- Я увидел пламя и пошёл на него, - сказал я.
- А где ты прятался?
- Это неважно. Я хотел сделать свою работу.
- Какую работу?
- Это не ваше дело. Отведите меня к капитану.
- К нему, к нему, - заверил всадник. - Хоть надо тебя на месте…
- Что такое? - попробовал я возмутиться. - Что за слова?
- Не разговаривай с ним, - сказал другой, - ведём к капитану.
- Влезай! - приказал тот.
Меня втащили на грузного горячего коня, и я оказался прижатым к его холке. Сзади посапывал всадник. От него пахло кожей, чесноком и, кажется, перегаром.
- Что там у вас горит? - я снова попытался вступить в разговор.
- Молчи! - он ткнул меня в спину.
- Сейчас сам увидишь, - ответил другой. - А может, придётся погреться. Это как капитан решит.
Мы ехали молча, но отворачивали в сторону от пожара. В груди поднималось острое беспокойство. Что за люди? Почему говорят так странно? Да и солдаты ли они? Уж не банда ли мародёров? В былые времена они делали набеги на оставленный город. Но сейчас здесь нечего брать. Однако, этот внезапный пожар… Нет, что происходит?
- Я буду жаловаться, - сказал я.
- Жалуйся, - буркнул всадник.
- В Москве.
- Где? - спросил он и расхохотался. - Ты сумасшедший. Слышь, ребята, он хочет жаловаться!
Те тоже захохотали.
Кони остановились. Меня грубо столкнули на землю. Освещённый отблеском дальнего зарева, передо мной высился особняк со стрельчатыми окнами и башенками по углам. В окнах мелькали зловещие красные искры.
- Иди, - сказал всадник.
Скрипел под ногами гравий. Совсем незнакомое место. Аккуратно подрезанные кусты, ровная дорожка, ведущая к широким ступеням.
Тёмными коридорами мимо каких-то зеркал и смутно белеющих статуи меня провели в комнату. Высокий потолок, светлые стены, на них тарелочки и картины. В кресле с высокой спинкой сидел человек, завёрнутый в плащ. Всего одна свеча в тяжёлом подсвечнике давала неясный свет. Лицо человека различить было трудно, я только заметил, что на голове у него было что-то вроде войлочной шляпы.
- Вы капитан Васин? - спросил я.
Он молча смотрел на меня.
- Я увидел пожар и пошёл на него. Меня схватили солдаты.
- Хорошо сделали, - произнёс человек глухим, простуженным голосом.
- Что же теперь будет?
- Кто такой капитан Васин? - задал он встречный вопрос.
- Начальник здешней охраны.
- Начальник здешней охраны я, - сказал человек.
- Но кто вы? - воскликнул я.
Он не ответил и, помолчав, спросил:
- Зачем вы явились сюда?
- С научной целью.
Он слегка двинулся в кресле, словно от удивленья или негодованья.
- Ложь, ваша цель другая.
- Кто вы в конце концов? - спросил я. - Что вам от меня надо?
- Ваша цель нам известна.
- Тут какая-то путаница, - сказал я. - Вы принимаете меня за другого.
- Ваша цель нам известна, - повторил он.
- Раз так, то какая? - спросил я.
- Сержант! - крикнул оп.
В глубине комнаты отворилась дверь, и там появилась фигура.
- Как чувствует себя госпожа?
- Госпожа почивает, - ответил сержант.
- Разбудите её.
- Но, капитан…
- Это необходимо.
Дверь закрылась.
- Так вы капитан Васин? - спросил я.
- Нет, я не капитан Васин и капитана такого не знаю. Но всё же я капитан, и вы можеге обращаться ко мне как к капитану.
- Послушайте, капитан, - сказал я. - Тут сплошное недоразуменье. Конечно, я проник сюда незаконным путём. Но судите сами, мне надо сделать работу. Я просто не хотел терять время, чтобы возвращаться обратно.
- Ничего у вас не получится, - сказал капитан.
- С чем?
- С вашим враньём. Вы человек благоразумный, и надо признать своё поражение.
- Да о чём речь? - выкрикнул я.
