Но в захолустном Тамбове для такого учёного труда не было никакого удобства, поэтому, как говорили, его и скоро, по его желанию, перевели из Тамбова в учёный университетский город Харьков. И сильно жалели все тамбовцы, что лишились скоро такого высокого архипастыря, никогда у них такого не бывало прежде, да и нигде ими не видано. Много было при проводах и искренно плачущих. Утешались все понимающие дело люди только тем, что этому редкому в архипасторстве архипастырю предстоит быть светилом русской церкви, светящимся на высоте, и принести великую пользу ей во главе управления. Что и оправдалось.
Как местный интерес, занимавший тогда тамбовское духовенство, припоминается мне из времени Макария следующий: епископ Макарий, очищая себя и консисторию понемногу от грязных служащих, прежде всего сменил у себя письмоводителя, выбрав в эту должность одного молодого консисторского писца, Преображенского, только что женившегося на дочери одного из угодников консистории, благочинного Акнова.
По виду понравился он Макарию, и стал письмоводительствовать так, что сумел войти скоро в полное доверие.
Макарий поручал ему с совершенной доверчивостью по делам консисторским многое, что другим опасался доверять. Поручал ему и распродажу, и рассылку своих книг богословия по церквам на многие тысячи.
Преображенский всё выполнял аккуратно и искусно, и Макарий был им вполне доволен. Но при этом для всех было очень заметно, как этот убогонький консисторский прежде писец вдруг возрос во влиятельного уже Павла Фёдоровича, ставшего уже нужным для всех духовных; оперился и осанился, стал располагать свободными денежками, и далее уже защеголял богачом.
Духовенство знало, что в этом консисторском писце ещё в консистории глубоко засела взяточная тля, и он там ещё хорошо изучил хитрое ремесло брать и концы хоронить, каковое ремесло и пустил в ход на широком поле архиерейской сферы, под крылом владыки, со всем своим плутовским искусством.
Но Макарий, как видно, ничего этого не знал. Он даже предложил Преображенскому ехать с ним в Харьков и быть у него письмоводителем так, и увёз его туда с собой.
В Харькове повалило богатство к Преображенскому ещё в большем количестве, но благополучие это как чудом Божиим карательным, скоро и вдруг оборвалось трагически.
В упоительных мечтах о себе и своём растущем богатстве он внезапно впал в сумасшествие, и безумно стал повторять: "Я богач, я Крез: кучи золота вижу, и всё моё"; поместили его в сумасшедший дом, где он скоро и умер.
Вдова его, забрав оставшееся от него богатство, приехала на родину в Тамбов и жила там, припеваючи, у брата своего мужа, соборного протоиерея Петра Акнова, который для неё построил на своём дворе, но на её деньги, особый флигель, и оказывал ей подобающий её денежкам почёт и угождение в чаянии будущих материальных благ.
После знаменитого Макария поступил в Тамбов епископом Феофан. Приехал из Петербурга, где состоял ректором духовной академии год-два, не более.
После Макария он показался всем крайне убогим, особенно по маленькой фигурке своей, с большой, несообразной с туловищем, головой. Человек, впрочем, очень умный и большой богословской начитанности и знания, но созерцатель и мистик, аскетического характера и направления.
Место его – на поприще учебного кабинетного писателя или учёного аскета в монастыре, а отнюдь не на административном поприще архиерея, на котором он оказался совершенно неспособным, по своему созерцательно-отвлечённому направлению, при отсутствии реального практицизма.
В его правление консистория, не много пред тем усмирённая, ожила снова во всех своих архаических инстинктах плотоядного свойства и стала смело и безбоязненно проявлять их, как и во времена Николая.
Феофан привёз с собой из Петербурга неизвестно как приставшего к нему одного горького чиновничка, малограмотного, впрочем, холостого, и поместил у себя в архиерейском доме в канцелярии, а затем сделал и своим письмоводителем.
Оный чиновничек, убогий и невзрачный по душе и телу, стал скоро всему духовенству известен, и величаться Егором Ивановичем, фамилия его Корсуновский.
Хитрый и пронырливый, он обошёл витавшего и парившего в идеях и эмпиреях Феофана так, что всю практику свою отдал ему, и слушал, и поступал, что внушал и искушал этот Егор Иванович; особенно умел он располагать Феофана в определении на места духовные.
Тут просители давали ему много денег – одни чтобы не воспрепятствовал в прямом праве на подходящее место, другие чтобы посодействовал получить место без права на это, третьи чтобы устранил более достойных конкурентов.
За всё это Корсунский охотно брал, выторговывая предварительно со всех нужные вознаграждения, и удобно устроял дело к выгоде себе и своим пациентам, но к ущербу чести своего патрона.
Он ухищрялся брать немалую сумму при посвящении ставленников, приехавших посвящаться.
