8
Печатник не схалтурил; альбомы получились классные.
Первый: золотой обрез, темно-красный сафьян; на обложке надпись в рукописном стиле: "Версия Намбер Ван".
Второй окантован по краям модным никелем и стилизован под папку к докладу; тиснение темным серебром по фольге из белого золота: "Версия Намбер Ту".
На третьем, домашнем, тряпитчитом, просто значится – "Семейный альбом". Без версий.
Это была его идея, целиком и полностью; Петр Петрович тут ни при чем. Тому бы развести противоречия, четко прочертить канву. А нужно думать шире и объемней. И, пардон за это слово, человечней. Жанна, конечно, встряхнулась. Впала в какое-то радостно-раздраженное забытье. Период полураспада закончился, личность восстановлена во внутренних правах. Но в русских сказках, любимых с детства, разрубленного героя надо сбрызнуть сначала мертвой, а потом все-таки живой водой. Версия один – разрубает. Версия два – склеивает. Семейный альбом – как живая вода.
Степан Абгарович раскрыл обе "Версии", разложил на журнальном столе. По четыре фото на странице. Под каждой фотографией дата. Даты чаще всего одинаковые, картинки – разные.
Слева: 16 января. Он и Жанна за столом на ее уютной кухне; улыбаются; довольны жизнью и друг другом; смотрят, не мигая, в камеру, ждут, когда сработает самовзвод, запечатлит их семейный праздник.
Справа: 16 января. Он с Дашей в машине, по пути на Дмитров; союз голубиных сердец.
Слева: 14 февраля, Нижний. Он с Дашей в полуобнимку.
Справа: 16-е февраля. Жанна в ресторане с Иваном.
Справа – биеннале. Слева – Анька. Спасибо, что согласилась. И по новой. Слева, справа. Справа, слева. Жизнь, разошедшаяся по двум руслам, и какое настоящее – не разберешь.
Теперь "Семейный альбом". Жанна его уже проглядела; не помнит, бедняжка, что имеется списочек недавно открытых файлов; думает, что утаила свой компьютерный визит. Тем не менее получит его в отпечатанном виде:, лично, можно сказать, интимно. А публике – и тут еще одна придумка – он предъявит цифровую рамку, в которую закачаны домашние картинки; когда все соберутся, сбросят маски и возвеселятся, он повесит экран на стену, ткнет пимпочку, зажжется тихий свет, и, медленно сменяя друг друга, на экране проявятся образы их общей жизни. Точнее, сначала – двух отдельных жизней, а потом одной на двоих.
Вот бедная его мамочка, несправедливая судьба; бедствовала, бедствовала, бедствовала, только в последние годы вздохнула свободно, когда любимый Степа начал зарабатывать. Правда, не менее любимый Федя начал тут же деньги из нее тянуть; морочил голову бредовыми идеями: давай накопим двадцать тысяч, припрячем их на черный день, мало ли что. Мало ли, братец, мало ли.
Мама погасла.
Теща и тесть; нормальный был мужик, цельный, хотя и скотинистый.
И тесть растаял, чтобы на экране появился двухэтажный деревянный Томск; резные наличники; дома узкие и высокие, время вычернило их, просмолило до негритянского состояния; много ли от этого осталось, или братва уже пожгла, расчищая место под застройку? Надо бы слетать, подышать запоздалым морозом, легкие прочистить.
Тёма в разных видах.
Жанна.
Он сам.
И снова Жанна.
Мелочи, детали, простое вещество обыденности. Скучное, но прочное. Какие-то события налетают извне, радуют, пугают, раздражают участников действа, производят вброс адреналина, но ничего по сути не меняют, неподвижный каркас остается.
Семейный альбом досмотрен. На последней странице – оставлено место. Для завтрашней фотографии, роскошной, торжествующей. Прекрасный эпилог романа с хэппи-эндом. Ульянин фотограф Серега должен сговориться с ателье, сгонять и отпечатать карточку, пока они сидят и выпивают; перед тем как разойтись, все распишутся на обороте, и фото будет вставлено в прорезь.
Версии будут сдуты, как пыль. Он кое-чему научился у Котомцева: например, продумывать мизансцены.
Завтра Жанна вернется от Яны, что-то она к ней зачастила; они пройдут по Чистопрудному, никакого "жигуленка" не будет – "жигуленок" давно уже пропал, как только завершились постановочные съемки; Ульяна экономит, и она права: заказ практически исчерпан, что тратить деньги на лишний контроль.
