Жанна включила телевизор. Только картинку, безо всякого звука; не хотелось слышать ничего. Только что закончились выборы президента; показывали графики, проценты, регионы; очередь дошла до штабов. Лица сплошь довольные, даже проигравшие – чему-то рады. Но вот и главный герой этой гонки. В легком черном костюме, спортивный и уверенный в победе. Но какой-то невеселый. Пешком выходит из Кремля, от Боровицких ворот вразвалочку идет по направлению к Александровскому саду: там его торжествующий штаб. На мосту внезапно останавливается и долго-долго смотрит на гаснущее зарево. Небо темное, почти черное, огонек слабеет, вянет, сдается напору пожарной воды.
Тогда и пришло решение. Сразу пришло, целиком, без раздумий. Тёмочку выталкивать наружу. Не считаясь с предлагаемыми обстоятельствами.
Но когда он заикнулся об отъезде, Жанна впервые в жизни вскинулась и прокричала: нет! нет! не дам! мое. Степан Абгарович попробовал ей объяснить, что к чему. Она, возможно, поняла, но твердо заявила: еду с Тёмой. Мелькисаров возражать не стал, послушно купил ей квартиру на въезде в Женеву; хотя и знал, что это бесполезно: где бы ни жили родители лицеиста, за пионерский забор их не пустят. Таковы уж здешние порядки. Четыре раза в год – двухдневные свидания; на Рождество, Пасхальную неделю и в июле-августе – каникулы; все остальное время – спартанское уединение, погружение в отдельную среду педагогического обитания.
В обособленной среде мозги обеззаразятся, начнут работать по-другому. Глупые привычки детства отомрут, и Тёма станет там – своим. На него не будут пялиться, как на шейха, приехавшего тратить нефтяные миллиарды, но не заслужившего право приватной встречи; он врастет туда, где не горят Манежи и где не подрывают школы. Жанна поплачет, потоскует, успокоится; успокоившись – поймет, что по-другому невозможно.
В Женеве она пробыла неделю. Вернулась совершенно ватная, пустая. Смотрела сквозь, как бы видя, но не замечая. Что-то надо было делать. Он думал день, другой; на третий, кажется, придумал. Пришел к вечернему чаю, ускорил сборы надоевшей МарьДмитрьны, поскорее разлил по чашкам заварку, черную, как чифир.
– Ты что это с сумкой? – спросила равнодушно Жанна. – Куда-то отправляешься?
– Смотри!
Мелькисаров пошарил по дну, вынул серого котенка. Хвост полосатый, похож на вязаный чулок. Глаза мутновато-голубые, беззащитные. Жанна была убежденной собачницей – с детства (в Москве животных они не держали; сначала были сплошные переезды, какие уж тут собаки? после как-то не сложилось). Но котенок на ладони – кого не умилит? Она взяла его щепотью за шкирку, пересадила на стол. Серый, издавая игрушечный писк, пополз.
– Мальчик, девочка?
Казалось, начало срабатывать. Но тут же она поменялась в лице. Как не менялась никогда – ни до, ни после. Скривила презрительно губы, как недовольный контрагент во время неудачной сделки.
– А котенок это что, вместо?
– Да ты что? какое вместо? Просто – увидел на Птичьем рынке.
– И на Птичку съездил так, случайно? Не смеши.
Жанна встала. Сжала котенка в кулаке. И тряся кулаком (мелкая головка моталась из стороны в сторону, придушенный котенок сипел), с ненавистью, по-мужски, сквозь зубы процедила:
– Иди ты на хер, Мелькисаров. Сопроматчкик гребаный. Что ты в жизни понимаешь? Что ты понимаешь в жизни? Я одна, ты знаешь, что это такое? одна осталась. Сын вернется – большой и уже сам по себе. А ты мне – кота.
– Не бей котенка, это не посуда. Вон, для этого сервиз есть.
Зря он это сказал. Жанна затряслась и быстро задышала; она была не в себе; еще секунда – и котенок полетел бы в стену, к чертовой матери, чтобы размазался насмерть, а потом всю жизнь жалеть об этом и себя проклинать. Мелькисаров перехватил ее руку, вдавил большой палец в вену, разжал кулак. Котенок мягко стукнулся об стол. Жанна зарыдала.