Если кто из них ему не дал положенной суммы, он имел возможность проморить его долго в ожидании посвящения; ибо ставленники распределялись по не частым архиерейским службам.
Ещё в большей силе и сфере развернул свою эксплуататорскую деятельность консисторский секретарь Агафоник Радкевич.
Он прислан в Тамбовскую консисторию ещё при епископе Макарии; но всё Макарьевское время жил смирно, тихо, неслышно, как будто и секретаря в консистории не было.
Макарий его совершенно игнорировал и к себе не допускал, всё делая и распоряжаясь в консистории чрез своего письмоводителя.
Нерасположение Макария к секретарю объясняли тем, что Макарий, поступив в Тамбов, хотел устроить в секретарской должности одного из профессоров семинарии и уже писал об этом в Петербург, откуда и обещали исполнить его желание.
Профессор этот, Павел Иванович Остроумов, секретарь правления семинарии. О нём много говорено выше. Он уже стал было готовиться к новой желанной им издавна должности. И вдруг получается известие, что в секретари назначен какой-то Радкевич.
Макарий крайне был недоволен, хоть и получил от самого обер-прокурора извинительное письмо, что он поступил вопреки желанию Макария, потому что не мог не исполнить предсмертной просьбы в это время умершего митрополита киевского Филарета о своём любимом письмоводителе Радкевиче – определить его в Тамбовскую консисторию секретарём.
Это обстоятельство, а может быть ещё и то, что Радкевич, как киевский, был известен Макарию, киевскому воспитаннику, по академии, как взяточник тёмный, каким проявил себя в Тамбове в Феофаново правление.
Этот Радкевич, старый, одинокий холостяк, смотревший постоянно в землю, по наружности показывался кротким, благочестивым по-монашески, ходил усердно в церковь и молился подолгу на коленях, вслух, вздыхая и охая, и громко повторяя молитвы: Господи помилуй, Господи подай!.. Но душа его была чрезвычайно злая и хищная, хитрая и самолюбивая.
Он приехал в Тамбов с набранными уже в достаточном количестве деньгами в Киеве, под крылом старца митрополита Филарета. И, чтобы показать, что приехал он на секретарское место, слывшее тогда золотым дном, не для наживы – у него есть свои средства, – купил себе совершенно ненужный ему, одинокому, большой дом, и купил за большие деньги у нужного для него члена консистории, самого влиятельного и первого в ней протоиерея Ивана Андреевича Москвина, дядя которого поступил митрополитом в Киев, на место умершего Филарета, – это Арсений.
Иван Андреевич Москвин, о котором говорилось выше, очень рад был сбыть с рук дом, уже ветхий, который требовалось поправлять, и притом за большую цену, которой и никто бы ему не дал, и продал Радкевичу с таким удовольствием, что и Радкевич от того стал ему с тех пор милым человеком, чего Радкевичу и нужно было достичь, в своих видах служебной перспективы.
Когда для Радкевича страх Макария миновал, и настало бесстрашие маленького Феофана, он тихонько и легонько, понемногу и постепенно, но цепко и крепко идя всё вперёд неуклонно, наконец, забрал всё в консистории в руки, помимо которых ничто не могло входить, ни исходить из консистории.
Члены консистории были совершенно безгласны и бессильны, ходили в консисторию и сидели в ней за столом чистыми автоматами и истуканами, балагуря от скуки между собой, рассказывая о новостях и подписывая между разговорцем какие-то бумаги, невидимой рукой для них изготовленные, и затем преспокойно в урочный час расходились, чтобы опять в урочный час за тем же и сойтись завтра.
А невидимая рука секретаря работала преусердно.
В канцелярии он всех держал в струнку, и его боялись писцы и даже столоначальники, как строгого начальника.
Он там постоянно был, наблюдал, направлял, указывал, и исправлял всё по-своему, требуя безусловного повиновения.
В помощь себе, как вполне подходящего по всему строю и складу характера, такого же хитрого и хищного, злого и самолюбивого, но по внешности тихого и молчаливого на всякую тайну канцелярскую, как могила, он выбрал из среды канцелярской, официально и числившегося помощником секретаря, прослывшего впоследствии взяточником по всей епархии, Андрея Ивановича Лебедева, поступившего в консисторию из учителей духовного училища.
Оба – и секретарь, и его помощник – скоро тесно сблизились, живя между собой всегда мирно и дружно, и действуя во всём согласно и обоюдно выгодно, так что один другому со всем усердием во всём помогал и один другого с таким усердием ни в чём не выдавал.
Для большей безопасности и большей крепости оба они постарались привлечь к своему союзу третьего члена, вышеозначенного Егора Ивановича Корсуновского, архиерейского письмоводителя.
Таким образом и составился в Тамбове тройственный союз, своего рода лига мира.
