Он сделал паузу, обдумывая слова Либора. Другие мерила, другие мерила… Но ничего такого не приходило в голову.
Либор начал беспокоиться, не зашел ли он слишком далеко. Он припомнил, как сам в возрасте Финклера был болезненно чувствителен к обсуждениям своих и чужих успехов. Посему он решил сменить тему и снова начал разглядывать китайские палочки, которые Финклер подарил жене.
- Вот действительно прекрасная работа, - сказал он.
- Она собиралась их коллекционировать, но так и не собралась. Она часто говорила о том, что хорошо бы создать какую-нибудь коллекцию, но дальше слов дело не заходило. "А какой в этом смысл?" - добавляла она чуть погодя. Я воспринимал это как личное оскорбление: как будто наша семейная жизнь не подходила для спокойного коллекционирования разных вещей. Как ты думаешь, она могла предчувствовать, что с ней случится? Могла она этого хотеть?
Либор отвел взгляд. Внезапно он пожалел, что пришел сюда. Он не мог взваливать на себя бремя чужого горя, ибо с трудом нес свое.
- Нам не дано знать такие вещи, - сказал он. - Мы можем знать только собственные чувства. А когда ты остаешься в одиночестве, только твои собственные чувства имеют значение. Давай лучше поговорим об Изр-р-р-раи… - Он добавил четвертое "р", чтобы вызвать у друга раздражение и тем самым защитить его от пафоса.
- Либор, ты же обещал!
- Хорошо, тогда об антисемитах. Или я таки обещал не обсуждать и твоих приятелей-антисемитов?
Произнесенная с пародийно-еврейскими интонациями, эта фраза должна была дополнительно рассердить Финклера. Либор знал, что он ненавидит такие вещи. Финклер называл это "mauscheln", подразумевая тайный жаргон, который нервировал добропорядочных немецких евреев в ту пору, когда они старались не выпячивать свою еврейскость, чтобы не раздражать добропорядочных немцев. К той же категории он относил и эксцентричные выходки своего отца.
- У меня нет приятелей-антисемитов, - сказал Финклер.
Либор скривил лицо до такой степени, что оно стало напоминать средневековую маску дьявола. Не хватало только рогов.
- Я говорю об этих евреях-антисемитах.
- Ну вот, пошло-поехало. Всякий еврей, который не разделяет твоих убеждений, сразу становится антисемитом. Это глупо, Либор, выискивать антисемитов среди евреев. Не просто глупо - это безнравственно!
- Не будь таким kochedik, я ведь говорю правду. В конце концов, именно евреи изобрели антисемитизм.
- Знаю-знаю, "еврейская ненависть к себе" и так далее…
- А по-твоему, это не так? Что скажешь о святом Павле, который не успокоился со своим еврейским зудом, пока не настроил против евреев полмира?
- Я скажу: "Спасибо, Павел, за то, что расширил рамки дискуссии".
- Ты называешь это расширением? Вспомни: "Тесны врата…"
- Это сказал Иисус, а не Павел.
- Иисусу приписали эти слова евреи, уже основательно обработанные Павлом. Он не смог взять власть над нами во плоти и тогда воззвал к душам. Ты на свой манер делаешь то же самое. Ты стыдишься своей еврейской плоти. Это rachmones к самому себе. Если ты еврей, это еще не значит, что ты чудовище.
- А я и не считаю себя чудовищем. Я даже тебя не считаю чудовищем. Я стыжусь еврейских - нет, израйильских деяний.
- Ну вот, пошло-поехало.
- Можно подумать, одним только евреям свойственно критиковать деяния собственной нации.
- Нет, конечно, но только евреям свойственно этого стыдиться. Вот такой у нас shtick. Никто не умеет делать это лучше, чем мы. Уж мы-то хорошо изучили свои слабые места. Мы долго в этом упражнялись и точно знаем, в какое место больнее всего бить.
- Значит, ты все-таки признаешь наличие слабых мест?
И старый спор пошел по новому кругу.