- Сержант! - снова позвал капитан.
Сержант появился в дверях.
- Госпожа одевается.
- Молите бога, - произнёс капитан.
Молчанье. Трепет свечи. Скрип кожи, бряцанье оружия, сопенье солдат за моей спиной. Затем дверь широко открывается, и оттуда неслышно выходит кто-то в белой одежде до пят.
- Осветите его, - приказывает капитан.
Солдат поднимает свечу и подносит её к моему лицу. Я замечаю, что подсвечник стар и красив, он прямо-таки антикварный.
Капитан говорит:
- Простите, что беспокоим вас, госпожа. Но благоволите сказать, знакомы ли с этим человеком?
Молчанье.
- Вглядитесь, вглядитесь, - настойчиво просит капитан. - Он нарядился в шутовские одежды. Но это он. Достаточно вашего слова.
Молчанье.
- Зря вы печётесь, - говорит капитан, - этот злодей умыслил на вас. В конце концов, он поджёг усадьбу.
Молчанье.
- Зажгите вторую свечу, - приказывает капитан, - быть может, тут мало света. Сержант, возьмите свечу на спинете.
Сержант направляется ко мне и зажигает вторую свечу от пламени первой.
- Приподнимите! - приказывает капитан.
Сержант поднимает свечу над собой и медленно отступает к окну. Свеча разгорается и освещает комнату. Всё ближе, ближе к фигуре в белом, и наконец вся она предстаёт в мерцающем свете. И первое, что выплывает из тьмы, это красный берет. Я вскрикиваю и бросаюсь к ней.
- Леста!
- Хватайте его! - кричит капитан.
На меня кидаются сзади, валят на пол, выламывают руки, я кричу придушенно:
- Леста!
Но кто-то ещё бросается сверху, мне всё тяжелей, дышать нечем. Я погружаюсь в душную тьму…
Трясут, трясут. Кажется, льют воду. Что-то бормочут.
- Николаич! Ты что, Николаич…
Открываю глаза. Надо мной встревоженный Егорыч с кружкой воды. Я весь в холодном поту.
- Ты что, Николаич? Приснилось? Так кричал, так кричал…
Леста Арсеньева
Мысль о розыгрыше. В самом деле, молодой неопытный учитель. Самоуверенный с виду. Пытается отойти от программы, "строит из себя москвича". Эту фразу, пущенную шепотком, я поймал мимолётом, хотя она могла быть отнесена не ко мне, а, например, к Камскову, прожившему долгое время в Москве у бабушки.
Первый урок я начал с Пушкина, а не с Островского, как то полагалось. Пушкина в нашей семье обожали, три года я ходил на пушкинский семинар в институте, слушал лекции пушкинистов. Без Пушкина я просто не мог обойтись, свой первый урок не мыслил без Пушкина. Так и начал его, хотя директор привёл меня в девятый, а не восьмой, как я рассчитывал, класс.
- А Пушкина мы уже проходили, - произнёс тогда Толя Маслов.
Я отвечал, что о Пушкине можно говорить в любом классе, что ни один русский писатель послепушкинской поры не писал без Пушкина "в уме", а в конце концов предложил организовать внеклассный пушкинский семинар.
- Ну, это если заменить кружок по народным танцам, - высказалась Гончарова, - а то времени у нас не хватает.
Розалия Марковна на первом же педсовете мягко сказала:
- Вот Николай Николаевич молодой педагог, задорный. Он предлагает внеклассный пушкинский семинар. Правда, слово "семинар" для школы неподходящее, но я его понимаю. Хочется нового, свежего. Но как же программа, Николай Николаевич? Для восьмиклассников кружок сделать можно, а девятиклассникам он ни к чему. Дети сейчас не умеют слушать. Для девочек главное, что надеть.
Отозвался один лишь Серёжа Камсков, да и то через неделю после моего предложенья. Столкнулись мы с ним на улице у кинотеатра.
- У нас тут болото, Николай Николаевич, сплошное болото. На ваш семинар из всего класса могли бы ходить лишь два человека.
- Один из них, конечно, Коврайский?
