– Кинозритель несчастный. Руки развяжи, тогда залезу сам.
– Нет уж, мы л’учше поможем. Давай-ка в мешок, и на заднее сидение. Будешь картошкой. Не шали, а то Юрык пальнет, маль не покажется.
3
Они лежали и молчали о чем-то общем. Жанна положила голову Ивану на плечо, сосредоточенно крутила кольцо-многогранник на его узком пальце; он принюхивался к ее фруктовым волосам.
Молчали они о завтрашнем дне. И о том, что будет дальше, будет после.
4
В мешке было душно, на заднем сидении тряско, ушибы ныли.
Степан Абгарович прислушивался к радио ("Это были новости! В Москве двенадцать часов пятнадцать минут"), пытался в уме рисовать дорожную карту. Прикидывал скорость и время в пути, переводил в условные километры, считал повороты. На какое шоссе выруливает Эужен? Похоже, на Можайку. А может быть, и нет. Но явно везут за город. Или вообще из Москвы?
Кто этим сказал о клиентах? Кто подослал? Почему безмозглых дураков, не профи? Или их использовали втемную и уберут, как только доедут до цели, а там начнется настоящий разговор?
Кисло.
Или вправду – нет заказа? Тогда еще хуже. Непонятно, как действовать. У любителя другая логика, ее не скалькулируешь. Это как читать селянам лекцию о пользе лекарства во время холерного бунта; ласково послушают, потрясут бородами, кивнут, беззлобно порвут на части и сбросят в колодец: этот с лекарями заодно, отравитель, немчура, ату! Он, Степан, подставлял свои обильные мозги в пустые головы чернявых, придумывал умную чушь насчет удвоенной слежки, а дело было просто до позора: они действительно не понимали, что их видят! И даже та проверка на дороге, устроенная лейтенантом, не в зачет. Стряхнули чувство угрозы, как пыль, и вернулись на исходную позицию. Потому что не сознавали – что случилось.
Сейчас они были довольны, нервно ликовали. Складно все вышло, а ты говорил, а что я говорил, я ничего. Время от времени умолкали, прижимали уши: наверное, замечали милицейскую машину или пост ГАИ; проскочив, опять начинали щебетать. Молодец, молодец Эужен! вечером пожрем и закосеем.
Примерно через час "жигуленок" сбавил ход, на первой скорости проехал по придомовой территории, остановился; шибздик с переднего сиденья выскочил открывать ворота.
Не снимая мешка с головы, Степана провели в какой-то дом и осторожно, почти бережно, под ручки свели в подвал. Освободили от пут на ногах, ослабили веревку на руках, мешок скинули, зато завязали глаза. Зачем? И позволили прилечь на каком-то тряпье. Странное тряпье, чистенькое: пахнет свежим порошком, только что из стиральной машины. "Пойду звонить", – сказал желтоволосый. В углу посвистывала система газового отопления. Судя по свисту, система серьезная, дом большой и современный, основательный; такие начали строить лет десять, пятнадцать, не раньше; хозяева не бедствуют.
И как все это понимать?
5
Эужен вернулся возбужденный. Сказал Юрыку: с дивана – брысь. И продолжил торг.
Говоришь, нам денег не дадут? Хорошо. Не дадут. Нам. Но среди твоих клиентов есть доверенные лица, с правом электронной подписи. (Про электронную подпись он сказал с особым удовольствием, как ребенок произносит взрослые слова, гордо, по слогам.) Два-тры челявека, не меньше. На всякий пожарный. У каждого своя часть пароля, свой субсчет (субчет – прозвучало еще торжественней) под контролем. Им – дадут. Называй адреса, мы поедем к тебе на квартирку, с твоего факс-модема отправим письмеца, забьем стрелочку, накроем, повяжем, доставим сюда. И будем по очереди возить к твоему факс-модему, чтобы отсылали поручения. Сглупит на месте, сделает не то – тебе кранты. Мы предупредим об этом. А ты же знаешь, Степан Абгарович, как человек устроен: себя не пожалеет, друга – пощадит.
Эужен, ты сошел с ума (Бог ты мой, все гораздо серьезней), это же все люди заметные, не иголка в стоге сена, их спохватятся, сопоставят данные, поймут, что к чему (да нет у них охраны). А квартирка? Моя квартира встык с женой, она уже наверняка заглянула, поняла, что со мной не то, милицию вызвала (но как же грамотный бандит мог нанять таких недоумков?).