Позже, попрощавшись с Либором, Финклер вошел в спальню и открыл платяной шкаф покойной жены. Он ничего оттуда не убирал. Ряды платьев на вешалках были повествованием об их совместной жизни - он вспомнил, как она, тонкая, изящная и жадная до светских развлечений, появлялась на приемах и головы мужчин тотчас поворачивались в их сторону, а он гордился женой, воспринимая ее как некое остро отточенное оружие у себя под боком.
Он попытался найти в гардеробе что-нибудь ни разу ею не ношенное, чтобы это платье разбило ему сердце, заставив думать о той жизни, которую она не успела прожить. Но ничего такого он не нашел. Когда Тайлер покупала новое платье, она начинала его носить, не откладывая на потом. Если ей случалось в один день купить сразу три платья, она в тот же день успевала обновить все три, пусть даже не на людях, а просто так, занимаясь домашними делами. А зачем откладывать, чего ждать?
Он вдохнул ее запах, закрыл шкаф, лег на ее сторону постели и заплакал.
Однако слезы оказались не такими, каких он желал. Они не походили на слезы Либора. Финклер не мог забыться в этих слезах.
Полежав и поплакав минут десять, он перебрался к компьютеру и начал играть в онлайн-покер. Эта игра помогала ему сделать то, что не удавалось слезам, - она помогала забыться.
Особенно если он оказывался в выигрыше.
4
В сновидении Треслава к нему бегом приближается какая-то девчонка. Быстро наклонившись, она прямо на бегу снимает туфли. На ней школьная форма: плиссированная юбка, белая блузка, голубой джемпер и галстук с распущенным узлом. Туфли ей мешают. Сняв их и оставшись в серых форменных носках, она бежит быстрее и свободнее.
Это аналитический сон. Здесь же, во сне, Треслав пытается разгадать его значение и понять, почему это ему снится. Что его так волнует в этой девчонке - ее уязвимость или, напротив, ее решимость и целеустремленность? Может, он беспокоится, не разобьет ли она ноги, бегая по мостовой без туфель? Или его интересует причина ее спешки? Или он ревнует, потому что она бежит вовсе не к нему, а мимо него, к кому-то другому? Хочет ли он, чтобы девчонка бежала именно к нему?
Этот сон он видел много раз на протяжении всей жизни и сейчас уже не в состоянии найти его истоки в каком-то реальном событии, если такое событие вообще имело место. Но сон этот стал частью его бытия, и он всегда рад его повторению, хотя не пытается специально призвать его, укладываясь вечером в постель, а утром плохо помнит его подробности. Все вопросы, вызываемые этим сновидением, он задает себе только в том же сне. Правда, иной раз наяву он испытывает чувство смутного узнавания при виде бегущей или возящейся со шнурками школьницы, словно уже встречал ее где-то в другом месте.
Не исключено, что то же самое снилось ему и в ночь после ограбления. Он спал достаточно долго, чтобы просмотреть этот сон два раза подряд.
Утром он обычно просыпался с горьким ощущением утраты. Он не мог вспомнить ни единого случая, когда проснулся бы с радостным чувством обретения. Если в его жизни накануне не происходило ничего огорчительного, он обращался к новостям и там всегда находил повод для расстройства. Разбился самолет - не важно где. Оскандалился известный человек - не важно как. Проиграла сборная Англии по крикету - не важно кому. Учитывая, что он никогда не интересовался спортом и ни за кого не болел, оставалось только удивляться, какими окольными путями чувство личной утраты ассоциировалось у него с перипетиями крикетного чемпионата. То же самое было с теннисом, футболом, боксом и даже снукером. Когда славный малый из Южного Лондона по имени Джимми Уайт, ведя семь фреймов при восьми остававшихся, умудрился проиграть матч, Треслав отправился в постель, убитый горем, и поутру проснулся сломленным человеком. Какое дело было Треславу до снукера? Ровным счетом никакого. Болел ли он за Джимми Уайта, желая ему победы? Ничуть. Однако в позорной капитуляции Уайта перед богами удачи Треслав видел сходство со своей жизненной ситуацией. Не исключено, что тот же Уайт на следующий день после своего поражения как ни в чем не бывало шутил и смеялся с приятелями, ставил всем выпивку и в ус не дул, своей реакцией на случившееся разительно отличаясь от Треслава.
