Как я люблю вот так идти по улице, размышляя о душе, думал я, идя по улице и размышляя о душе.
Отлично: дьявольские механические машины; могучие и прочные живые деревья; фальшивые строения на горизонте; пятнистые инопланетные странники; Острая Осознанность Бытия; жалкая иллюзорность плюс вездесущее deja vu, мировая скорбь, метафизический страх, одновременные приступы клаустрофобии и агорафобии - подростковый культ. Его преподобие Нортроп Фрай очаровательно называет это "предчувствием конца света, подступающим к горлу". Один из героев писателя Энгуса Уилсона обозначил это как "юношеский эготизм", таким образом чуть не доведя меня до самоубийства в прошлое рождество. "Ведь что-то же в этом должно быть, черт бы его подрал!" - думал я. Это ощущение настоятельно требовало ответа, и я спрашивал себя не "Что это такое?", а "Так ли это важно? Стоит ли это хотя бы чего-нибудь?" Если в этом нет хотя бы зачатка подлинного смирения, то я лучше удавлюсь. А может быть, это чувство слабеет со временем, как и ощущение собственной уникальности? Или у некоторых это так и не проходит? В этом случае, наверное, мне придется разделить участь тех дерганых двадцатипятилетних молодых людей, которых я частенько встречаю, этих чудил, почитающих эгоцеитричность за божество. Ведущие невнятные разговоры, с третьим глазом, парящим над головой, они навеки порабощены противопоставлением себя остальному миру. Посмотрите вокруг: всё, кроме нас самих (что бы вы думали?), совершенно не похоже на нас, это абсолютно чуждое, не имеющее с нами ничего общего нагромождение явлений. И кроме них самих, им ничто больше не интересно. В общем, этой ночью (двадцатник и все такое) мне придется на что-то решиться, либо туда, либо сюда. А как насчет вас?
* * *
Я позвонил Рейчел на следующее утро. Мы болтали как старые друзья.
Когда я завел разговор о Блейке, она поддержала его с энтузиазмом и удивила меня своей осведомленностью. Несомненно, если мы соберемся пойти, нужно будет сперва проработать эту тему.
- Да, но в картинах Мильтона животного страха по крайней мере не меньше, чем божественного откровения. - Я остановился и отсчитал от трех до нуля. - Но дело вот в чем: ты сможешь со мной пойти?
- Чарльз, я чувствую…
- Говори, пожалуйста, громче, у нас тут люди. - Я захлопнул дверь, так что звуки приемника на кухне превратились в невнятный гул. - Теперь лучше, да?
Ее тон не потерял твердости.
- Чарльз, я чувствую себя ужасно неловко. В воскресенье придет Дефорест, и я не могу так просто… ну, ты понимаешь.
- Но ты ведь хочешь пойти, не так ли? А если так, то не волнуйся. Я выдумаю для него какую- нибудь бесподобную ложь.
- В том-то и дело. Я не хочу ему врать.
О господи!
- Ага, понимаю. А ты не могла бы ему просто сказать, что идешь на Блейка, но не говорить с кем?
- Видишь ли, мы с ним недавно там были. И будет неправдоподобно, если это снова придет мне в голову.
На самом деле нельзя было даже предположить, что может прийти в это вместилище мудрости.
- Думаю, я могла бы сказать, что хочу посмотреть иллюстрации Грея.
- Кого грея?
- Иллюстрации к стихотворениям Грея.
- А, конечно. Да, так и скажи. Но он ведь все равно захочет пойти с тобой?
- Нет, если я скажу, что после этого собираюсь навестить Нянюшку Риз.
Я подождал.
- И нам действительно придется после этого идти к Нянюшке Риз?
- Ты не хочешь?
Думать надо было быстро.
- Почему? Можно. Но ты говорила, она живет в Фарнеме, а это, вообще-то, довольно-таки…
- Нет, в Фулеме.
- Фулем? Ну отлично. Тогда давай сходим. По твоим рассказам, она просто замечательная. Буду рад с ней познакомиться. Она из Уэльса, или что?