Они чуть-чуть опоздают, остальные уже соберутся; Степан пропустит Жанну вперед, а сам как бы замешкается в раздевалке; она войдет в ресторанный зал, и обомлеет. "Ностальжи" на этот вечер выкуплен – специально для нее; в зале только семеро гостей, за единственным столиком, все в маскарадных масках, но, кажется, понятно, кто такие. Она, считай, уже в ступоре, а тут еще гаснет свет, по его самоличной команде в зал вплывает пылающий торт, в свечах искрится надпись "Первое апреля!", все смеются, шумят, электричество вспыхивает, маски сброшены, Котомцев, Забельский, Ухтомский, Даша, Ульяна и Анна: все главные участники житейского спектакля, без которых шутка бы не удалась. И еще – Седая, Яна: это чтобы Жанне было чуть уютней.
Жанна растерянно оглядывается, и тут он весело вручает ей первый альбом, и она разочарованно краснеет. Он отдает ей второй альбом, и до нее доходит, что к чему. А дома… дома приходит время для последнего, семейного альбома. И тут уж ей становится окончательно ясно, зачем он, негодяй такой, жестокий деспот и тиран, подлец, предатель, чурбан, все это затеял. Да лишь затем, чтобы она, померкшая, ставшая пресной, сревновала; сревновав, напряглась бы; напрягшись, рассердилась; рассердившись, втянулась в интригу; а втянувшись, ожила, помолодела, расцвела. Горько нам было, пускай станет сладко. Аплодисменты, занавес, цветы. А на утро… на утро припасен еще один сюрприз.
Он блестяще провел свою партию; завтра вечером – сеанс разоблачения, шампанское и первоапрельский торт. А сейчас пора в спортивный клуб, растягивать стареющие сухожилия, качать энергию, удерживать форму. Каждый сам решает, как ему проще дожить уходящую жизнь: в упругой моложавой оболочке, или в рыхлой, стареющей; долго-долго сопротивляясь давлению смерти или затевая с нею быструю игру в поддавки.
ЧАСТЬ 3
Глава девятая
1
Вот и все: подытожила Жанна.
Иван подтвердил: вот и все.
Каждый вложил в эти слова – свое. Она – веселый намек на будущее, он какое-то смутное беспокойство. Даже попытался поделиться: "Знаешь, я хочу сказать…", но передумал. Передумал и передумал. Его святое право. По любому детективный сюжет развязан, формальный контракт исчерпан, а что будет впереди – покажет жизнь, потому что жизнь мудрее. Остается возвратить хозяину техническое средство, ненавистный и прекрасный навигатор, от которого давно нет никакого толку. Но как же с этой штукой трудно расставаться!
– Ваня, подожди минутку. Посмотрю последний раз. Доиграю в сыщика: когда-то еще придется!
Экран налился привычным серо-синим светом. Проявилась цветная трасса, Подмосковье; шарик покатился колобком. Бог ты мой! да ведь они же рядом. Иван и Жанна за Николиной горой. А Мелькисаров в соседней Барвихе. Между ними километра полтора, не больше. Шарик закатился в калитку, как мячик в нарисованные ворота; поселок "Veteransky", дом 15. Жанна ахнула и впала в ярость, чуть не захлебнулась прошлым:
– Да я же знаю, где это! мерзавец, подлец и скотина.
2
Сначала в сауну, оттуда на дачу, до завтра. В оба конца – электричкой; никаких автомобилей. Пускай Рябоконь еще помучается, погадает: как же так? маячок в Переделкине, машина до полудня во дворе? А в четыре и машина пропадет: ее отгонит Вася, вроде бы отпущенный на выходные. В сумку со спортивной формой отправились съемные объективы, складной штатив; в рюкзак, за плечи – килограмм говядины в пластмассовом контейнере, моченые помидоры, яблоки, любимый охотничий нож для нарезки прозрачных кусочков – милое дело, разогреваешь электричеством специальный камень, не смазывая маслом, обжариваешь мясо с двух сторон, и на тарелку.
У выхода из лифта стояли мужички, дочерна загорелые. Один высокий и желтоволосый, ростом со Степана, в замасленной дубленке, другой – недомерок в расстегнутой куртешке, глазки глубоко посажены, бровки кустистые. Типичные мастеровые, причем не высшего разряда; у кого же в их доме ремонт? Не слышно, чтоб стучали и сверлили. Недомерок как будто знаком… не он ли заходил на днях из ДЭЗа, проверил трубы?..