Душевный гнойник был вскрыт; она постепенно начала оттаивать; а котенок? что котенок? котенок отправился в Тарасовку; там ему, наверное, хорошо.
Но выйти из полного ступора – не значит снова зажить по полной. Жанна все же стала тихо гаснуть. От безделья чувства отмирают; умирая, рано или поздно потянут за собой и тело. А если тело слишком рано постареет, женская психика выйдет из строя и начнется преждевременный самораспад, досрочное выпадение в осадок. Оно конечно, в этой жизни все кончается, даже сама жизнь; но куда спешить? В общем, надо что-то сделать, встряхнуть как-то, вывести из апатии.
Как? Вопрос.
Дорогой покупкой делу не поможешь; Жанна давно не девочка. Немеряных денег дать? Что она, денег не видела? Путешествия, машины и наряды – все это было, было, было! Остается встряхнуть ей нервную систему, снова вывести из равновесия, заставить действовать, бороться, а потом – раскрыть крапленые карты и подставиться под удар. Это если говорить по существу.
Но Котомцеву не объяснишь, что ради жизни приходится делать больно и даже гадко – и себе и близким людям. Ему достанет и простого объяснения: понимаете, Петр Петрович, на определенном уровне благополучия энергия начинает утекать из жизни, как утекает газ из горелки; надо газ перекрыть, а энергию вкачать обратно.
– Как же это сделать?
– Разыграть!
5
И больше никаких экспериментов. Никаких, поеду сам и подготовлю. Они будут в машине вдвоем. Вместе, рядом. И если что… и никакого если что.
Место Жанна выбрала сама. Долго колдовала в Интернете, перебирала варианты, надеялась найти хоть что-то среднее между холодной роскошью и теплым примитивом. Ничего не получалось. Либо глянцевая скука парк-отелей, одинаковых, без признаков души – круглые лампочки в гипсокартонном гладком потолке, равномерно натертый пол из очень светлых и широких досок, за непроницаемым для воздуха окошком – четкая кромка прямоугольного пруда, одновременно высаженные лесопарки, квадратно-гнездовые, скучные, как смерть; стриженный под бобрика кустарник. Либо милые, просторные, живые заросли тенистых санаториев – быстренько подкрашенных, обитых свежей финской рейкой, но все равно застойных. Ванной нет, над стойкой душа нависает бак водонагревателя, горячая вода непременно закончится, на двоих ее, конечно же, не хватит; в унитазе, по линии стока, кроваво-ржавый след от железистых примесей; в спальне на полу цветастый палас, пропахший чем-то лежалым. Сплошное "Иванцово".
Только один вариант подошел. И то условно. Пансионат "Барвихинские дали". Огромный елово-сосновый парк, следы безразмерного барства застойной поры. Парк явно подпорчен бежевыми длинными корпусами: санитарная гордость четвертого медицинского управления ЦК. Но в самой глубине, поближе к речке, затерялись несколько новеньких домиков, европейских, правильных, удобных. В два раза дороже. В миллион раз лучше. Чтобы не огорчать Ванюшу и самой не огорчаться его огорчением, сказала ему, что заплатит по дороге, а он ей обязательно вернет.
Вернет. Конечно же вернет. Но как бы за обычный номер. Так она решила. И вообще – ей очень нравится решать. Всю жизнь прожила – не знала за собой такого. Да и кто бы мог подумать? Процесс принятия решений – мучительный, тягучий; сотни вариантов толкутся возле сердца, как посетители в приемной; заранее не скажешь, кто и почему пробьется в нужный момент. Но когда случается щелчок, подсознание выталкивает на язык финальные слова, да или нет, по телу разливается блаженство, уверенность в себе подогревает градус жизни, хочется действовать, и пусть никто не встает у нее на дороге!
