Пред этими преобразованиями много наделали шуму в интеллигентной публике два сочинения даровитых писателей, появившиеся в печати; одно Помяловского: "Семинарская духовная бурса", в котором талантливо изображена ужасно грязная картина быта и жизни бурсацкой в своих грязных учебных заведениях.
Всё, что написал Помяловский, произвело на всех тяжёлое впечатление, которое, собственно, и побудило энергичного и умного тогдашнего прокурора Синода Дмитрия Андреевича Толстого поскорее взяться за преобразование духовно-учебных заведений.
Невообразимо тяжёлое впечатление и ужасное даже смущение произвело в обществе другое сочинение, Беллюстина, отпечатанное за границей и распространившееся в России по рукам всех интеллигентных людей контрабандой, под названием "Сельское хозяйство".
В нём описано было с живой действительностью жалкое положение духовенства, стонущего издавна и совершенно беспомощно под игом рабства у всевластных владык-деспотов архиереев, и от всевозможных притеснений, поборов и обид архиерейской свиты, а по выражению книги – "архиерейской сволочи", и разных канцелярий.
С такой же действительностью и реальностью изображено всё поведение архиереев по разным своим отношениям, а особенно по отношению к подчинённому духовенству. Всё унижение, запуганность, бедность и беспомощность, и раболепие, которые давили духовенство тяжёлым гнётом, парализуя его жизнь и деятельность, автор сочинения приписывает собственно и почти исключительно архиереям, которые не только ничего не хотели делать, чтобы хоть сколько-нибудь вывести духовенство из антихристианской рабской приниженности, но все напротив делали такое, что погружало их ещё в большую приниженность и рабство.
За это он часто называет архиереев российской церкви книжниками и фарисеями, восседающими на Моисеевом седалище, а то и макиавелями и сатрапами в рясах, у которых один принцип: pereat Ecclesia, fiat nostra voluntas.
Припоминается мне из этой книги такая картинка с натуры в архиерейской приёмной. Собрались просители разного духовного сана и чина, долго ждут владыки, ждут до утомления, в страхе и трепете, каждый повторял про себя придуманное объяснение, чтобы не забыть, келейники архиерейские нагло шныряют и взад и вперёд, расставляя просителей и обирая их, и всех окидывают презрительными взорами. После долгого ожидания и изнеможения вдруг раздаётся: "Преосвященный идёт!" Все моментально приходят от этих двух слов в такое ужасное положение, что как будто сказали им, что над ними потолок валится. У многих выскакивает из головы всё, что они придумали сказать владыке. А владыка идёт медленно, передвигая ноги, со свирепым видом и грозной позитурой. После земных ему поклонов, он грубо спрашивает первого: ты зачем, нелепый? Объясниться с ваш-м; что? верно, кляузы какие, у вас вечно кляузы. А ты что? Тот, к кому был этот вопрос, от страха забыл, что хотел сказать из придуманного, и начал что-то бормотать. Ну, так, всё кляузы. Отобрав прошения и ничего не поговорив в утешение нуждающихся, владыка также грозно повёртывал назад, как и вперёд, довольный собой и своей всевластной головой.
Многие современные архиереи увидели себя в этой книге, как в зеркале: например, Филарет Московский, которому поклонялось духовенство, как божеству, трепетало и пресмыкалось под его деспотизмом.
В газетной литературе возвестил о появлении такой книги Муравьёв, писатель религиозный, дав о ней отзыв такого рода, что автор взвёл хулу на русскую церковь, позоря её и в лице её иерархов-святителей.
Но все прочитавшие эту книгу, не нашли в ней никакой хулы, а нашли только одну колкую и резкую правду о современных и исторических – прежних архиереях, которые уклонились от истинного образа великого архиерея и первосвященника Христа Спасителя, который был "кроток и смирён сердцем", льна курящегося не угасал и трости надломленной не ломал, который не только никого не заставлял пред ним пресмыкаться, но всем говорил, и особенно апостолам, что он пришёл не для того, чтобы ему служили, но всем послужить, что князи и вельможи мира сего любят господствовать и властвовать, а у меня, в христианской церкви, не так, а кто первый – да будет всем слуга.
Не нашёл, как говорили тогда, в этой книге никакой хулы на церковь и великий император Александр Николаевич, когда довели до сведения его эту контрабандную книгу, и он её прочитал. И затем приказал секретным порядком разослать по экземпляру этой книги каждому архиерею с наказом: иметь её у себя виду, как книгу настольную.