В субботу, накануне похода в галерею, я решил наведаться туда в одиночку, снаряженный как ходячий офис, не забыв даже захватить с собой карманное издание Блейка в придачу к замусоленному "Темз энд Хадсон".
С полчаса я просто бродил по залам: ухмылялся, проходя мимо батальных полотен на первом этаже, и смеялся, рассматривая работы Хогарта. Затем настало время поработать. Я составил примерный маршрут и обозначил пункты, на которых стоило задержаться. В надежде, что буду признан на следующий день, я решил потревожить музейного служителя. Обратившись к нему, я довольно долго выслушивал, как он ненавидит американцев и детей любых национальностей. Основательно осмотрев картины Блейка, я пометил их в "Темз энд Хадсон" и проникся общим настроением зала. На самом деле я чувствовал стыд, оттого что не бывал здесь раньше. Ведь я действительно любил Блейка - и не только за те поебки, которые он мне обеспечивал.
Два часа спустя, сидя за бутылкой "ячменного вина" в баре на Кингз-роуд, я заучил наизусть пару цитат и набросал несколько речей. Одна была о "Боге, создающем Адама", и я планировал произнести ее в завершение экскурсии, под огромными окнами в южном конце галереи; если только я не ошибся в расчетах, блики солнца, отраженные рекой, будут зловеще пробегать по моему лицу, когда я, сдвинув брови, приглушенным голосом произнесу эти слова. Я написал:
Сексуальная энергия невероятной силы исходит от горизонтального… развития этой картины. Лица Бога и Адама (пауза) - искажены болью, но вместе с тем бесстрастны. (Спросить, что она думает по этому поводу, и согласиться.) Да, похоже, что Блейк представлял себе Сотворение по сути своей как акт… трагический. (Здесь засмеяться, разрушая серьезность момента.) Но при этом весьма сексуальный. Видно, он это глубоко прочувствовал.
Затем, в форме заметок, я набросал короткое полемическое произведение о том, почему я до сих пор не видел иллюстраций Грея (и, очевидно, никогда о них раньше не слышал):
Подозрения оправдались - совершенная безжизненность материала - натянутый юмор - отсутствие гибельности.
Я вошел в раж:
Неуместная серьезность - реакционная пошлость - на хрен все это.
Заведение начало заполняться футбольными хулиганами в бело-синих шарфах - они казались безутешными - и очень похожими друг на друга пожилыми людьми, которые выглядели легкомысленными и беспричинно счастливыми. Прикончив свой "ячмень", я прочитал написанное. Я посмотрел по сторонам, кашлянул и снова все перечел. Так: не говорят. В любом случае, Рейчел и сама неплохо знала Блейка, так что это было чем-то вроде последней отчаянной попытки. Дальше придется рыть землю носом.
Я исследовал карманы на предмет оставшихся денег. Хватит на такси или на двойной виски и метро. Но, может быть, лучше отказаться от того и другого и затолкать в себя какой-нибудь пирожок. Ведь дошло до смешного. Я никогда не был особым едоком и вздохнул с облегчением, когда Дженни слишком озаботилась своими мыслями или чем там еще, чтобы готовить эти жирнющие обеды (которые я всегда уминал в больших количествах, чтобы Норман, не дай бог, не решил, что я педик или что-нибудь в этом роде). Но вместо того чтобы просто отойти на второй план, еда вдруг стала казаться мне чем-то неуместным, излишним, полностью чужеродным. Наверное, это из-за Рейчел. Мне на ум пришел персонаж Диккенса, Гаппи из "Холодного дома", когда он говорит Эстер, к которой неровно дышит, что "в подобные моменты душа испытывает отвращение к еде". "Подобные моменты" происходили с Гаппи, только когда он был "на взводе". В моем теле это ощущалось вялотекущей аллергией. Внезапно мне пришло в голову, что я, должно быть, влюблен.
