- "Я слеп. У меня нет зрения. И глаз у меня тоже нет. Следовательно, я урод. Ибо слепота есть уродство, она сюрреалистична. Но еще более сюрреалистичным является тот факт, что, лишившись не только зрения, но и самих глаз, я продолжаю тем не менее как бы "видеть". То, что я вижу, возможно, "пустота" - я ведь слеп, - но эта "пустота", как сие ни парадоксально, для меня отнюдь не неописуема. Я не вижу ничего, но самое поразительное заключается в том, что я могу это ничто описать. Мир для меня, мир незрячести, превратился в некий темный, грубой выделки плед, столь же лишенный света, сколь лишены его, по моим представлениям, глубины космоса, но каким-то образом, тоже подобно глубинам космоса, проницаемый. И, повторяю, я действительно его вижу. Вероятно, в недрах моего существа искони заложен импульс "взирать на окружающее", который действует в той части моего лица, где находились глаза, импульс, который, даже когда я лишился глаз, не распространяет свое действие на остальную часть лица. Именно своими отсутствующими глазами, исключительно ими я и "вижу пустоту". Здороваясь с человеком, я по-прежнему поворачиваю к нему голову, и не просто из бездумного следования утомительным условностям фатического общения, но также и потому, что, даже оставшись без глаз, я как бы нахожусь во власти инстинктивного атавистического зрительного рефлекса. Короче говоря, продолжаю "видеть" тот же темный плед, те же космические глубины, поскольку, будучи человеком, не могу не видеть их; ведь зрение - это неотъемлемая функция организма, свойственная ему даже тогда, когда удалены органы, осуществляющие эту функцию. Я вынужден видеть независимо от того, имею я такое осознанное стремление или нет. Это своего рода зуд, вызывающий неуемное желание чесаться, зуд, сравнимый с рефлекторной тревогой об отсутствующей конечности, что терзает человека, у которого ампутировали руку или ногу. Ведь, как известно, существует некий кодекс, который можно назвать ампутационным этикетом, своего рода эмилипостовский перечень правил поведения по отношению к физически ущербным людям, содержащий, естественно, главным образом запреты. Так, если у больного ампутирована конечность, то не следует садиться к нему на кровать именно в том месте, где при нормальных обстоятельствах лежала бы отнятая нога, не следует вторгаться в воздушное пространство его отнятой руки и т. п.
Вопрос, однако, здесь гораздо шире, он не сводится к одной лишь слепоте. В моем собственном прошлом всякий раз, когда глазной врач, то есть окулист, направлял на мой глаз офтальмоскоп или когда мне самому случалось слишком сильно и долго тереть глазное яблоко, я словно бы улавливал зрительный образ - чего же именно? Сетчатки? Внутренней поверхности глаза? Его внешней поверхности? Что бы то ни было, но зрелище этой ткани, изрытой ямами и зарубцевавшимися ранами, подобной поверхности Луны, с таким же красным несформировавшимся покровом, как кожа тощего, только вчера вылупившегося птенца, такая же зеленовато-мутная, как безвкусное стеклянное пресс-папье, - зрелище это неизменно вызывало подспудную тревогу. Оно напоминало мне доисторические конвульсии Земли в эпизоде "Sacre du Printemps" из "Фантазии" Уолта Диснея. А более всего оно напоминало мне о том, что глаза - это две части тела, два предмета, элемента, которые можно потерять, поранить, размозжить, которые, как я сам убедился, можно вытащить из глазниц, даже покатать на ладони. "Изнутри" до меня никогда не доходило, если только я случайно не "наталкивался на мысль", что у меня на самом деле два глаза, а не один. Изнутри я был человеком-Циклопом; мой единственный глаз, глаз Циклопа, был, в моем восприятии, одновременно и органом наблюдения, и экраном, на котором отражался окружающий мир; мир, который представал передо мной и которым я управлял - я имею в виду, стремился управлять, - был внутри глаза вполне реальным чувственным ощущением (удалите глаз, и вы одновременно удалите и мир). Таким образом, глаз в конечном итоге оказывался тем самым стеклянным пресс-папье, о котором я говорил выше, с одной только разницей: вместо маленького рождественского пейзажа, навевающего воспоминания детства (если перевернуть пресс-папье, в нем начинает кружиться легкий снежок), глаз содержал мир как таковой.