Как громом поразила и пришибла всех тогдашних архиереев эта громкая книга, написанная в горячем и возмущённом неправдой чистом сердце, написанная, можно сказать, без преувеличения, не чернилами, а кровью.
Все интеллигентные люди, и высшие, и средние, постарались её достать, иметь у себя или прочитать, как ни трудно было это, так как книга шла из-за границы, тайком, и распространялась в России секретно.
Мне удалось её прочитать и иметь в руках в селе Трескине, в доме отца, которому сообщили её помещики Чичерины.
Как ни хранилось в тайне имя автора, но архиереи его узнали. Он был священник, образование получил высшее в академии, учёный и талантливый, писатель, мог бы составить себе высшее по службе положение, но его постарались заключить в захолустный город Калязин Тверской губернии и держали там в положении священника заурядного под опалой, никогда ничем его не награждая до самой смерти; умер он недавно в старости.
Между тем официально ничего не числилось за ним предосудительного по формуляру, и был достойнейший и деятельный пастырь, пользовавшийся всегда большим уважением во всей окружности, принимал участие горячее и деятельное в земстве и городском обществе, в качестве гласного, и печатал по общественным вопросам местным в газетах много статей под своим именем.
Долго говорили о книге Беллюстина, много было шуму о ней и вверху и внизу, и этот шум и говор общественный особенно страшил архиереев, которые, к утешению духовенства, начинали понемногу сдерживать себя в проявлении властолюбивых инстинктов и чувствовали себя постоянно в каком-то испуге, ожидая себе худшего.
Духовенство скоро заметило, что архиереи в обращении с ним вдруг, неожиданно для него, много понизили прежний тон, и со священниками стали обращаться поласковее и повежливее, переменив грубое "ты" на "вы", а манеру напускной грозы и искусственного величия – на естественный образ человеческий, хоть немножко отражающий в себе образ Божий.
Стали даже приглашать иных послуживших в свои гостиные, которых прежде никогда не удостаивались, и которые свободно наполнялись только помещиками, чиновниками светскими, и богатыми купцами и церковными старостами, если они были богаты и чем-либо влиятельны – приглашённые священники получали от владык право садиться и даже по-человечески с ними беседовать.
Это понижение архиерейского тона заметили, к облегчению своему, и наставники в семинарии на архиерейских экзаменах.
Прежде архиерей во всё время производства экзаменования учеников, будь это время 2–3 часа, никогда не дозволял сидеть наставнику экзаменуемого предмета, а морил его всё время стойкой с бессердечным равнодушием к его усталости и даже к старым годам и заслуженной чести. А теперь стали сами уже и сажать наставников, хоть и неохотно делая это, что заметно было по тому, что иные получали право сидеть с самого начала, а другим это право давалось после небольшой стойки, но так, как бы это случилось по забывчивости владыки.
Слава Богу! – говорили все, – хоть немножко наши архиереи сдвинулись с искусственных ходуль и стали подходить к естественному нормальному положению. Милостивый и праведный Господь, по молитвам униженных и оскорблённых, пошлёт что-нибудь и большее, ко благу церкви Христовой.
Всё духовенство стало жить и оживляться надеждой, "посланницей небес", и надежда эта не была бесплодна. Господь воздвиг деятеля "потребного в своё время", в лице обер-прокурора Святейшего Синода, Дмитрия Андреевича Толстого, избранного и утверждённого в этой должности непосредственной волей великого императора Александра Николаевича, с совмещением в одном лице и должности министра народного просвещения.
Новый обер-прокурор, по мысли государя, со всей свойственной ему энергией, с умением и твёрдостью взялся за осуществление давно уже назревшей идеи об улучшении быта приниженного российского духовенства.
Он начал дело прежде всего с преобразования духовно-учебных заведений, чтобы вывести их из деморализующего бурсацизма. Изыскал средства для построек новых зданий и расширения и обновления старых. Возвысил всем оклады содержания и жалования, исходатайствовав пред государем ежегодный отпуск на это. В пособие к имеющимся средствам синодального ведомства выделил полтора миллиона рублей из государственного казначейства. Дал наставникам права на награды и повышения по службе независимо от того, светские они или духовные, священники или монахи. Уничтожил исключительную привилегию монашества быть начальниками заведений – ректорами и инспекторами – и ввёл свободный выбор в эти должности из магистров академии, в семинариях ли, или в среде духовенства, и выбор предоставил всей корпорации семинарской.
Правление семинарии усилено было несколькими членами от духовенства и из среды наставников – по выбору; и сверх того учреждён никогда не бывалый в духовно-учебных заведениях педагогический совет из всех наставников.