Я выбрал виски, и этот напиток мягко заглушил все мои страхи. Пока я шел к метро, мне повсюду встречались кучки континентальной молодежи. Стоя в ярком свете витрин, эти люди громко переговаривались друг с другом или с девушками, красота которых смогла бы разбить не одно сердце. Всем им не было до меня никакого дела. Правда, пришлось немного понервничать, когда я пересаживался на станции "Ноттинг- хил": на платформе пошаливали хулиганы. Но я держался рядом с двумя толстыми старухами и буквально втиснулся между ними на сиденье, когда мы зашли в поезд.
Когда я вернулся домой, то добавил еще - теперь уже с Норманом. Полтора часа кряду мы проговорили о девушках. Он ни разу не упомянул Дженни, а я - Рейчел.
Потом, вместо того чтобы спать, я всю ночь глазел в потолок и безустанно кашлял.
- Если однажды тебе покажется, что твой хуй плохо пахнет, - рассуждал Джеффри, разглядывая тюбик клея в руке, - то просто нюхни вот это. - Он сунул тюбик мне под нос. - И ты больше не будешь волноваться.
Я понюхал. Было похоже на протухший "камамбер". Я поинтересовался:
- Когда ты говоришь "плохо"…
- Я имею в виду плохо, - сказал он, кивнув.
Джеффри пытался приклеить плакат с изображением обнаженной девушки на стену у себя в гостиной. Он продолжил:
- Нет, чувак, незачем с ней так мудиться. И брось все это свое интеллектуальное дерьмо. Девчонки не любят, когда перед ними слишком благоговеют… Спасибо, - сказал он своей (новой) ведьмообразной подружке, которая протянула ему косяк, настолько плохо скрученный, что напоминал скорее детскую письку. - Просто будь самим собой. Если получится - клево, а если нет, то не парься: все равно ничего бы не вышло. Будь собой… что за… что за фигня? - Он вытянулся на цыпочках, чтобы снова прилепить к стенке верх плаката, а затем сделал шаг назад и встал, засунув руки в карманы.
- Хуйня, - хмыкнул я (решив, что если он не стесняется Шейлы, то мне и тем более не стоит). - Думаешь, хоть кто-нибудь может вести себя с девушкой естественно? Может быть, ты? И ты никогда не бываешь любвеобильным загадочным Джеффри, или крутым мачо, или просто славным стариной Джеффри, который никогда ничего из себя не строит и не играет ни в какие игры?
Он зевнул.
- Не понимаю, о чем ты толкуешь, - сказал он, падая на одну из разбросанных повсюду подушек и передавая косяк Шейле. Пока она затягивалась, он целовал ей шею и уши. - Расслабься, - прошелестел он, обращаясь скорее ко мне, чем к Шейле. - Плыви в потоке, никогда не пытайся изменить… ход событий… Нам не дано… менять…
- Джеффри, - сказал я, - ты опять начитался этой китайской лабуды, "И-Цзин" или…
Джеффри высунул позеленевший от амфетамина язык и украдкой принялся делать мне какие-то знаки свободной рукой. Шейла встала, отряхнулась и протянула мне косяк. Я вежливо отказался.
- Как ты себя чувствуешь? - спросила она. - Уже лучше?
- Да, уже лучше.
- Хочешь еще кофе?
- С удовольствием.
Воскресенье, час дня. Два часа до свидания с Рейчел.
В то утро я вскочил как ужаленный в девять пятнадцать, немного с бодуна. Я проснулся, потому что Норман "занимался мусорными баками" - он делал это дважды в неделю. Эта обязанность, я уверен, доставляла ему удовольствие; в конце Норман всегда сбрасывал оба мусорных бака с трехметрового откоса как раз рядом с моим окном. Это производило немало шума.
Я дождался второго удара. Он оказался еще громче, чем первый. Пройдя через комнату, я, как был, голый, с четвертой спички зажег камин и плюхнулся в кресло у огня. Трясущимися руками я помассировал лоб и кожу под волосами. Когда голова начала немного проясняться, я подошел к окну и осторожно приоткрыл занавески. Норман стоял надо мной, держа в вытянутых руках по железной крышке от баков. Он ударил их друг о друга, как цимбалы. Я шарахнулся от окна.
- …Воздействовать на свои чувства, но можем поменять образ своих мыслей.