Но его ли я "видел" на самом деле, видел ли я на самом деле собственный глаз? Как это глаз может исхитриться увидеть себя самого? Заглянуть в собственное нутро или, если так можно выразиться, соотнести увиденное с субъектом видения? Ведь уже в те времена я был близорук, даже тогда я видел внешний мир только через очки. И тем не менее каким-то чудесным образом я видел эту поверхность, напоминающую лунную, так же четко, как видит человек, наделенный нормальным зрением. Чем же я ее видел? Несомненно, тем самым инстинктивным атавистическим зрительным импульсом, о котором я говорил выше и который в конечном итоге сильнее просто обладания органами зрения".
Простите мне мое занудство, Джон, но я хотел бы кое-что добавить. Сразу за словами "Я вынужден видеть, независимо от того, имею я такое осознанное стремление или нет" я хотел бы вставить в скобках примерно следующее: "(Пусть читатель закроет глаза и сам убедится, что даже в этом случае, даже с закрытыми глазами, он продолжает видеть" - "видеть" возьмите в кавычки, - "даже и при том, что не видит ровно ничего)" - скобки закрываются.
- Хотите, чтобы я это вставил прямо сейчас?
- Да.
- Хорошо. Еще раз можете продиктовать? Только помедленнее.
- "Пусть читатель закроет глаза…"
- Погодите, мне надо найти то место.
* * *
Так, нашел. Диктуйте.
- "Пусть читатель закроет глаза…"
- Извините.
- Что теперь?
- А не хотите так: "Пусть читатель или читательница закроет глаза"?
- Господи, конечно нет! Я уже вам как-то говорил, что не намерен рабски следовать дурацким правилам политкорректности. Иначе дело кончится полной нелепицей: "Пусть читатель или читательница закроет глаза и сам или сама убедится…"
- Ладно, ладно. "И сам убедится…" Продолжайте.
- "И сам убедится, что даже в этом случае, даже с закрытыми глазами, он продолжает видеть" - в кавычках, - "даже и при том, что не видит ровно ничего".
- Скобки закрыть?
- Скобки закрыть. Черт, вдруг заметил. Три "даже" в одном предложении. Вдобавок меня бросает в дрожь при мысли о том, как вы написали "Sacre du Printemps". Ничего, после перерыва мы все просмотрим заново. Любопытно, сколько получилось. По моим прикидкам - где-то около восьмисот слов. Примерно семьсот… гм, пятьдесят.
- Погодите минуточку, я вам дам точную цифру.
- Что?! Может, вы еще скажете, что у вас особый математический дар? Как же это таких называют?.. Идиоты с искрой божьей?
- Да нет конечно. Я просто включаю компьютерный счетчик слов.
- Ну прямо все страньше и страньше, как говаривала Алиса в Стране Чудес. А есть что-нибудь такое, что ему не по зубам?
- Очень немногое. Вот, пожалуйста. Семьсот двадцать три слова. А за вычетом заглавия и даты - семьсот восемнадцать.
- Семьсот восемнадцать, стало быть?
- Должен сказать, ваш примерный подсчет оказался поразительно точным.
- Когда отдаешь словесам столько времени, сколько я, развивается внутреннее чутье на эти вещи.
- Итак, Пол, вы довольны результатом?
- Еще сам не знаю. Не исключено, что днем решу весь этот кусок выкинуть.
- Что?!
- Да шучу, Джон, шучу. Однако же имейте в виду: по ходу работы такое непременно будет происходить, и не раз. Если читатель пропускает какие-то страницы книги, это почти всегда случается потому, что автор вовремя не выкинул их сам. Знаете одно остроумное замечание - не помню только чье. Оскара Уайльда? Флобера? О том, что он все утро вставлял в текст одну запятую, а потом полдня ее из текста убирал, - так это вовсе не шутка. Придется вам притерпеться к таким фортелям, я же вот притерпелся.
- Уверен, что научусь относиться к ним спокойно. А пока суд да дело - как насчет кофе? Или, может, хотите чего-нибудь покрепче? Скажем, стаканчик вина?
- Нет-нет-нет. Кофе, и только кофе. За работой писатель не пьет никогда. Это не менее опасно, чем пить за рулем.
- Неужели? А как же Хемингуэй? Или Чарльз Буковски?
- Буковски - это макулатура.
- А Хемингуэй?
- Вы считаете, Джон, он из тех же писателей, что и я? Отчаянный, суровый, хлещущий виски?
- Пойду сварю кофе.
* * *
- Ну и как?
- Черт возьми, до чего просторный у вас шкаф. В него запросто можно войти.
- Это мне известно. Что там с галстуками?
- Тут их целая коллекция.
- Да еще какая. А "Черрути"-то есть среди них?
- Извините, забыл. Опишите-ка мне его снова.
- Бархатный. Почти сплошь покрыт цветными квадратиками. И бирка - "Черрути". Или "Черрути 1880". А может, 1885. Что-то в этом роде. Не помню точно. "Черрути" пишется так: Чер-ру-ти.