Эконом семинарии низведён на низшее подобающее ему место, а из правления, где он прежде состоял в числе третьего члена с инспектором и ректором во главе, исключён.
Словом, духовно-учебным заведениям дан самый жизненный строй, вполне приспособленный к правильному ходу, росту и развитию учебно-воспитательного дела во всех отношениях. Особенно важно и дорого было в этом преобразовании то, что преобладанию монашества в управлении положен был конец, и управление сосредоточивалось в руках целой корпорации – в коллегиальных учреждениях с предоставлением достаточной доли самостоятельности. Произвол и бесконтрольность прежних ректоров-монахов, любивших, чтобы их нраву никто не мешал, стал теперь немыслим. За это всё ревнители блага общего благодарили Господа и радовались, что то зло, которое видели и испытали на себе, быть может, не повторится!
При Священном Синоде учреждён был на новых началах, вместо рутинного духовно-учебного управления, новый учебный комитет, составленный из учёных чинов; председательство в нём поручено бывшему прежде настоятелю посольской церкви в Париже протоиерею Иосифу Васильевичу Васильеву, человеку весьма умному и европейски образованному.
Этот Васильев предан был всей душой реформе учебных заведений, и, благодаря главным образом ему, они скоро поставлены были на прочной почве, в прочной организации, и улучшен их быт во всех отношениях.
В этом комитете были и особые ещё ревизоры, которых обязанностью было разъезжать по духовно-учебным заведениям, руководить в ведении педагогического дела на новых началах, исправлять недостатки, ошибки, и разрешать недоумения на местах.
Эти члены облечены были особым полномочием, почему их побаивались и архиереи, в отношениях своих к учебным заведениям.
Много ректоров-монахов, которые занимали места только по одной привилегии монашеской, устранили от должностей и направили на подобающее им место в монастыри, и содействовали свободному выбору на их места достойных магистров академии в среде наставников и духовенства.
В то же время приступили и к преобразованию общему всего быта российского духовенства.
Составлен был комитет об улучшении быта духовенства, который должен был заняться изысканием средств обеспечения материального быта и коснуться быта юридического.
Вопрос о правах детей духовенства решён был скоро: все дети получали права гражданства и перестали носить звание духовное, пока не вступали в должность церковную.
Но вопрос материальный тянулся долго и затянулся.
Учреждены были съезды духовенства, на которых оно чрез избранных депутатов получило возможность и право самостоятельно рассуждать о своих нуждах и делах, и придумывать меры и изыскивать средства к удовлетворению нужд и улучшению дела.
Стало вводиться выборное начало в его среде, и применилось, прежде всего, к избранию на должность благочинных, которые прежде назначались консисторией по чисто-консисторским мотивам хлебного свойства. И, наконец, приступили к преобразованию суда духовного.
Всё это озарило светом туманную атмосферу. Духовенство оживилось духом, стало светлее и сознательнее смотреть на себя и своё дело, готовясь и стремясь и самому быть лучшим в улучшенной обстановке своего быта, Смущало его только то, что не пройдёт эта реформа благополучно до конца, как бы следовало, ибо доброму делу всегда как-то много встречается препятствий на пути. Всё духовенство видело и чуяло, кому эта реформа "не по нутру", и чья бесконтрольная власть понижалась чрез рядовое духовенство.
Но пока веяло везде новым, светлым духом, и реформы зачинались. Всё духовенство ликовало. Петербургское духовенство даже решилось повергнуть самому государю адрес благодарственный, и изготовило его по общему совещанию, но митрополит Исидор ему строго погрозил и все адресные затеи разом остановил.
Пока зачиналась великая духовная реформа, я продолжал служить профессором в Тамбовской семинарии. Ректор Феофилакт, при котором я поступил сюда, скоро выбыл, мне не пришлось служить с ним и года. Не ладил он с инспектором, бывшим в то время, архимандритом Антонием, недавно в 1890 году в сане пензенского епископа.
Этот Антоний был интриган; ему хотелось поскорее быть ректором, именно в Тамбовской семинарии, и Феофилакта вытеснить. Вот он и начал про Феофилакта шпионить епископу Макарию, который почему-то и так не благоволил к Феофилакту.
Чуя всё это, Феофилакт, чрез своего влиятельного товарища в Петербурге, выхлопотал себе перевод в другую семинарию, но проездом чрез Петербург сумел насолить и Антонию тем, что его, уже давно служащего, не сделали ректором в Тамбове, а перевели чрез несколько месяцев в другую семинарию. А в Тамбов прислан был архимандрит Серафим, впоследствии архиепископ воронежский.