Последовала достаточно долгая пауза, чтобы я мог сказать:
- Ладно, я, пожалуй, пойду.
- Вот. - Шейла протянула мне книжку. "Спираль гармонии: восхождение", профессора Гамильтона Макриди. - Прочти. Это замечательная книга.
Я полистал ее. Четыре сотни страниц хипповских нравоучений.
- Хорошо. Спасибо.
- Нет, непременно прочти.
Джеффри сказал, что проводит меня. В коридоре он забрал у меня книгу.
- Не парься на этот счет. Я ее спрячу. - Он запихал книгу между телефонными справочниками на полу. - Она всерьез этим увлекается, так что…
- Ах вот почему ты пытался меня заткнуть!
- Да, так меньше базара.
- Вот видишь? Ты тоже так делаешь. Ты соглашаешься со всем этим. Так в чем же разница?
Джеффри открыл входную дверь.
- Я делаю только то, что должен делать, как и все остальные. Но я не говорю ничего такого, с чем не согласен. Для меня это не является частью глобального… действия.
- Действия?
- Ну, стратегией, методом. Ты ради этого отклоняешься от своего пути. А я никогда даже не задумываюсь об этом. Никогда не задумывался до сегодняшнего дня.
- Да, но Шейла уже с тобой, а Рейчел еще не со мной, так что мне придется над этим поработать.
- Ага. В любом случае, главное - чтобы было похуй.
- Ага, по хуй. Она классная, эта Шейла, несмотря на все ее…
- Точно. Звони. Увидимся.
- Ага. Пока.
- Удачи.
Чтобы прийти в норму, я не спеша приступил к своим утренним процедурам. Пальто из бобрика и чуть-чуть гимнастики; вверх по лестнице; хриплые приветствия и кофе; анекдоты и голые фотомодели в утренних газетах.
Затем я взял кофе и заперся у себя в уборной (которую за несколько не слишком напряженных дней сделал пригодной к употреблению) и уселся на стульчак, то и дело наклоняясь, чтобы харкнуть в раковину. Смысл кофе был в том, чтобы замаскировать любые темные субстанции, которые я мог ненароком выкашлять; аналогичным образом я пользовался розовой зубной пастой, чтобы уничтожить любые признаки того, что могло быть, а могло и не быть кровоточивостью десен. Но в это утро я вообще не решился посмотреть в раковину, смыв все деспотичным потоком горячей воды из крана. В зеркале я встретил свой взгляд. Мое лицо выглядело одновременно унылым и злобным. Волосы свисали с головы, словно это был парик, купленный на распродаже. Рот был изогнут наподобие куска замороженного французского картофеля. Более того, мой подбородок оказался странным образом деформирован, несимметричен. Внезапно мои руки сами потянулись к лицу. "Громила".
В течение пяти минут я измывался над ним при помощи грязных ногтей.
Затем я позвонил Джеффри.
- Прелестно. Так, значит, ты сам решил пойти в этот университет?
Рейчел ответила за меня:
- Да, он мог бы пойти в какой-нибудь другой университет, но решил подождать еще год и попробовать поступить в Оксфорд.
- Вдруг получится, - вставил я, опасаясь, как бы она не приняла меня за бездельника и прожигателя жизни.
- Очень хорошо, - сказала Нянюшка. - А ты прилежно училась, прелесть моя? - Она потянулась, чтобы похлопать Рейчел по ноге.
Эта Нянюшка была весьма недурственна: краснолицая, полная, но сильная с виду женщина лет шестидесяти пяти - семидесяти. Типичная уэльская крестьянка.
Мы с Рейчел расположились на диване, лицом к электрокамину. Нянюшка сидела в сыром кресле, справа от Рейчел, ее глянцевые старческие колени впитывали жар. Пока она разливала чай, Рейчел поглаживала мою ногу своей. В результате возникла болезненная, полупридушенная эрекция, которая, как и подобает в подростковом возрасте, так просто не проходит. Чашка чая полностью остыла, стоя на пульсирующем блюдце над моим пахом, а я так и не осмелился хоть раз поднести ее к губам. Мое лицо выражало сдержанную благосклонность ко всему, что я видел вокруг.