Сам с ума сошел. Думаешь, мы дураки, да?
Думаю. Да что ты!
Нету твоей жене у городе, она с полюбовником на даче, вернется вечером и хватится не сразу: но времени мал’а, поспеши.
С каким полюбовником, дурень!
Ах, все-таки дурень?
Не дурень, извини, оговорка. Насчет полюбовника это ты зря, придумай что-нибудь пооригинальнее. (Что он имеет в виду?)
Сам проверишь. Если сговоримся и не тронем.
Ладно пугать, отведи меня в сортир, хочу отлить.
Отлить или…? В штаны наложил? Это добре.
А писать я тоже буду с завязанными глазами? А канал ты мне подержишь? Развяжи. И повязку сними.
Да и что ж теперь, развяжу. Кнстянтин проводит.
Светила тусклая лампочка; по беленым стенам гуляли серые тени; подвал оказался просторный и чистый; к дивану притулился промятый топчанчик; несколько табуреток; старый стул. Эужен сидел по-турецки, расстегнув рубаху до пупа и обнажив густую татуировку – так в телесериалах паханы сидят на нарах.
До лестницы двадцать три шага. Ступени не скрипят. Дверь изнутри не запирается. Прихожая. Видимо, налево дверь в гостиную, чуть подальше ванная и гостевой сортир. Странно знакомые гравюрки по стенам: дешевый крашеный лубок начала девятнадцатого века, синие казачьи зипуны, чернобровые казачки, елдастые архангелогородцы, прижимистые татары, лукавые евреи…
Вот оно в чем дело! Елки-палки. Если сюда завезли, значит, не жить. Ни при каких условиях.
6
Тома-чепчик пробыла у него секретаршей неделю. Давно, еще во времена восхождения, весной девяносто третьего. Маленькая, свежая, улыбчивая; ровная челка, вздернутые кудельки: Красная Шапочка в деревенском чепчце. В первый пробный день не напутала ничего; на второй по наитию отсекла все лишние звонки; на пятый, подавая зеленый чай с кружком ароматного лайма (лаймы только-только стали завозить в Россию) и протягивая зарплатную ведомость, осторожно спросила: нам обязательно платить по депозитной, не проще ли по страховой? Вот расчеты. Степан удивился, улыбнулся, пересчитал; проще, и вправду проще! Ты кто, девушка? Я – Тома, выпускница стали и сплавов. Что в секретаршах делаешь? Служу; очень деньги нужны.
Он отложил дела, пересел в гостевое кресло, выспросил про семью (мама историк античности, папы нет), где живет, что читала; пробил на понимание – хорошая девка, им повезло. Три дня ушло на поиск вакансии, два на оформление, через понедельник Тамара Викентьевна стала замначальника финуправления.
Это было космическое повышение – и катастрофическое испытание. Все вокруг шушукались, смотрели косо; управлением руководила толковая баба, сорокалетняя мадам Сергиенкова; стервозная, ненасытная, с ледяным компьютерным умом и неостывающим женским жаром, мужчин ласкала, теток гнобила. А тут еще – молоденькая. Да спущенная сверху. Да из секретарш. Да от самого. Томочке, душке, лапоньке нашей были поручены схемочки тут кое-какие, работенка денька на два, на три, ерунда. Ключ от схемы ей не сообщили, а Сергиенкова уехала в командировку. Как раз на три дня.
Вернувшись на работу и предвкушая добродушный скандал с неизбежными кадровыми последствиями, обнаружила на своем столе итоговую распечатку.
– Тома, деточка, умница, кто тебе помог разобраться?
(Мелькисаров постарался? вот мужики, чтобы им было пусто, думают ниже пояса; даже такие сказочные мужики, как Степан Абгарович.)
– Никто, а зачем? Модель простая, строится за два часа, подставляем данные, получаем результат.
Душка, лапонька, умница, деточка бесхитростно смотрела на суровую начальницу и ждала новых поручений. Начальница погрустнела и задумалась о будущем. Во всяком случае, так рассказывал Степану ее помощник.
Сергиенкова решительно ошиблась; Мелькисаров думал исключительно головой. Никакого гона и страсти. Служебные романы вредят работе; попадаешь в любовную ловушку, упускаешь выгоду, твои приказы обсуждают, все ищут подоплеку: это раз. Никогда не знаешь, почему тебя выбрали – потому что деньги или потому, что ты. Трудно богатому знакомиться; это два. И на работе – либо некогда, либо незачем. Это три. Создавая бизнес, живешь от сна до сна; щиплешь секретаршу не для похоти, а для ее же покоя: любимый начальник доволен, она при деле, все хорошо. А как только отладил процесс, переложил на плечи вороватых управленцев – в конторе делать решительно нечего. Разве что случается ЧП.