Инспектором же прислан из какой-то сибирской глуши Сергий, хоть и архимандрит, но какой-то полуидиот, впоследствии совсем "рехнувшийся", впав в сумасшествие.
Серафим был ректором не более года и вызван был в Петербург для епископства.
О Серафиме можно сказать, что он, будучи ректором, чрезвычайно добр был для воспитанников, особенно живших на казённом содержании. Заботился об улучшении их пищи и одежды, и побуждал эконома не скаредничать по экономии; но сам в экономии ничего не понимал и ни за чем не следил. Поэтому, в коротенькое его правление, оказались в семинарии большие передержки, которые поставили, при следующих ректорах, семинарию в критическое положение безденежья и долгов неоплатных. И только пожертвования настоятелей тамбовских монастырей, которых нарочно вызывали в Тамбов, умоляли их, ублажали и угощали, спасли от беды.
Потом явился в семинарию ректором архимандрит Геннадий. Приехал он из Задонского монастыря, в котором проживал не у дел, в числе братства. До Задонска он состоял ректором Самарской семинарии не много времени, не угодил тамошнему епископу своей самостоятельной жизнью и деятельностью, и за то попал в монастырь. Приехал довольно уже помятым жизнью, но в помятом его образе все скоро нашли хромого человека со здравым умом, доброй волей и искренним сердцем, с обращением по внешности прямым, простым и откровенным.
Учебное монашество не успело на эти альтруистические свойства наложить своих сухих печатей. Он не корчил из себя начальника, а со всеми сослужащими обращался по товариществу, и все его искренно за это уважали. Двери его всегда для всех были открыты, во всякое время можно было к нему идти и говорить, если была нужда. Он этим нисколько не стеснялся, и принимал сослужащих в этих случаях с радушием. Умел вести дело управления семинарии по всем частям, в порядке и целесообразно.
Семинарию он застал по экономии в критическом положении. Предшественники его, ректоры, при непонимании экономии и несмотрении, истощили все средства содержания и ввели семинарию в долги. Он сумел устроить дело так, что пришли на помощь монастыри, и настоятели их значительными взносами покрыли все долги и затем обязались ежегодно взносить особую сумму добровольно, в пособие к скудному казённому жалованию наставников семинарии.
Так что содержание наставников чрез это значительно возвысилось ещё задолго до новых окладов по преобразованию.
С воспитанниками он всегда обращался отечески, был к ним всегда близок, прост, и они все любили его и уважали. Он умел и побранить их и наказать вовремя, и пошутить, и повеселить их, и всё так выходило, что все искренно им были довольны.
Не чуждался он и знакомств в городе, но более любил компанию в товарищеском кружке семинарском, где иногда дозволял себе повеселиться; любил приглашать наставников и к себе для компании.
В Тамбовской семинарии он прослужил лет 5–6 благополучно. Во всё это время семинария благоденствовала – всё было исправно и жизненно. И Геннадия, наконец, вызвали в С.-Петербург для епископства, которого он скоро и удостоен, и был в нескольких епархиях епископом викарным, а далее до самостоятельного епископа не дошёл.
Везде, где бы он ни был викарным, не мирно относились к нему епархиальные епископы и старались выжить его; и загоняли его до того, что он был на покое в Тамбовском Козловском монастыре, со званием настоятеля.
Епископом тамбовским, при моём поступлении в семинарии, как я сказал выше, был Макарий. При мне он пребывал в Тамбове менее года, а всего пребывания его не было и двух лет.
Прошёл он в Тамбове, как блестящий метеор, на которого все с интересом смотрели и с удовольствием дивились. А дамы были от него в восхищении. Он всем казался человеком вполне и истинно образованным. Да таков он был и во всей реальности своей: блестящего ума и обширной учёности, с даром блестящего ораторского слова, с внешностью стройной и красивой, с манерами благовоспитанного аристократа, но в то же время и архиерей-монах, во всём его благородном и разумном человеческом смысле.
Величественно и благоговейно было служение его в храме, где мастерски говорил свои импровизированные проповеди большей частью богословского содержания и учёного характера. И храм в его служение всегда был полон не простым только народом, а и высшими лицами, интеллигентными.
С духовенством он всегда был вежлив, гуманен, говорил священникам "вы" и приглашал в гостиную послуживших.
Будучи в Тамбове, он уже был давно известен, как учёный богослов, и начал составлять в Тамбове великую многотомную историю русской церкви, в таком же характере учёном, как составлял тогда свою русскую историю профессор Соловьёв.