При нём, и по его ходатайству, определён секретарём консистории Павел Иванович Остроумов; поступив в консисторию, он повёл себя весьма благоразумно и был секретарём, особенно в сравнении со всеми предшественниками, превосходным, добросовестным и благонамеренным.
Поступив уже на старости в секретари, и привыкнув довольствоваться скромным содержанием семинарским, он доволен был, как богатством, и тем, что шло ему от консисторского секретарского положения, само собой, по издавна заведённому порядку, в помощь скудному жалованью от казны.
Тогда оплачивалась всякая бумага, всякий документ и книги, получаемые от консистории, плата шла в львиной доле секретарю, плата шла ежегодно от благочинных, при отчётах, от монастырей и их настоятелей и настоятельниц, которые, т. е. монастыри, служили постоянным и обильным источником денежного и вещевого дохода.
Со всего этого припаса секретарь свободно, безгрешно, как говорят, мог получать в год 3–4 тысячи, без всякой прижимки и чего-либо похожего, словом, благородно и честно.
Так благородно и честно в консисторском смысле и повёл себя Павел Иванович Остроумов и старался в этом смысле облагородить и подначальную ему канцелярию – писцов со столоначальниками.
Да если бы и захотелось ему свой небольшой семинарский пушок на рыльце пустить в большой рост, по соблазнительным примерам своих предшественников, наживавших в десятках тысяч капиталы, то в обстоятельствах современных не было уже удобной для этого почвы, и епископ Феодосий был великой преградой для возрастания и обрастания всяких пушков на секретарских и несекретарских рыльцах.
При епископе Феодосии мне открылась возможность, состоя на профессорской службе, поступить в священники, при приходской Покровской церкви г. Тамбова.
После многих попыток найти себе место, более достаточное для жизни, где-либо вне Тамбова, и неудач в этом, я, наконец, убедился в путях Промысла Божия, судившего мне послужить своей именно родине, куда я раз уже и перешёл из Пензы.
Но я ещё не был женат, и этот трудный вопрос предстояло мне решать скоро, так как Феодосий место мне назначил к занятию, и оно было никем не занято.
Господь невидимой рукой указал мне невесту, не в своей среде, где их было немало, но в светской сироте, жившей со своей матерью на деньги, доставшиеся от предков.
Мать и дочь вели жизнь скромную, трудолюбивую и богобоязненную, и жили в чистоте и опрятности, аккуратно, на приличной квартире, в достатке, ни в чём не нуждаясь.
Невеста была хорошо воспитана строгой матерью, и училась наукам дома и в пансионе. Два брата её учились в университете, и один поступил в медики, в Москве.
Случилось с ней встретиться и несколько раз быть в доме, где она бывала в гостях, сблизиться затем так, что она охотно за меня готова была выйти замуж, и я охотно готов был на ней жениться.
Симпатия любви живо зародилась и скоро заставила войти в брачный союз. Ей было 20 лет, мне 30 с наростом; за ней было небольшое приданое – и деньгами, и всем домашних хозяйством, мне предстояло получать достаточные средства содержания для семейного положения – от священнического места и от семинарии.
В придачу к невесте я получил и тёщу.
Хотя тёщи и неприятная комиссия для зятьёв, и иронизирует над ними литература, и в обществе они не ценятся дорого, но у меня тёща иронизируемых общественных свойств не имела.
Когда я женился, и мы трое стали жить вместе, она полезна стала в хозяйстве нашем: за всем следила и всё берегла от вороватой прислуги, со всей зоркостью, и днём, и ночью.
Жена по матери сделалась тоже бережливой и расчётливой хозяйкой, а от них бережливостью заразился и я, и у нас такой одной бережливостью составились средства состроить себе большой и удобный дом, в котором теперь, по милости Божией, в довольстве и живём.
Сделавшись приходским священником, я занялся требоисправлением, которое было для меня очень обременительно, особенно потому, что к Покровской церкви причислены были, в двух верстах от Тамбова расположенные, так называемые Покровские выселки, в которых жили крестьяне-хлебопашцы.
Они одолевали меня частыми тасканиями к ним безвременно, причащать больных, и ехать к ним на их тощих лошадёнках в деревенской телеге или санях в непогоду; да и в городе много было бедноты в самых захолустных и грязных местах по окраинам города; по их хижинам приходилось ходить пешком в грязь и непогоду.