Эта тройственная лига действовала искусно и секретно. Главный дирижёр в ней – Радкевич – был опытный, старинного пошиба, делец, умевший искусно составить всякую бумажку так точно и чисто – всё на законном основании, – что ни к какой тонко сокрытой в ней всякую жалобу в Синод, и выйти сухим и чистым из всяких грязных дел, особенно если пошлёт кому из нужных лиц в синодской канцелярии, которых всех хорошо знал, чем кто страдал, малую толику из своих поборов. Мастер написать крючковатые бумаги, беззастенчиво обращать ложь в истину, а истину в ложь чрез искусный подбор и переиначивание написанного в сыром материале, по судебным особенно делам. Помощник Лебедев, для которого ничего не значило за взятые деньги представить на деле доклада и в постановке решения виновного кругом – правым, невинного – виновным, первого – оправдать, а второго – наказать; а если оба дали денег – то обоих оправдать.
Члены консистории неспособны были проникнуть в суть дела, а иные не хотели, получив тоже кусок, и подписывались под всяким изготовленным решением спокойно, надеясь, что строгий и благочестивый секретарь их не подведёт.
Там, на верху у владыки, действовал сам Радкевич, докладывая суть и ход дела так, как хотел и было ему нужно, и владыка доверчиво соглашался, не желая входить в тяжёлую для него суть дела. И если что и затевал по-своему, то к секретарю приходил на помощь письмоводитель, и дело устроялось для них благополучно.
Феофан любил и погружён был в чтение книг и духовных журналов, любил и сочинительством позаняться. К делам епархиального управления душа его не лежала. Ну, лига мира свободно и работала. Наработала много зла епархии и заработала себе большие капиталы, соответственно рангу каждого союзника, пока Господь не убрал из епархии Феофана и не указал ему место в монастыре – Вышенском, на его душевное спасение от зла, которое свободно сеялось врагом рода человеческого, и росло быстро, как плевелы, от его архиерейской епархиальной бездеятельности.
С выбытием из Тамбова епископа Феофана распался триумвират и скоро совсем улетучился. Одного взял с собой во Владимир сам Феофан – это Корсуновского, который во Владимире, будучи тем же письмоводителем, при Феофане до того проворовался, что Синод предписал удалить его от должности. Да и сам Феофан устыдился долее держаться на владимирской кафедре, и, прослужив там всего не более двух лет, наконец, испросил себе увольнение на покой в Тамбовскую Вышенскую пустынь, где и пребывал, отрешившись по обету монашества, вполне от мира и его прелестей, и отдавшись всецело единому Богу.
Другой секретарь, Радкевич, собрав все нажитые в Тамбове денежки, поспешил сам вслед за Феофаном убраться добровольно из Тамбова, и уехал в Киев, где поступил в монашество, приютившись каким-то путём удобным, говорили, через Москвина, племянника киевского митрополита, при архиерейском доме киевского митрополита Арсения, и был потом архимандритом одного из киевских монастырей.
Третий союзник, Лебедев, остался на месте, и жил ещё несколько лет тем же помощником, но уже скорбно, не оттого, что доход сократился – он уже себя обильно обеспечил, и на сто лет не прожить, – а напала на него злая болезнь желудка, от которой он ничего не мог с аппетитом есть и пить, и постоянно его всё тошнило и рвало. Мучился он долго и постоянно, пока не умер, обогатив наследством сестру и брата после своей смерти.
О Корсуновском слышно было, что он, по увольнении от должности письмоводителя за проступки, отправился в Петербург, пристроился в канцелярии Синода сверх штата, и, послужив там несколько времени без жалования, получил высшее прежнего место – прямо попал в секретари, помнится, Подольской консистории.
Да! свежо предание, а верится с трудом! Дивное время и дивные травы. Триумвират: двое хохлов и один тамбовский, преспокойно целых 5 лет эксплуатировали в свой карман Тамбовскую епархию, заправляли и управляли всеми её делами по духовенству, брали нагло за всё и со всех в свой карман, связав епископа по рукам и ногам! И всё как с гуся вода.
Я вначале с этим триумвиратом был немного и лично знаком, бывал у каждого из них. Но пришлось мне раз иметь до них дело, которое зависело от их рук, и я, несмотря на знакомство, ничего у них не успел с одними сухими руками и словами.
Зятю, который женился на моей сестре, я хлопотал найти где-либо священническое место. Был лично за этим у епископа Феофана, который обещал дать, если найдётся свободное место. Затем подано было ему и письменное прошение о месте. Но дело не двигалось вперёд. Я упрашивал и письмоводителя, и секретаря, и его помощника посодействовать делу. Ничего не выходило, всё мест нет, говорили. Между тем являлось в это время немало свободных мест, и триумвират наметил открывать ещё во многих приходах, и ждал только разрешения Синода, куда уже давно представлено. Но все свободные места были у них на откупе и хранились в тайне.