ЧП случилось.
По всем бумагам получалось, что владимирские ферросплавы работали в убыток – при запредельном спросе на магниты. Тамошнего директора, Кузовлева, Степан поставил сам – молодого, продвинутого, после MBA. Прежнего, советского куркуля, косноязычного, пьющего, недомытого, с красным картофельным носом, оставили доживать до пенсии замом по сбыту. Жулить новому парню не было смысла; он в самом начале большой карьеры, этот пост – всего лишь взлетная площадка; только безумец будет красть по мелочи, разрушая будущий фундамент собственного бизнеса. Но факт оставался фактом. Убыток – налицо, а концов не сыскать. Надо было ехать, разбираться.
Тома-чепчик к тому времени прыгнула еще выше, отвечала за все промышленные активы; с ней и покатили.
Парень, чистенький, с иголочки, отчитывался четко. Лишние звенья убраны. Балласт сброшен. Откуда сквозит – не знает. Крадут? Скорей всего. Но как? Вывезти груз невозможно. Охрану сменили, наняли дополнительный пост, расположили в домике напротив заводских ворот, следить за конкурентами; без толку.
Степан ходил по цехам, недовольно косился, ловил любопытные взгляды рабочих. Цепкая Тома листала бумаги, стучала по калькулятору, недовольно трясла головой. А потом отпросилась до вечера, не объясняя причины.
Мелькисаров раздраженно отпустил.
Ближе к полуночи в номер к нему постучали. Маленькая Тома в темно-синем пальтишке, воздушный шарфик, светлые сапожки с меховой оторочкой по тогдашней моде (дочерна замызганные), – сияла от радости, прикладывала палец к губам, подмигивала, жестами торопила, только что не пританцовывала. Ну любимая собачка, и все тут. И чем-то похожа на молодую Жанну. Внизу их мрачно ожидал Потапыч (как точно звали прежнего директора, разжалованного в замы, Степан уже не помнил; пусть будет Потапыч). На завод не повел; поманил на обочину, в мелкий лесок. Было жалко английских ботинок и светлых зеньевских брюк; октябрь уже, под ногами чавкает мазутная владимирская грязь; это только на картинках – белоснежный храм на Нерли, а в жизни свинарник и слитое масло.
Лесок примыкал к складскому забору справа. За шиворот падали мерзкие капли. От забора влево уходила боковая проселочная дорога; стоял грузовичок, мотор прогревался. Ноги окончательно увязли, жижа протекла в носки. Раздался непонятный звук, как будто экскаватор бьет по земле снарядом, в воздух взлетело что-то темное, тяжелое, ухнуло прямо в кузов. Через две минуты – еще. И еще. И еще.
Все, сказал Потапыч. Пора.
Увидав три смутные фигуры, водитель резво бибикнул и набрал мгновенную скорость, как какой-нибудь спортивный болид. С той стороны забора раздались глухие крики, скрежет, топот; вспыхнул свет прожекторов.
– Всем стоять, стреляю!
Катапульта была само совершенство.
На одном конце пятиметрового бруса (внутри складского двора, у забора), крепился короб с магнитами; посередине, как на детских качелях, брус приподнимала жесткая основа; по противоположному концу со всего маху били строительной бабой. Короб уносился в небо и падал точно в кузов. Пять долларов килограмм, пять тысяч тонна. Четверо своих рабочих, сторонний водила, какой-нибудь тайный посредник; доходность, прямо скажем, неплохая.
Начальник охраны юлил; без него не обошлось, но доказательств нет. Он орал на понурых рабочих, демонстрируя хозяйское рвение:
– Следаки! Милиция! Уголовное дело!
– Отставить, – приказал Степан. – Работяги молодцы, хорошо думают. Всех оштрафовать на месячную зарплату – и перевести в управление.
Решение Томе понравилось. Ей сегодня все нравилось. Приятно сознавать, что ты первая, лучшая, хитрая, удачливая. Оставалось довершить игру. Она поманила пальчиком Потапыча. До Мелькисарова дошло внезапно, что Потапыч был похож на объевшегося карликового бегемота: косая линия лба, большие глаза навыкате, безразмерный зоб, про живот и говорить уже нечего.