В это время я опытно узнал, как тяжела жизнь приходского священника в том отношении, что своим служением, и в храме, и по исправлению треб по приходу, приходится думать о получке за это платы из рук того, для кого совершаешь службу, ибо всё содержание священника зависит от того, дадут ли ему, и сколько, или ничего не дадут за его священнослужение; и может случиться и большой недостаток в его средствах от случайности платёжного количества.
И как тяжело получение это в нравственном отношении! Особенно нравственно горько приходилось ходить по домам в праздники под видом славления Христа и освящения домов святой водой, собирать деньги для пропитания.
К церкви Покровской принадлежат много домов дворян и чиновников, знатные из них, бывало, не принимают, отказывая "дома нет", или высылают деньги, не пуская в дом.
Как попрошайкам ходить так – ужасно!
В это время решался вопрос об улучшении быта духовенства.
В литературе, особенно духовной, рассуждали и настойчиво заявляли, что всё духовенство непременно нужно освободить от унизительной для него платы за требоисполнения, которую он получал поручно, как подаяние; указывалось много способов устроить это так, чтобы духовенство имело определённое годовое содержание в количестве и качестве, получаемое из определённого источника и не зависящее от случайностей.
Из центрального комитета в С.-Петербурге об улучшении быта духовенства, под председательством митрополита Исидора, обсуждение этого дела, ближайшее и непосредственное, предварительно отдано было в епархии, где по распоряжению архиереев собирались чрез благочинных нужные сведения на месте; сведения эти обсуждались, с выводами и заключениями, на местных, в губернских городах, комитетах. Комитеты эти из местного материала составляли проекты частные от себя, и все со сведениями отсылалось в С.-Петербург.
В тамбовском комитете по разбору сведений об улучшении быта тамбовского духовенства, в числе нескольких членов, состоял и я, в 1866 году.
На меня, как члена-редактора, и пала вся тяжесть разборки и обработки сырого материала.
Одолев этот кропотливый труд, я, с помощью Божией, составил подробную записку, где проектировано было материальное улучшение из определённо указанного источника так, чтобы сельский священник получал определённого ежегодного жалования не менее 600 руб., с оставлением в его пользование церковной земли, и с обязательством бесплатно совершать все необходимые требы.
Записка эта, в обработанной литературной статье, после отпечатана мной в "Православном обозрении" 1866 года.
Время это было горячее, воодушевляло всех на разговоры, рассуждения и писания по улучшению духовного быта.
Журналы духовные с жаром разрабатывали вопрос, указывая источники и средства к успешному и практическому его решению.
Особенно радел об этом вопросе, полагая в нём всю свою душу, молодой и новый еженедельный журнал, никогда не бывалый в духовной журналистике, без предварительной цензуры, под названием: "Церковно-Общественный Вестник".
Этот журнал, светлый, искренний, правдивый, горячо преследовавший благо российского духовенства, и смело указывавший и разоблачавший коренное зло и разные язвы, исстари разъедавшие и подрывавшие всё его благосостояние, оказал духовенству неоценённую услугу и огромную пользу в его быте и жизни общественной.
Любило его всё духовенство читать и зачитывалось им; бодрил, живил и просветлял он самым симпатичным образом, особенно сельское духовенство, забитое и приниженное, и мало знающее общественные вопросы и интересы в их сущности.
Председатель духовно-учебного комитета, протоиерей Иосиф Васильевич Васильев, сам принимал в этом журнале участие, оказывал ему своим авторитетом нужную поддержку и защиту от всех недоброжелателей. И талантливый редактор А.И.Поповицкий, под сильной защитой Васильева, которого любил и уважал за глубокий ум и европейскую образованность сам обер-прокурор Д.А. Толстой, сумел как нельзя лучше воспользоваться своим положением и со всем беспристрастием и яркой правдивостью, смело и безопасно, выяснить все причины униженного положения духовенства, не оставив без внимания и тех, которые скрывались в архиереях и прежде всегда замалчивались.
Редактор смело печатал все епархиальные корреспонденции, в которых правдиво описывались распоряжения архиереев и разные курьёзные поступки с духовенством, но которые архиерея желали бы держать в безгласии.
Поэтому все архиереи побаивались "Церковно-Общественного Вестника", и благодаря этому одному смиреннее были, но журнала терпеть не могли, считая его и всем объявляя зловредным.
Но пока жив был знаменитый деятель, по вопросу об улучшении быта духовенства, и особенно по заботам о преобразовании способов воспитания и обучения детей духовных Иосиф Васильевич, Поповицкий не боялся озлобления недоброжелателей, и журнал стоял твёрдо и расходился повсеместно в большом количестве беспрепятственно.