День начался не так уж плохо, особенно учитывая, что первые слова Рейчел, когда она меня увидела, были:
- Привет. У тебя на подбородке огромный прыщ.
Я посмеялся вместе с ней, почувствовав облегчение от того, что нам теперь не придется тратить весь день на то, чтобы не замечать этот прыщ.
- Спасибо, мне все о нем известно, - сказал я. И это было правдой. В то утро прыщ и человек стали едины, нераздельны. Теперь он ощущался как искусственно имплантированный грецкий орех. Но, похоже, Рейчел было все равно, или она искусно делала вид. Мне бы на ее месте не было все равно.
Я столь часто перечитывал свои записи, что они потеряли для меня весь тот смысл, который я пытался в них вложить. Так что пришлось прибегнуть к экспромту. Рейчел довольно много болтала - исключительно чепуху. Чтобы сохранить лицо, я использовал видоизмененный вариант речи о "Боге, создающем Адама", приспособив ее к призрачной игре света и тени в нижней галерее вместо сомнительных бликов отраженного солнца: с расширенными глазами и пророческими интонациями в голосе. Когда я закончил, Рейчел взглянула на меня и произнесла следующее:
- Видишь того мальчика на лестнице? У него из-под брюк торчит пижама.
Мы пробыли там два часа. Уходя, я расщедрился и купил Рейчел трехпенсовую открытку с репродукцией "Призрака блохи" Блейка, которую преподнес ей с мальчишеской застенчивостью. Она (весьма заслуженно) поцеловала меня в щеку, едва не попав в прыщ.
- Потом ей отрезало палец на фабрике, - рассказывала Нянюшка. - Конечно, ей выплатили компенсацию, сто сорок пять фунтов. "Несоблюдение техники безопасности" - так они сказали. Жаль, ведь ее теперь никуда не возьмут. Повезло, что ей заплатили, но… жаль. - Она улыбнулась нам.
- Но ведь это ужасно, - сказала Рейчел. - Она должна была получить сотни…
- Нет, нет, - Нянюшка убежденно помотала головой, - она получила хорошие деньги. Я только в пятницу прочитала в газете, как мальчику в типографии отрезало ногу. Они пишут…
Я стал смотреть по сторонам. Из комнаты вела только одна дверь, и мы как раз через нее вошли, так что можно было смело предположить, что эти четыре стены (а точнее шесть: комната имела неправильную форму) ограничивали Нянюшкино существование, - если не считать походов в какую-нибудь загаженную уборную, где на полу валяется дерьмо и ирландцы в бессознательном состоянии. А что происходит, когда эти люди становятся слишком старыми и затраханными, чтобы подниматься на три лестничных пролета всякий раз, когда их ужасные старые кишки подают (безусловно ненадежные) позывные? В дальнем углу было некое подобие кухни: раковина, одноконфорочная электрическая плитка, крошечный столик. Там Дора Риз завтракала пшеничными хлопьями, смоченными водой из-под крана, обедала наперченными чайными пакетиками, ужинала кружкой горячей воды, в которую осторожно опускала бульонный кубик. А какой пир она устроила для нас! Два вида сандвичей, кекс с изюмом, ветчина ломтиками, чай без ограничения. Я заметил, что сама она воздерживается от пищи, так что после пары сандвичей, съеденных из вежливости, я тоже перестал есть, ссылаясь на то, что очень плотно пообедал, всякий раз, когда она принималась меня упрашивать: "Скушай еще моего обеда на следующий вторник. Отведай мой завтрашний ужин". Словоохотливая Рейчел между тем ела так же много, как и говорила.
Я снова стал слушать. Под предводительством Рейчел они кружили по тропинкам памяти - полагаю, специально для меня. Рейчел говорила громко, перескакивая с одного на другое; Нянюшка Риз лишь влюблено смотрела на нее, изредка бросая случайный взгляд на моего "громилу". Время от времени она вставляла что-нибудь вроде: "Да, моя красавица" или "И не забудь про такого- то, ангел, он был…" - после чего Рейчел энергично возобновляла свой рассказ.