Вижу я, что моё участие ничего не поможет, послал отца своего лично к секретарю на квартиру, попросить самому о месте и положить ему прямо на стол 100 рублей и уйти: так, я слышал, поступали просители чего-либо у него.
Вот так отец мой и поступил.
Секретарь Радкевич сначала отказывался от денег, говоря, что и так сделает, помня просьбу вашего Виктора Егоровича, но отец без церемонии положил деньги на стол и распрощался. Дело было летом, и окна в квартире были отворены. Отец, проходя мимо окон, услышал голос секретаря, державшего в руках деньги: "Отец благочинный, – место у меня вам есть на примете. Только вы уж о деньгах-то, пожалуйста, ничего не говорите Виктору Егоровичу". – Хорошо, только вы-то, Агафоник Павлович, не оставьте без милости, – ответил отец.
И что ж? через три-четыре дня сам Радкевич, встретив меня на улице, объявляет мне, что владыко дал место зятю, и радостно поздравляет меня с этим. Место оказалось из плохих плохое! Вероятно, по цене данного задатка в 100 рублей назначено. Из него после пришлось переходить, употребив на хлопоты тому же секретарю ещё немало денег…
Зная по опыту и наблюдениям всё, что творилось нашим триумвиратом, мы, в семинарии служащие, молодые наставники, чрезвычайно этим возмущались, везде, где бывали, об этих консисторских мерзостях распространяли сведения и писали в своих письмах и в Петербург – знакомым, и всюду, куда можно.
В это время веяло духом реформ, и начинались они и в духовенстве – много материалов, для свободного суждения и бесед.
Мы возмущены особенно были тем, что повсюду старое зло – крепостное – стало стихать и слабеть, а у нас консисторское и архиерейское административное зло, как нарочно, вопреки свету и разуму, свирепствовало с силой большой.
Рабство крестьян уничтожается. Старые гражданские суды и порядки беспорядочные обновляются; ужели только духовенство, эта соль земли, будет всё затаптываться в грязи, и останется и в бедности и в рабстве у владык и разной консисторской клики? Ужели наша администрация, деморализованная, и наши суды духовные бессудные, сутяжные и хищные, останутся нетронутыми?
Такие раздавались речи из среды образованного молодого персонала профессоров семинарии – речи открытые, смелые, искренние, с воодушевлением от нового светлого духа обновления России, протестующие против старинного закоренелого зла, беспощадно разъедавшего всю духовную администрацию и судебные беспорядочные порядки.
Эти протесты, как мы замечали, пугливо действовали и на наших триумвиров, и они, в своём бесстрашии, в сфере консисторской и архиерейской, в свободе своих злохитрых и злохищных действий, стали ощущать внутреннее стеснение.
Страшна им стала распространившаяся о них повсюду худая молва, и чувствовали они и видели себя в общественном мнении, как в зеркале, ужасными страшилищами.
Благодетельная гласность, о введении которой писали и рассуждали – в суды гражданские, и которой более всего враждебна старинная и злая, как язва, господствовавшая канцелярская тайна, и тогда ещё проявляла свою силу в нашей даже темнейшей административной среде, и не давала покоя таким оголтелым и с сожжённой совестью деятелям зла, как Радкевич, Лебедев и Корсуновский.
Злая память о них долго была жива в тамбовском духовенстве.
Но, слава Богу, они, кажется, завершили собой последний ряд чумазых бичей-эксплуататоров тамбовского духовенства. Дух нового времени живительно освежать стал и ту смрадную атмосферу и то грязное болото, где жилось им так вольготно и привольно, как жилось во всё время управления Тамбовской епархией епископа Феофана…
В 1863 году поступил в Тамбов епископом Феодосий, прямо из ректоров Воронежской семинарии.
Он оказался пастырем добрым, "душу свою полагающим за овцы, радетелем вверенного ему стада, не только не бегающим от грядущего волка, готового расхитить стадо, но идущего всегда ему навстречу смело, чтобы отогнать его и защитить от него своих овец".
Человек он был невысокого ума и учёности, но обладал хорошим, здравым смыслом и искренне-добрым сердцем, и отличался практическим направлением характера. Вёл образ жизни простой, скромный, без всяких сибаритских прихотей, скромно и благоговейно служил в храме – и это служение его благоговейно действовало на всех своей величественной простотой небесного характера. Попросту и без затей тщеславных жил он и дома, и доступен был для всякого во всякое время.
Делами по управлению любил заниматься сам непосредственно, и знать их не из чужих уст и речей. Поэтому у него никак не могли быть в силе никакие секретари и письмоводители.
От скромного и деятельного образа его жизни все около него и даже бродящая консистория стала поскромнее и подельнее.