Итак, они поедут на такси. На самом дорогом и самом лучшем. До пробок, выберутся по Можайке за пределы озабоченной Москвы, свернут на узкую Рублевку, прокатят мимо их ресторана, сентиментально помашут ему и, может быть, поцелуются, не замечая толстого водителя – водитель будет непременно толстый. Приедут раньше приемного часа, бросят вещи и пойдут бродить, а потом поедят горячего борща, настоящего, не как в прошлый раз: тут сохранились остатки советского строя, а советский повар борщ готовит классно, по-другому не бывает. Выпьют промороженной водки из рюмочек на ножке, закусят местными моховиками, и пойдут наконец размещаться.
А там – Иван начнет неловко торопить события, а она их слегка оттянет, но про дела говорить не будет, про дела – наутро, за завтраком, по-семейному. Просто тихо и нежно прижмется, согреется душой и погрузится в ласку, как в полусон. Нежность незаметно перейдет в поцелуй, разгорится кровь, желание захватит их целиком, и они беззаботно провалятся в радость.
6
Ревность. Надо вызвать ревность. Пускай встревожится, захочет разобраться, а может, побороться или даже отомстить. Но с самого начала – навести на легкие сомнения, а до конца ли все серьезно? И все ли так, как кажется на первый взгляд?
Петр Петрович слушал молча, жадно; дослушав, захохотал во весь рот. Зубы у него крупные, лошадиные; смеясь, он закидывал голову; по шее туда-сюда ходил кадык. Отсмеявшись, стер с лица следы улыбки, резко посерьезнел, как будто переключил тумблер и вошел в другую программу.
– Значицца так, Степан Абагрович. Значицца так. Вы советское кино любили в детстве? Любили, можете не отвечать. Как же его не любить? Доброе кино, про жизнь и про людей. Про такую жизнь, чтобы как у людей. Там был типовой сюжет, бродячий такой. Нехороший парень на спор клеит хорошую девушку, она сначала поддается, размякает, а потом узнает, в чем дело, и дает от ворот поворот. А он уже и сам успел в нее влюбиться. Приходится ему похорошеть и завоевать ее сердце по-настоящему. Любовь, так сказать, через разрыв, и перемена жизни через любовь. А? как вам такой слоганочек? Мы римейка ставить не будем, не будем мы ставить римейка, нет, ни в коем случае не станем этого делать, ни за что, даже не уговаривайте! Никакого паренька у нас не будет; будут сплошные девушки. Вместо паренька – окажетесь – вы! А слоганок возьмем, он годится. Эпизоды я вам позже распишу, а сегодня, прямо сейчас готов изложить канву. Только чур, копирайт уже мой! Вы автор идеи, я сценарист-постановщик. По предложенной ниже схеме – либо я ставлю, либо никто. Идет?
– Идет.
И Петр Петрович стал импровизировать. Жила-была дамочка, очень симпатичная и все такое, но сын вырос, муж ушел в себя, а на его сторонние гулянки она давно забила. Блядки-гладки, что обращать внимание на пириституток? И вдруг возникает сюжетец, в котором ей места нет, а неведомой фифе – есть. Прошу заметить: не пириститутке, а конфидентке. Ну например, получит дамочка фотографию. А на фотографии, вот ужас! муженек с полюбовницей, но не в постели, не в порыве, прямо скажем, томной страсти, что было бы естественно и в общем-то почти что извинительно, а мирно так, тихохонько, в одной машинке, а она за рулем, как хозяюшка. Да еще в какой-нибудь значимый день, чтобы важная, личная дата… Вот это полоснет по нервам. Вот это заведет психологию. И действие покатит. Только надо заранее наметить роли.
Итак, нам требуются: приятель-адвокат, готовый поиграть в интересную игру – и заодно проконтролировать события, чтобы не вышли за разумные пределы; верная подруга, посвященная в нашу тайну: она направит героиню к адвокату, а потом оттенит собой основную линию; хороший естественный актер, способный изобразить из себя детектива, каковой детектив будет следить за неверным мужем и морочить дамочке голову. А еще – агент по созданию алиби, специалист по отводу глаз и обману ближнего своего!!! Потому что данные будут, вы представьте себе, двоиться! Карта налево, карта направо, карта налево, карта направо, на одном фото муженек с фефелой, на другом – без оной, и вовсе даже не в Москве, а время-то, время на снимке – одно!!!