Мастеровые уважительно посторонились. Степан шагнул вперед и почувствовал острый удар в сердцевину затылка, как будто бы на голове раскололи грецкий орех. Потянуло вниз, к земле, лбом на мраморные ступени. Он себя пересилил, отшатнулся назад, удержал равновесие, инстинктивно прикрыл пах левой рукой и почти не глядя нанес сокрушительный удар правой. Костяшки вошли во что-то мясистое, хрящеватое, упирающееся в кость; "ухо!" – вскрикнул высокий и пригнулся; звякнул металлический предмет. (Молоток?). Недомерок брызнул в сторону. Степан прыжком рванул к будке консьержки; будка пуста, записка: "Буду через 10 мин.".
Внезапно накрыла запоздавшая боль; он на секунду остановился, покачнулся, тут же почувствовал второй удар, как бы электрическим разрядом, сбоку; перед глазами полыхнуло ярко-белым, как лампочка взорвалась, и сразу же стало темно.
Очнулся от того, что громыхнуло, свет опять сменился темнотой; откуда-то тонкой полоской проникал свет. Боль нарастала толчками, пульсировала по ушибам, достигала пика, слабела, ненадолго отступала и шла на следующий заход. Снизу подбиралась другая боль, послабее; Степан заставил себя понять, что это ноют разбитые костяшки правой руки. Пошевелиться не получалось, приоткрыть рот, облизать губы – тоже.
Сознание возвращалось рывками. Он догадался, что руки связаны, ноги свободны, рот заклеен скотчем, от первого удара его спас хвостик, заправленный под лыжную шапку, а второй пришелся выше виска; лежать неудобно, ноги подогнуты. "Как будто гроб не по размеру" – мелькнула мысль – и мозг заработал на полную мощь. Подобие тесного гроба – багажник; сквозь щель поддувает, неурочный предапрельский морозец особенно жесток, на ресницах наледь; бензин вонючий, дешевка, глушитель рычит, давно сгорел, машина та еще, скорее всего, "жигуленок".
"Жигули"? Что-то знакомое, верно? Но где чернявый, что был за рулем? Чего хотят? Кто заказал?
Как же страшно.
И очень холодно. Очень. Холод сильнее, чем страх. Надо было куртку застегнуть перед выходом.
Ехали недолго, минут пятнадцать-двадцать. Машина резко тормознула, безвольное тело дернулось и перекатилось туда-обратно. Боль вклинилась в рану, как стамеска в щель. Багажник открылся, по глазам ударил свет; против света было плохо видно, но лицо знакомое: тот самый, чернявый, что был за рулем четверки – и не был в подъезде, когда нападали. Вот тебе, брат, и Ульяна.
Шибздик и желтоволосый попытались поднять Степана, вывалить на снег; чуть не надорвались – и оставили багажник открытым: пусть объект полежит, подышит свежим воздухом. А сами уселись на лавочку. Слева шумела трасса, справа была тишина; судя по тому, сколько они ехали, это были задворки Карамышевской набережной, заброшенные остатки гаражей на месте будущей стройки, глухой медвежий угол в самом центре Москвы. Убивать его сейчас не станут, иначе зачем было увозить из дому, рисковать? Сделают предъяву, обозначат условия? Нет; говорят не о нем – тупо спорят, как выехать на правильную трассу. Города не знают, карту прочесть не могут, только друг друга путают. Обидно: за ним, за Мелькисаровым, послали охотиться бестолочь, деревенщину с явным молдавским выговором – твердое "р", мягкое "ль"; его, Мелькисарова, повязали дилетанты, обглодыши, шантрапа заезжая; позор.
Тревога мешается с болью, свербит один и тот же вопрос: кто заказал?
Кто?
И зачем?
– Эужен, давай гор’ачего супу покушаем, тут быль киоск на въезде.
– Нате денег, сбегайте с Юрком, я пока пойду посцать.
Под ногами трескается тонкий лед; похитители расходятся в разные стороны. Степан обождал минуту, сжал мышцы в комок, приподнялся рывком, перебросил себя через край, ударился бровью и носом о наледь, тут же вскочил – и вслепую побежал на шум дороги. Кровь из рассеченной брови заливала правый глаз, на вдохе затекала в нос. Из-за скотча сплюнуть он не мог, всасывал ноздрей и сглатывал горькую соль, по-собачьи встряхивал головой – и бежал; он бежал, а за ним никто не гнался. Чернявого и шибздика не было; желтоволосый небрежно справлял нужду, ему и в голову не приходило, что объект сбежит.
Зачем? Зачем?! Кто!?
Держать левей.
Вдруг ноги наткнулись на что-то твердое; затормозить Степан не успел, упал на колени и опять клюнул носом обледенелую землю; правда, уже не так сильно. Его тут же подхватили и поставили на ноги; он прикрыл залитый кровью правый глаз, прищурил левый, разглядел: эти.
Он страшным образом ошибся, киоск был не справа, а слева; оттуда возвращались эти; их траектории совпали, ему поставили подножку.