- Я переберу их по одному? Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. А, вот он, "Черрути"! Но не тот, на этом спиральный рисунок. Галстук, впрочем, красивый.
- Право же, Джон, лучше бы вы не отвлекались от дела.
- Я и не отвлекаюсь.
- Нет, отвлекаетесь. И я понимаю почему. А вы, со своей стороны, должны понять, что суть в конце-то концов совсем не в галстуке. После аварии - точнее, когда я, как говорится, собрал себя ложкой и начал понемногу оживать, - я, человек без глаз, научился ориентироваться в лабиринте окружающего мира (ведь для меня, как вы понимаете, мир - это сущий лабиринт). Но если по какой-либо причине в этом мире что-то меняется, я просто лишаюсь возможности в нем нормально существовать. Не могу, и все. Именно поэтому матушка Килбрайд, к примеру, твердо знает, что после уборки нужно поставить стулья, лампы - всё, вплоть до паршивой зубочистки, черт подери, - точно на то же самое место. Не сдвинув ни на сантиметр влево или вправо. Иначе, как вы сами видите, я и впрямь буду совершенно слеп.
- Н-да, Пол, мне очень жаль, но должен сказать, что, пока вы говорили, я перебрал все висящие в шкафу галстуки, и там есть один-единственный "Черрути" - тот, о котором я уже вам докладывал. Очень обидно.
- Вот те на… Тут… тут уж только руками разведешь. Ума не приложу, как это понимать.
- А не могла миссис Килбрайд бросить его в стирку без вашего ведома?
- Что за вздор! Я же вам только что сказал: без моего разрешения она не тронет здесь ничего, абсолютно ничего.
- Но тогда его, может быть, украли?
- Украли? Галстук "Черрути"? Абсурд. Да и кому его красть-то? Кроме миссис Килбрайд, сюда никто не ходит, а Джо Килбрайд - я знаю, вы еще с ним незнакомы, но немыслимо даже вообразить, чтобы Джо Килбрайд напялил на себя галстук "Черрути" и пошел чистить хлев. Разумеется, его никто не крал. А не упал ли он на пол шкафа?
- Я уже посмотрел и там.
- Или, может, его случайно завесили - ну, не знаю, чем-нибудь?
- Не-а.
- Невероятно, просто невероятно. И довольно тревожно. У меня такое чувство, будто я попытался обналичить один из выданных Господом Богом чеков, а тот оказался недействительным.
Увы, Джон, это записывать не стоит. Я этот образ уже раньше использовал. Многажды использовал.
* * *
Где же тот галстук? Куда подевался? Глупо так нервничать из-за подобной мелочи, но меня не покидает ощущение, что, если вынуть хотя бы один кирпичик, все здание разом обрушится и погребет меня под собой. Не ведать о чем-то - для меня непозволительная роскошь. Ведь тогда я буду вынужден признать, что при всем моем хвастовстве и бахвальстве я оказался совсем ненаблюдательным. Тогда я буду вынужден признать, что на самом деле я очень мало замечал в окружающем мире, до ужаса мало ухватывал глазами. Мне же не было надобности внимательно смотреть на окружающие предметы, не было надобности останавливать на них взгляд, они там были постоянно. А теперь, если только я не знаю наверняка, что они тут, ничего постоянного вообще не остается, и такая вот пустячная загадка наводит на мысль: сколько же из того, что, по моим представлениям, находится здесь, на самом деле здесь уже не находится? О боже.
* * *
- Держите, Пол.
- Неразбавленное?
- Естественно.
- Ваше здоровье.
- Ваше.
- Знаете что, Джон?
- Что?
- Пожалуй, то, что вы здесь со мной, - едва ли не лучшее событие в моей теперешней жизни.
- Очень приятно слышать.
- Это не комплимент. Даже отвлекаясь от помощи в работе.
- Ну, спасибо. Очень вам признателен.
- А вам-то как тут? Нравится? Только честно, пожалуйста.
- Да, нравится. Очень будоражит ум, на что я и рассчитывал.
- По-вашему, дело и правда идет споро?
- Пожалуй, да. Но я ведь могу говорить только за себя. Я же не знаю, сколько вы обычно успевали за девять дней.
- Ну, обычно-то побольше, чем мы с вами сделали. Но поймите: я ведь опасался, что в своих нынешних обстоятельствах вообще не смогу работать. А мы действительно неплохо сработались, верно?
- Верно.
- И потрудились с толком, прямо на удивление, правда?
- Совершенно согласен.