В свете всего вышеизложенного более чем странным оказалось утро после унизительного ограбления, ибо проснулся он в непривычно бодром, чуть ли не веселом расположении духа. Неужели именно этого так не хватало в его жизни - настоящей, осязаемой утраты, обосновывающей его дотоле беспричинные страдания; настоящего изъятия его собственности вместо мучительно-неопределенного ощущения какой-то потери? "Объективный коррелят" - если пользоваться дурацким термином Т. С. Элиота из его статьи о Гамлете (Треслав получил оценку "хорошо" за курсовую по Элиоту, повышенную до "отлично", когда он попросил разъяснений), как будто Гамлета, обзывающего себя "дрянью" и "жалким рабом", удовлетворило бы простое объяснение его эмоций тем фактом, что некто накануне похитил у него нечто ценное.
Школьниками Треслав и Финклер постоянно цитировали "Гамлета". Это было единственное литературное произведение, которое нравилось им обоим. Финклер вообще не жаловал художественную литературу, полагая ее недостаточно восприимчивой к доводам здравого смысла и малоценной в практическом плане. Но к "Гамлету" он был явно неравнодушен - Треслав безуспешно гадал о причинах этого, не зная, что Финклер в ту пору замышлял убить своего отца. Треслав тоже любил "Гамлета", но не потому, что замышлял убийство своих родителей, а из-за Офелии, божественной покровительницы всех женщин, трагически канувших в воду. Столь разные мотивации не мешали им по любому случаю ссылаться на эту пьесу.
- И в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится твоей мудрости, о Сэмюэл, - к примеру, говорил Треслав, когда Финклер отказывался идти с ним на гулянку, не видя смысла в том, чтобы упиваться до чертиков. - Идем, это будет весело.
Чтобы не ударить в грязь лицом, Финклер был вынужден обращаться к тому же источнику, заявляя, что "в последнее время, сам не зная почему, утратил всю свою веселость". После этого, как правило, они вместе отправлялись на гулянку.
Сейчас, многие годы спустя, Треслав сильно сомневался, что у него самого сохранилась хоть толика природной веселости, подлежащей восстановлению. Он уже и не помнил, когда в последний раз весело проводил время. Да и сейчас он был не то чтобы весел - просто он ощущал в себе некую бодрость, и это было ему в новинку. Логичным было бы ожидать, что он все утро безвольно проваляется в постели, жалея и проклиная себя. Бедняжка, ограбленный женщиной! Для человека, вся жизнь которого была чередой постыдных нелепостей, это послужило бы идеальным завершающим бесчестьем. Однако он не чувствовал ничего подобного.
И это даже несмотря на неприятные физические последствия нападения: разбитые локти и колени, фингалы под глазами, боль при попытках дышать носом.
Он встал, подошел к окну, раздвинул шторы и тут же снова их закрыл. Смотреть было не на что. Он жил в маленькой квартире в той части Лондона, которую именуют Хэмпстедом те, кому не по средствам поселиться в настоящем Хэмпстеде, поскольку без вида на Хэмпстедский парк это никакой не Хэмпстед. У Финклера из окон открывался вид на Хэмпстедский парк. Правда, Финклеру этот самый парк был до лампочки; он купил здесь дом просто потому, что мог себе это позволить. Треслав снова начал сползать к тоскливому ощущению утраты, но вовремя остановился. Вид на парк - это невеликая важность. Жена Финклера любила смотреть на парк, по-разному выглядевший из разных окон их дома, - и что хорошего дали ей все эти виды?
Во время завтрака у него открылось небольшое кровотечение из носа. По утрам он обычно посещал ближайшие магазины, но сейчас не пошел, опасаясь, что его увидит кто-нибудь из знакомых. Кровотечение из носа - как и личное горе, по словам Либора, - желательно переносить в домашней обстановке, а не на людях.