- Один из них я.
- А другой?
Камсков посмотрел в сторону, лицо его сделалось грустным.
- Сами увидите, Николай Николаевич. Не так много народа в классе.
- Наташа?
Он усмехнулся и пожал плечами.
- Мираж, тень своей тёзки. Хотя для таких, как Маслов…
- Ты его недолюбливаешь?
- Нет, отчего же. Он неплохой, далеко пойдёт. Но скучный…
- Может быть, Стана Феодориди?
- Николай Николаевич, не вынуждайте меня давать характеристики. Я класс свой люблю.
- Серёжа, мы говорим по делу, о семинаре. И я хотел бы знать, кто второй кандидат. Но можешь не говорить. Ты любишь Пушкина?
- Не знаю. Хотел бы любить. Он ясный, а Лермонтов тёмный. Но семинара не будет. Уж это поверьте, Николай Николаевич. У нас тут болото. Гладышев тоже что-то пытался.
- Хороший учитель?
- Нервный.
- Как вы к нему отнеслись?
- Нормально. Правда, с новыми мы всегда осторожны…
Я тогда уже догадался, кого имел в виду Серёжа Камсков. Может быть, потому, что не раз ловил его тоскливые взгляды, направленные в сторону, где сидела она. А может быть, потому, что с самого начала выделил из класса именно их двоих.
Но розыгрыш? Это с ней не вязалось.
Я волновался. Как поступить? Отдать сочиненье, исправив ошибки? Оставить после уроков и говорить? Посоветоваться с кем-то? Последнее отпадало. Я уж не говорю про "опытного педагога" Розалию Марковну, но даже Вера Петровна в советчики здесь не годилась. Конечно, про день рожденья можно было узнать, но что-то гораздо большее, какой-то "сюжет" крылся за этим письмом, какой-то замысел, непохожий на примитивный розыгрыш.
В классе её называли Леся. Проходя мимо стайки девочек в коридоре, я слышал сказанное Гончаровой: "Леська у нас не от мира сего". На уроках я редко смотрел в её сторону, боялся встретить тот взгляд, который поразил меня. В тот первый день. Один раз она выходила к доске и что-то пролепетала об "образе Катерины". Именно пролепетала, проглатывая концы скучных фраз из учебника. Но голос у неё был нежный. Другого я сказать о нём не могу.
В другой раз, спеша на урок, я чуть было не сбил её в коридорном зигзаге. Она отшатнулась с портфелем, прижатым к груди, покраснела страшно и как-то забавно надула щёки.
- Вы на урок? - спросил я.
- Отпустили, - прошептала она. - Я заболела.
- Выздоравливайте! - Я поспешил дальше, но через несколько шагов оглянулся. Она стояла всё так же с портфелем, прижатым к груди, и смотрела мне вслед испуганным взором.
"Леська у нас не от мира сего". Быть может, в этом всё объясненье? Но как поступить…
Выход из положения нашёлся. Нашёлся он сам собой.
Удивительно тёплый день послало из прошлого лето. Поместившись в жёлтых хороминах сентября, он сразу почувствовал себя господином. Веяло благостью от всего. Летали в воздухе серебристые нити, и жёлтый кленовый лист так плавно и доверчиво опустился под ноги, что я остановился, поднял его и засунул в карман пиджака.
Котик Давыдов настойчиво звал на пиво. Мимо легко пробежала Лилечка: "Ой, опоздала, мальчики". Завуч Наполеон, надвинувшись животом, посоветовал отправиться в поездку за грибами. Прошёл неуклюжий Розанов, разгребая воздух взмахами непомерно протяжных рук и бухая в землю огромными башмаками.
- А в гости когда? - напирал Котик. - Ты обещал.
Я отговаривался тем, что Вера Петровна редко бывает дома.
- Теряем время, - настаивал Котик. - Или ты желаешь жить монахом?