- Не слишком я вел себя с вами… м-м-м… формалистски?
- Как-как?
- Как чересчур придирчивый формалист?
- Но вы же меня предупредили, Пол.
- Гм, черт, значит, так оно все-таки и было.
- Нет. В общем, нет. Ну, послушайте, чего уж там говорить: самым уживчивым человеком на свете вас никак не назовешь. Я был бы лжецом, если бы делал вид, что с вами очень легко ладить. Но, повторяю, вы, во-первых, меня предупредили.
- А во-вторых?
- Н-да… гм… собственно, никакого "во-вторых" нет.
- Вот как. А я-то надеялся, вы скажете, что для вас большая честь работать со мной над этой книгой. Последним и, хочу думать, лучшим моим произведением.
- Пол, но это же само собой разумеется.
- Ах так. Благодарю. Ну что ж. Какой сегодня день?
- Пятница.
- Пятница. Верно. Значит, завтра, надо полагать, вы уезжаете?
- Да, мне действительно надо съездить в Лондон. Думаю, это не сильно осложнит вам жизнь, а, Пол? Мы же с вами договорились, что на выходные я возвращаюсь в город, так ведь?
- Да, безусловно.
- Наверное, двинусь сразу после…
- Была у меня, правда, одна мыслишка…
- Какая?
- Но я ведь не знаю, насколько вы будете заняты…
- Скорее всего буду весьма занят. Я ведь не был дома больше недели. Там, как всегда, накопилась электронная почта, факсы, письма, и на все надо ответить. Так о чем вы хотели спросить?
- Да вот если у вас найдется пара часиков, которые не на что убить, - но только в том случае, если действительно выдастся часа два…
- Вполне возможно.
- Мне нужно, чтобы вы провели одну разведработу для следующей главы моей книги. Понимаете, если вы с этим заданием справитесь за выходные, то в понедельник или вторник уже незачем будет ехать в Лондон.
- А что конкретно от меня требуется?
- Заданий-то два, но зато никаких разъездов: оба объекта в двух шагах друг от друга.
- А может быть, расскажете мне толком, что от меня требуется?
- В Национальной галерее есть автопортрет Рембрандта. На самом деле их там два, но я имею в виду мое самое любимое полотно из всех, что только есть на свете. В новой главе, за которую мы скоро возьмемся, я хочу о нем написать. Коротко говоря, речь пойдет о концепции автопортрета вообще, особенно при условии, что человек слеп. Я собираюсь назвать главу "Меланхолия анатомии".
- Угу.
- Н-да, вся тонкость до публики явно не дошла.
- Что, простите?
- Ничего, проехали. Словом, суть, которую я сейчас грубо упрощаю, состоит в том, что все великие автопортреты написаны так, словно их создавали слепцы, и… Господи, в таком изложении мысль кажется жутко банальной, но, может быть, вы уловили мой замысел?
- Пожалуй, да. Значит, вы хотите, чтобы я?..
- Мне нужно тщательное, подробнейшее описание именно этого портрета. Из тех, что висят в Национальной галерее, он - постарше. Вообще-то он приобретен позднее, но сам Рембрандт там старше, заметно старше. Если память мне не изменяет, он был написан за несколько дней до смерти автора. В сувенирном киоске наверняка продаются открытки с этим автопортретом. Если увидите, купите и привезите. В противном случае мне придется просить вас тщательно изучить картину и записать все до мельчайших подробностей. Понятно? Чтобы я смог его воспроизвести. Видали, наверное, как студент художественного училища усаживается перед портретом и пишет копию? Так вот, перед вами задача весьма похожая. Только пользоваться нужно не красками, а словами.
- Да, это можно.
- Но знаете, что я подумал? Даже если вам и удастся найти открытку, все равно лучше бы, не жалея времени, хорошенько изучить портрет. Внимательно вглядеться в мазки. Это отнимет не более получаса - из всех ваших выходных.
- Да ради бога.
- Еще мне бы хотелось - не спрашивайте зачем, - чтобы в том же сувенирном киоске вы купили картинку-головоломку с этим портретом Рембрандта.
- Головоломку?!
- Я точно знаю, что в продаже бывают головоломки по составлению некоторых картин из собрания Национальной галереи. Например, "Послы" Гольбейна совершенно точно есть в виде головоломки. Возможно, "Купальщики" Сёра. Ах да, и "Благовещение со св. Эмидием" Кривелли. Сильно сомневаюсь, что найдется и этот Рембрандт. Кому охота возиться с картинкой-головоломкой, собирая портрет чудного старика в халате, нос картошкой? Но все же гляньте, хорошо?
- Это ваша вторая просьба?