– От был’а бы исторыя, если б сбежаль. Иван, держи суп, не урони, я його поведу. Да погоди, не дергайся, я тебе кроув вытру.
Окровавленный платок бросили прямо на снег; то ли ничего не боятся, то ли совсем дураки.
Чернявый сердился. Он тут был главный, сразу видно. И слышно тоже. Мешал молдавскую речь с русским матом: быр-быр-быр – от твою мать – быр-быр-быр – повешу за яйца. Успокоившись, посадил Степана на скамейку, обработал рану йодом и перекисью из аптечки, рывком отодрал скотч, доведя до болевого шока, приставил к боку пистолет, доходчиво разъяснил ситуацию.
– Я Эужен, он Юрик, это Кнстнтин. Сейчас мы поедем тут в одно место. Там поживем какое-то время. Ты пока в дороге подумай. От тебя-то нам нужно немного. Десять лимонов: что такое для тебя десять лимонов? Но вот еще. Мы знаем, что у тебя есть клиенты, ты работаешь с их баблом. Дашь нам их список, с адресами, телефонами и факсами. Поможешь кой с кем из них разобраться. И гуляй.
Ободранные губы начали распухать, но Степан все еще мог говорить свободно; через полчаса начнет полумычать. Главное сейчас не дать слабину; надо показать им, на кого напали.
– Неплохая доходность – удар по башке, десять лимонов твои. Эужен, ты сам-то понимаешь, что говоришь? – Прикушенный язык уже плохо слушался. – Ты себе как десять миллионов представляешь? Это двадцать набитых кейсов. Даже если б они у меня были, ты что ж думаешь, я бы их дома держал, под кроватью?
– Мы тебе факс-модем дадим, компьютер, пошлешь рыспржение в банк, дврность на представителя оформим, черного нотарыуса подгоним, все продумано.
Как ни было больно и страшно, Степан вольготно рассмеялся.
– Кто меня будет в банке представлять, ты, что ли? Не обижайся, Эужен, посмотри на себя в зеркало, тебя охрана на порог не пустит. И где ж ты видел русский банк, который выдаст наличными десять лимонов? в один день? да еще не владельцу счета? да еще распоряжение – по факсу? Тебя проверять будут неделю, а потом сдадут.
– А ты из швейцарского прикажешь присл’ать.
– Господи, да кто ж тебе эту чушь впарил? Чтобы западник перевел десятку? В Россию? В отсутствие клиента или его юриста? На чужой счет? Ты фильмов насмотрелся, дорогой. Это бред. Да и нет у меня таких денег, и не было никогда.
– А сколько есть?
– Практически нисколько.
– А вот это врешь, – равнодушно возразил Эужен.
Мелькисаров мирно объяснил, как выстроены брокерские отношения, что такое деньги в акциях и доверительном управлении; когда их можно выводить из оборота, а когда нельзя; Эужен ничего не понял.
– Скажешь брокеру, чтобы акции продаль.
– С тобой каши не сваришь.
– А я кашу не люблю. Захочешь жить – придумаешь, что делать. Но сначаля сдай адрсочки.
– Они-то тебе зачем?
Эужен четко и коротко изложил план; уже не такой фантастический, тут кто-то Эужена явно научил.
Он собрался похищать богатеньких. Но не тех, известных, которые в офисах и под охраной, а тех, у которых средствов полно и никаких налогов не уплочено. Нет налогов – заплатят сколько скажут. А у каждого такого, без налогов, есть еще безналоговый друг, и еще, и еще, и еще. Одного берем, другого отпускаем; отпускаем этого, прихватываем следующего: перспектива!
Вдали, за деревьями, показалась дамочка с собакой. Дамочка маленькая, собака крупная; Эужен вдавил ствол Мелькисарову в бок, прошипел: мольчи. А шибздику велел: иди поближе, сними штаны, помаши в воздухе членом, пускай баба слиняет.
Баба слиняла.
– Эужен, давай сторгуемся по-нормальному. Дома у меня наберется полтинник, еще полсотни мне под честное слово поднесут к вечеру. Сто тысяч хорошие деньги, поверь мне. Возьмешь кого-нибудь в долю, откроешь магазинчик в Лужниках, будешь счастливым человеком. Я тебя не солью, мне нет резона. Не дури, Эужен. Тебе сколько лет? Тридцать пять?
– Трцть.
– Тем более. Не лезь ты в эти дела, соглашайся, Эужен, условия реальные.
– В машину сам нырнешь, или нам подтащить? Я же тебе на чистом русском говору. Список – и одиннадцать лимонов. Завтра будет двенадцать, послезавтра – пятнадцать.