У Васильева он служил органом духовно-учебного комитета, по вопросу о преобразовании духовно-учебных заведений, в котором печатались и уяснялись улучшения и распоряжения в них.
Но со смертью Васильева журнал этот скоро забрали в монашескую цензуру, и стал он издаваться уже за подписом цензора архимандрита Тихона, уже чахлый, и затем скоро умер от истощения.
В 1867 году, при Знаменской церкви умер протоиерей Бондарский, состоявший и членом консистории.
Преосвященный Феодосий предложил мне перейти на его место к Знаменью, с занятием и должности члена консистории.
На это я добровольно согласился, так как Знаменский приход был поудобнее и подоходнее, хоть в консисторию не желал было поступать, и сначала отказался, и только убеждения и одобрения Феодосия вселили в меня решимость. Попробую, сказал я себе, послужить и в консистории, и опытно узнать, что это за служба.
Видел я, что в консистории и секретарь новый и знакомый по семинарской службе, и члены не старинные, прежние заросшие консисторской плесенью, а все новые, два из академии, и к ним третий академик, я.
Это успокоило меня, и я вступил в консисторию смело, и скоро вошёл в свою колею.
В экспедиции, которая поручена мне в заведование, столоначальником был давнишний крючок консисторский, воспитавшийся с юных лет в старой беспардонной школе консисторского обирательства, Авксентий Розанов, льстивый плут, успевший на своевольной канцелярской службе и подслуживании нажить большой дом и изрядный капитал. Разъезжал в консисторию и по городу на лошадях и жил барином. Делами в столе занимался, и их обрабатывал, по старинной привычке, как хотел по своему вкусу, бесконтрольно, и решал их сам по соображению одной своей выгоды. Писцы были у него покорнейшие рабы, которым он за работу на него выдавал доходную плату, сообразно усердию каждого в угождение ему, из тех доходов, которые текли в руки столоначальника, по разным делам и бумагам, от лиц, имеющих нужду до консистории.
Мне, как члену и начальнику его, он обязан был докладывать каждую бумагу или дело, чтобы по нему постановить и записать в настольном реестре своё решение.
Прежде он не имел обыкновения делать обстоятельный доклад, а диктовал члену решение, составленное им заранее, и член под его диктовку и писал.
Так он хотел по привычке действовать и у меня, держа меня автоматом.
Долго я мучился этим положением, как новичок, не привыкший обращаться с подобными наглецами, и деликатно всё хотел в своё положение его поставить, но не успевал.
Мучась его наглым присутствием и обращением со мной, я, наконец, велел приносить ему в присутствие одни бумаги, а самому уходить, и стал прочитывать их сам и соображать, что нужно по ним сделать, и затем записывал своё решение в книгу.
Дело это шло у меня по непривычке медленно, и я поэтому часто брал дела на дом и разбирал их вечером.
Трудно мне было, но зато легко чувствовалось в независимости от опасного столоначальника, который легко мог подвести члена, из своих выгод.
Но, слава Богу, этого столоначальника случай благоприятный из консистории убрал, и без хлопот.
В 1868 году вышли новые штаты для консисторий – некоторого рода улучшение, – по штатам нужно сделать сокращение классных чиновников, а оставшимся в штате увеличено жалование.
Положено было быть 4-м членам в присутствии консистории с жалованием в 500 руб. каждому.
В это сокращение епископ Феодосий и постарался очистить консисторию от всех злых остатков тёмной канцелярской старины; в их числе и попал, к моему спокойствию, и мучивший меня Розанов.
Увеличение средств консисторским чиновникам дало возможность иметь их из окончивших курс семинарии, и новых, не пробовавших ещё закваски консисторской. Была надежда облагородить и обновить канцелярию. И служить члену являлась возможность деятельно и удобно, без препятствий, тем более что член обеспечивался порядочным жалованием в 500 руб.
Так сложилась моя служба в Тамбове. Был я приходским священником и членом консистории, и состоял при этом профессором семинарии, где в то же время занимал должность помощника инспектора.
Занятий было много и хлопот довольно, но в средствах я от этих должностей был вполне обеспечен, и, не имея детей, обстраивался свободно на оседлом месте и обрастал средствами в достатке.
Деятельность приходского священника, впрочем, меня сильно тяготила – и нравственно, через поручное получение платы за каждое священнослужение, и внешне – от временных и безвременных скитаний по приходу в непогоду.
Случилось оттого сильно заболеть и проболеть долго и серьёзно, с опасностью жизни.
После болезни, хоть и вылечился, но остался на целую жизнь слабым, последствия болезни – плеврита – оставили на мне неизгладимые следы, требовавшие более спокойной, осторожной и строго-умеренной жизни и деятельности.