Дамочка в недоумении, ей тревожно, она размышляет, жизнь наполняется смыслом, детектив разводит руками, он растерян, я заранее в восторге, ай-ай-ай! Актера я найду: такого, чтоб и симпатичный, и немного жидковатый… доверие вызывает, а увлечься – невозможно, нечем; мало ли что, судьбу лучше не искушать. Полюбовницу закажем у эскортов, агенты на примете имеются, дам адресок, а вы уж адвокатом озаботьтесь. И подругой. Ведь есть – я убежден, что есть – среди ее подруг такая, с которой у вас, скажем так, доверительные отношения? Поймите меня правильно, я имею в виду в лучшем смысле доверительные. Без нее не обойдешься: она должна сюжетец подтолкнуть на верный путь, перевести, так сказать, стрелку. Тут-то и начнется интересное, интрига завертится, шестеренки начнут вращаться, глаз не оторвать! А на пике кульминации – развязка, с добровольным саморазоблачением всех и примирительной гулянкой в день Дурака.
А? Каково? Я тащусь.
И тут Котомцев немного сник.
– Слушай, а ломается сюжетец. Пальцем можно проткнуть.
– В каком же это месте?
– Да в самом начале и протыкается. Что если героиня в первой же сцене возьмет и испортит игру? А? Представляете, Степан Абгарыч? И не к подругам побежит, а ринется к любимому муженьку? Прямой наводкой, навылет? Устроит скандал, отхлещет по морде? И какой тогда адвокат? Какая слежка? Что будем делать тогда, уважаемый заказчик?
– Ничего не будем.
– То есть как? А гонорар?
– Денег я дам по любому. Но случая – не будет. Готов поспорить. Она – не ринется. А даже если ринется, то остановится у двери.
– Откуда такая уверенность?
– Что я, по-вашему, жену свою не знаю?
И как показал дальнейший ход событий, не ошибся.
7
Просыпаться было чуть неловко, даже стыдно, и при этом радостно; как в детстве, когда с утра вся жизнь впереди, а про вчерашнее родители не знают. Оба лежали долго, притворяясь, что все еще спят. Ваня не выдержал первым. Положил ей голову на плечо, щекотно поморгал ресницами.
– Вставай, лежебока! Надо пописать и позавтракать.
– А зубы почистить? – как же это сладко, по-настоящему, по-женски – медленно оттаивать ото сна рядом с любимым мужчиной, возле его прогретого тела, бормотать домашнюю ахинею, а потом, пригибаясь и прикрыв все срамное руками, босиком побежать в туалет и душ. Все, чего Степан ее лишил, что отобрал без малейшей жалости.
Перед завтраком решили прогуляться.
Молодое солнце жалило кожу. Вчерашний дождь осел на темных зарослях, мелкой испариной покрыл кусты; над речкой нависал молочный туман. Серый пузыристый лед подмок, лежал неровно, подрагивал; слышно было, как под ним проносится вода. Жанна прижалась к шершавому пальто Ивана; пахнет одеколоном, их комнатой, и совсем чуть-чуть, еле слышно, духами. Это ее запах – на нем, это она – с ним.
Вдруг, сквозь легкое побулькивание, потрескивание раздался непривычный звук. Выбитая пробка, переломленная об колено палка, треснувшее стекло, и все это сразу. В одну секунду лед разорвало по кромке берега, он всей своей ломкой массой приподнялся над рекой – и ухнул по течению вниз.
Его несло плотной коркой, он не дробился на отдельные льдины; лишь на повороте ледяной покров по-собачьи утыкался в берег, потому что не поспевал за бурным паводком, и распадался на огромные куски. Обломки льда вставали дыбом, наползали на сушу, отталкивали друг друга, жестоко скребли по прибрежным кустам и тяжело падали на бок, распадаясь.
Прошло минут пятнадцать, от силы двадцать – все это время они стояли, ошеломленные, не могли оторваться; вдруг ледяную корку как будто ножницами срезали, ровно, четко, поперек движения; она мгновенно исчезла из поля зрения, и повсюду безраздельно воцарилась быстрая вода, серо-пепельная, холодная, и вся при этом в солнечных зайчиках.
– Пойдем?
– Пойдем, дружок. Концерт окончен.