Он вспомнил о том, что забыл сделать накануне, будучи ошеломлен и выбит из колеи, а именно: заблокировать похищенные кредитки и мобильник. Если ограбившая его дамочка всю ночь проболтала по его телефону с Буэнос-Айресом или упорхнула в тот же Айрес ночным авиарейсом, расплатившись его кредиткой, а потом все утро названивала оттуда в Лондон - он был уже банкротом. Но, странное дело, его счета и телефонный баланс оказались нетронутыми. Возможно, она слишком долго раздумывала, куда бы упорхнуть. Или целью ночного грабежа была вовсе не материальная выгода.
Если она просто хотела осложнить ему жизнь, ее метод оказался на редкость эффективным. Первую половину дня он просидел на домашнем телефоне, дожидаясь, когда невозмутимые автоответчики и невразумительные живые голоса сменятся кем-нибудь, говорящим на понятном ему языке, а потом долго доказывая, что он - это он, а не кто-то другой (хотя с какой стати кому-то другому беспокоиться из-за пропажи его кредиток)? Еще больше мучений вышло с мобильником: оказалось, что ему теперь нужно заводить новый номер вместо старого, который он только-только с таким трудом запомнил. Но можно обойтись и без замены номера. Все зависело от его тарифного плана. Какой у него план? Он вообще не знал, что у него есть план.
И за все это время он ни разу не вспылил и не воззвал к кому-нибудь вышестоящему. Если требовалось доказать, что реальные утраты, в отличие от воображаемых, благотворно влияют на его нервную систему, доказательства были налицо. Он ни разу не пригрозил пожаловаться куда следует и ни разу не спросил фамилию собеседника с обещанием добиться его увольнения по несоответствию.
Затем он проверил почтовый ящик: никаких поступлений. По утрам у него далеко не всегда хватало духу вскрыть конверт и прочесть письмо, но сейчас он чувствовал себя эмоционально готовым к такому испытанию, хотя и рад был обнаружить, что вскрывать нечего. Отсутствие писем означало отсутствие заявок на его услуги в качестве двойника - он принципиально принимал заявки только по почте. Телефонные предложения "явиться туда-то под видом того-то" им неизменно отклонялись, даже если они исходили напрямую от его агентов: слишком велик был шанс остаться с носом. Деловое письмо предполагало деловой подход, а в своем деле он был добросовестным профессионалом, никогда не отказываясь от "серьезных" предложений, поскольку первый же такой отказ мог положить конец его бизнесу. Конкурентов было полно - Лондон кишел двойниками знаменитостей. Здесь каждый на кого-нибудь походил. Только с глаз долой - и сразу вон из сердца работодателей. Как и на Би-би-си. Но сегодня ему пришлось бы отказаться, учитывая непрезентабельный вид. Разве что закажут Роберта Де Ниро в образе "Бешеного быка".
Кроме того, ему нужно было время, чтобы в спокойной обстановке подумать о некоторых вещах. Например: почему на него напали? Не только в смысле, что было целью нападавшей, - хотя неиспользованные ею кредитки и мобильник действительно представляли загадку, - а прежде всего в смысле: почему именно он? Рассматривать этот вопрос можно было как в экзистенциальной ("Почему я, о господи?"), так и в сугубо практической ("Почему я, а не кто-то другой?") плоскости.
Не потому ли, что он казался легкой добычей - несуразный тип неопределенной профессии, вряд ли способный дать отпор? Или он подвернулся случайно, когда эта женщина - безумная, пьяная либо в наркотическом угаре - проходила мимо витрины Гивье? Или он напомнил ей кого-то, на кого она была ужасно зла?
А может, она узнала самого Треслава и осуществила давно лелеемую месть? Но кто из женщин мог так сильно его ненавидеть?
Мысленно он прошелся по списку. Разочарованные, обиженные (он не знал, чем их обидел, но они выглядели таковыми), расстроенные, оскорбленные (опять же непонятно каким образом), неудовлетворенные, несчастные. Впрочем, несчастными были все они. Они были несчастны к моменту знакомства с ним и становились еще более несчастными к моменту расставания. Как много их, несчастных женщин, в этом мире! Океан женских горестей и страданий.
Но не он был тому причиной, боже упаси!
Он ни разу в жизни не поднял руку на женщину и теперь недоумевал, какой женщине приспичило поднять руку на него?
Ни разу в жизни. Хотя однажды… до этого чуть было не дошло.
Мушиный инцидент.