Приходская деятельность стала для меня невозможна, потому что расстраивала мои слабые силы и грозила худшим. И вот, когда открылось место при Александринском институте благородных девиц, и преосвященный Феодосий предложил занять его мне, я перешёл из Знаменской церкви в институт в 1869 году, заняв должность священника при институтской церкви и законоучителя.
Членом консистории я остался и при этой новой должности. Но из семинарии, когда в неё введены были новые штаты, я через два года вышел, прослужив в ней сряду по окончании курса академии 13 лет.
Расставшись с семинарией, я очень был доволен этим.
Эта неблагодарная служба горько отзывалась в моём сердце. Служи усердно, или кое-как, одна тебе цена у начальства: быть без внимания и поощрения. Во все 13 лет я не получил ни одной награды, не потому, чтобы не заслужил, а потому, что был только наставником.
Начальство себя награждало, и своих монахов, а меня и мне подобных и не считало нужным. Однако ректора архимандрита, помнится, наградили Анной 2-й ст. Мы, наставники, пришли поздравить. И он нас за поздравление так благодарил: "Благодарю вас, господа, много благодарю, и желаю вам здоровья, и всех вас поздравляю, ведь в лице моём и вас всех наградили".
Так нас и награждали всё в лице других.
В институте я встретил иную сферу, совсем не похожую на сферу семинарскую. Всё было здесь деликатно, тихо, благородно, чисто и опрятно. Эта сфера, после грубой боевой и шумной семинарщины подействовала на меня самым оживляющим образом, и слабость моя болезненная стала для меня неощутительна, я душой отдохнул. Начальство отнеслось ко мне и всегда относилось вежливо, деликатно, с ласковостью и даже уважением; воспитанницы все были почтительны, вежливы, послушны и услужливы, в классе держали себя тихо, внимательно и с особым усердием учились по преподаваемому мной закону Божию; также вежливо и почтительно держали себя вне классов. В храме Божьем все держали себя в такой благоговейной тишине и образцовом порядке, что служение божественное составляло для меня истинную отраду и утешение.
Пели в храме певчие из воспитанниц, прекрасно обученные хоровому пению, голосами нежными, гармоническими и обработанными искусством.
Так это продолжается и доселе в неизменном строе и порядке, и под таким веянием отрадной атмосферы служу я в институте благоприятно и благополучно сряду теперь двадцать третий год.
Освободившись от тяжёлой службы приходского священника и от неблагодарной службы семинарской, и состоя на одной тихой и спокойной в внутреннем и внешнем положении службе в институте, при вполне достаточном обеспечении от него в материальных средствах, я мог свободно и беспрепятственно заняться и по должности в Тамбовской консистории.
Освоившись мало-помалу со всеми её порядками и делопроизводством, и ознакомившись со всеми законоположениями духовного судоустройства, и администрацией по уставу консисторскому и по другим сборникам распоряжений правительственных, как духовных, так и по новым гражданским законам, по уставам императора Александра II, только-то изданным, я принялся ревностно за практику консисторского члена.
И много положил труда на то, чтобы выработать из себя члена опытного, знающего дело основательно, имеющего его делать своими руками и головой, без вторжения и вмешательства со своим порабощающим руководством секретарей и столоначальников.
Труд, как давно известно, всё преодолевает. И я, при помощи Божией, со временем стал в довольно твёрдое положение, при котором мог руководствоваться в делах своего столоначальника, да мог иметь влияние по делам и на секретаря, направляя всякое дело к нормальному его ходу и законному исходу.
У преосвященного Феодосия я находил нужную поддержку и руководство. Он человек по делам управления был добросовестный и правдивый, преследовал взяточничество, которое по новым окладам, возвышенным, для секретаря и его канцелярии, должно было совершенно прекратиться; но в канцелярии въевшаяся язва старинная была ещё в силе, и хоть тайно и боязливо, действовала по закоулкам.
Сам Феодосий следил за всем, и дела консисторские просматривал и разбирал внимательно, и от членов требовал деятельности зоркой и внимательной. Поэтому при нём в консистории всё шло более или менее исправно, и служба деятельного члена консистории была спокойна, солидна и разумно-делового характера.
При всей нелёгкости обязанностей члена, я на службе консисторской не тяготился, – трудись и делай своё дело добросовестно, по закону, архиерей это заметит, и поможет в случившихся препятствиях, и поощрит. Стало всё в консистории устанавливаться в законную форму, и идти, привыкая, по нормальной колее.