Кстати, выяснилось, что не только "на обаянии" держался пресловутый "аристократизм" Котика. Буфетчицу Саскию он за бока не щипал, но в пятом классе учился её нерадивый сын. По всем предметам он имел тройки и двойки, зато по английскому крепкое "хорошо". Об этом язвительно заметила на педсовете Химоза, но Котик немедленно огрызнулся: "Каков преподаватель, таков и ученик, дорогая Анна Григорьевна. Это не я сказал. Это сказал знаменитый педагог Песталоцци".
- Цитируй, - проповедовал по этому поводу Котик. - Смело цитируй, мой друг. Я ещё в школе понял, надо лепить цитаты. При этом не надо искать! Выдумывай смело! Ты полагаешь, Песталоцци произносил такие банальности? Может, и произносил, не знаю. Ты видел, как заткнулась Химоза? Таких можно поставить на место только цитатой. Дескать, Маркс сказал то, а Фридрих это. Они доверчивы и покорны, как дети. Это племя начётчиков, поверь, старина. У них нет своего мненья. Им только кажется, что это своё. На самом деле они вычитывают из газет, из трудов, а больше всего из сборников этих самых цитат. Что такое цитаты? Фраза, полфразы, треть фразы, вынутых из контекста. Это ложь во имя какой-то мысли. Поэтому не стесняйся, лги смело! Они же все лгут! Главное, уметь придумать цитату. Главное, умело выбрать уста. Уста необходимого в данный момент гиганта. На педсовете Макаренко, Песталоцци. На партсобрании знаешь сам. Ты, кстати, партийный? Ах, да, я забыл. Но на скамейке с девушкой! Тут как объект. Для одних Шекспир, для других Асадов.
- Что ж, и за них выдумывать?
- А как же! - воскликнул он. - Может, у тебя феноменальная память? По мне, лучше воображенье, чем память. Однажды я загулял, не можешь представить, с кем. Такое бывает раз в жизни! В Москве, старина, в Москве. Одно только то, что на ней была песцовая шуба в сто тысяч, поможет тебе понять. Да и не в шубе дело. Квартира на самом Арбате, и какая квартира! Ну, муж, это ясно. Старик, не подумай, что я балдею от этих аристократок. Мне наплевать. Но женщина! Ты бы видал! За ней такой народ волочился! Но я убил её одной фразой.
- Какой же? - спросил я уныло.
Котик насторожился.
- Может, ты мне не веришь?
- Нет, отчего же.
- Какой-то ты странный, старик. - Он отодвинулся и пристально посмотрел на меня. - Так ты идёшь пить пиво?
- Нет сил, - сказал я, - поверь мне, нет сил.
- Может, ты сам с Арбата? - сухо спросил он.
- Почти.
- Ну, ясно. - Котик насупился.
- Так какая же фраза? - спросил я.
- Это не имеет значенья, - ответил Котик. - Между прочим, она была на английском.
- Ну, если так…
- Может, ты знаешь английский?
- Несколько слов.
- В академическом словаре английского языка пятьсот тысяч понятий, - снисходительно сказал Котик, - в то время как в русском всего двести с чем-то.
- Ты знаешь все эти пятьсот?
- Ну что ты. Однако сказать пару слов ненаглядной женщине… На это у меня хватит запаса.
- Завидую, - произнёс я.
- Ничего. - Котик похлопал меня по плечу. - Если надо, я тебе помогу. Правда, в этом городе нет персонажей, которым стоит объясняться на языках. Может быть, только твоя соседка…
Мне пришла в голову свежая мысль. Искупаться! Котик Давыдов ринулся к Саскии, взяв с меня слово, что позже явлюсь. Серебристые нити всё плели но небу замысловатые вензеля, а солнце жарило так, что я сбросил пиджак и отправился прямо к реке.
Сталинка текла широко, блистая тёмной осенней водой. Вплотную прилегал циркуляционный канал, берущий начало от турбин Потёмкина. Я уже знал, что вода там всегда тепла, зимой она не только не замерзала, но и поднимала над собой пары, в которых не меркла зелень прибрежных трав. Горячие турбины станции давали каналу вечную жизнь. Один хитроумный житель сделал отток и возвёл теплицу, где круглый год произрастали помидоры и огурцы. Сначала умельца намерились посадить. Но секретарь горкома, заметивший, что ярко-зелёные, ярко-красные овощи, переместившись с базара, украсили его зимний стол, заметил и то, что создателя можно не замечать. Было бы украшенье! Правда, новых теплиц не появилось. Хватило одной.
Возле реки росли приземистые ивы, кусты. Кое-где прятались небольшие заводи, а дно было тугим, глинистым. Я решил найти укромное место. Сделать это оказалось непросто. Если и открывался подход к воде, то непременно валялись ржавые банки, бутылки, чернели в траве пепелища.
Наконец в заплёте серебристых кустов я нашёл узенький травяной мысок, но на нём кто-то спал, укрывшись пальто. Дальше начинался мокрый болотистый берег. Отчаявшись, я ринулся прямо в кусты и тут обнаружил совсем уже крохотный пятачок у самой воды.
Ещё через минуту я плыл в холодной небыстрой реке, заглядывая в красноватую глубину и наслаждаясь свежим чуть торфяным запахом.
На берегу оказалось, что солнце не так уж и греет. Пришлось вытереться рубашкой и повесить её на кустах. Я долго сидел, разглядывая деревеньку на том берегу, рыбачьи лодки и паром, застывший посередине реки. Чудесный сентябрьский денёк. Тепло, безмятежно. Свистают птицы, плещет вода. Но пора домой проверять тетради.
Я оделся и двинулся обратно через зелёный мысок. Спавший человек уже сидел, накрывшись пальто. Мне сразу бросился в глаза знакомый красный берет. В тот же миг человек обернулся. Леста Арсеньева.
Я замер на месте, а она мгновенно покрылась бурным румянцем. Губы её растерянно приоткрылись.
- Не жарко в пальто? - спросил я и присел рядом.
Она попыталась подняться, но что-то плотно прижало её к земле.
- Извините, - пролепетала она.
- За что?
- Мне… зябко…
- А я искупался, - сказал я небрежно. - Люблю холодную воду. Вот тут, в двух метрах от вас. Гляжу, человек почивает. Вы часто так спите на берегу?
- Н-нет… то есть… - она плотнее завернулась в пальто. Проще сказать пальтецо, клетчатое, куцее, чуть ли не приютское.
- Вас знобит?
- Николай Николаевич… - Она вновь покраснела. - Николай Николаевич… Вы прочитали?
- Конечно. Ведь завтра я должен раздать.
Лицо её исказила мука, голос прервался, и чуть ли не с хрипом она произнесла:
- Отдайте…
- Сочиненье?
- Я прошу вас, Николай Николаевич. Не надо читать…
- Но я уже прочитал.
- Прошу вас…
- Это был розыгрыш?
Она почти вскрикнула:
- Нет, нет!
- Тогда я не понимаю.
- Я сама…
- Может быть, у вас так принято? Испытание новичка.
- Нет, поверьте мне, нет…
- И всё же?
Она заговорила отчаянно, быстро:
- На меня что-то нашло. Я вообразила. На меня находит, сама не знаю… Кажется что-то. Это горячка. Я не могу понять. Простите меня, простите. Не надо читать. Это не сочинение. Я была не в себе. Николай Николаевич, не читайте! Я так намучилась. Как вам сказать? - Она смотрела на меня умоляющим взором.
Действительно, не от мира сего.
- Но как вы узнали про мой день рожденья?
- Про ваш день рожденья?..
- Мой день рожденья семнадцатого сентября.
Она смотрела на меня в изумленье. Потом вскочила.
- Не ваш, не ваш! - закричала она.
- Успокойтесь, Арсеньева, - я тоже поднялся. - Именно мой.
Лицо её побелело.
- Не может быть…
- Послушайте, - сказал я, - тут что-то не так. Вместо сочиненья вы передаёте мне странное письмо, и если это не шутка, то что должен делать я?
Она снова бессильно опустилась на траву.
- Я уж не говорю про детали. Лето вы пишете через ять, а Бог с большой буквы. Кто вас этому научил?
- Не знаю… - пробормотала она.
- А с кем вы живёте?
И тут я услышал короткое слово:
- Одна…