– Вот, Степан Абгарович, знакомьтесь: этот человек помог мне во всем разобраться. Директор Стебеньков.
– Замдиректора, – поправил Стебеньков. – Директором у нас теперь товарищ Кузовлев.
– Директор, директор. Мы сейчас хозяина уговорим. Стебеньков-то поближе к земле, а Кузовлев слишком хорош для здешней жизни. А, Степан Абгарович? Переназначим?
– Почему же Стебеньков без тебя не действовал? Почему не накрыл воров сам, раньше? Или ты, Стебеньков, не знал?
Стебеньков засопел, заговорил не слишком внятно.
– Я знал, хозяин. Как не знать? Но пацаненок хотел управлять? Пусть управляет. Что ему мешать?
– Ладно, уговорили. Но чтоб следил теперь за порядком и поменьше крал. Поймаю – руки оторву.
7
Отмечать удачное приключение поехали в местный ночной клуб: только-только открылся, первая ласточка. Темно, собеседника еле видно; слышно еще хуже.
Рядом с высвеченным танцполом живой оркестр, перекупленный у областного ресторана: старая электрогитара, ударник, медные; резко поет невеселая дамочка с голыми плечами и пожухлой грудью, обжатой оборками.
За соседним сдвинутым столом гуляет компания. То ли помолвка, то ли зарплата, но сидят хорошо, обильно.
Объявляют первый танец; выходят только девчонки; парни, погогатывая, пьют. Одна выделяется сразу; гибкая, фигуристая, юбка – не бывает короче; танцует смело, даже слишком смело. Выбрасывает аппетитные ноги, округляет движением бедра, выпрастывает из-под кофточки белый мягонький животик: а тогда еще животики не обнажали. Степан следит за направлением ее взгляда; адресат заманушки понятен. Высокий, белобрысый, как бы растекшийся по стулу; провинциальный бонвиван.
На второй танец решаются уже не все; проигравшие девчонки возвращаются за стол, начинают усиленно обмахиваться, надрывно смеяться и бесшабашно пить.
Рядом с голопузой заманушкой – три неловких неудачницы; не сообразили вовремя исчезнуть, теперь отползать неудобно; напряженно перебирают ногами и ждут, ну когда же это кончится? Когда?
К третьему танцу площадка полностью расчищена; заманушка остается одна. И азартно ведет игру за сердце (скажем так) своего мужчины. Ей все равно, кто вокруг, что о ней говорят и что думают; есть она и есть он, а больше нет никого. Она решила быть сегодня восточной наложницей; и она ею будет. Медленное, заунывное пение, бессмысленное треньканье гитары, пожилое звучание медных; девочка вьется вокруг воображаемого шеста, изгибается назад, все ниже, ниже, ниже; волосы касаются пола, полные ноги раздвинуты, наружу вывернуты черные кружева трусов, обнажены вкусные подробности ляжек, дан посул откровенного наслаждения.
Старания ее не пропадают даром; парень снисходит; вразвалочку выбирается на танцпол, лениво качается на месте, из стороны в сторону. Девочка начинает танец страсти, движется вокруг белобрысого, как маленький спутник по сужающейся траектории; ломкие руки взброшены вверх; тело клонится назад; она вплотную приближается к желанному объекту, вдавливается низом живота, продолжает извиваться…
"Белый танец!" – хрипло объявляет певичка; и тут же игра переходит в эндшпиль.
Девочки тянут за собой парней; победительная заманушка уступает им площадку, лениво идет к столу, обвивая своего красавца, просит его налить вина; даже Степану с его неудобного места видно, как тяжело она дышит, выложилась до конца, себя не щадила. И тут наступает минута расплаты. Девушка в чем-то блестящем (полное декольте, голые руки), сидевшая тихо и скромно, ни разу на танцпол не выбегавшая, царственно встает и плывет навстречу давным-давно намеченной цели.
Белый танец! не может же он отказать.
Он – не отказывает. Обессиленная заманушка подавленно смотрит, как уводят его под ручку, плотно прижимаясь боком, обдавая смачным ароматом духов, которым эта сука облила себя; свежая, не пившая и не уставшая, в легком скользящем платье, все равно что без одежды, даже лучше. Супостатка облепляет партнера, распаляет его, тревожит, доводит до кондиции и подает условный сигнал музыкантам: а, понятно: все заранее договорено и оплачено. Завершается тягучее кружение, взрывается бешеный ритм; она бросает вызов – он мужчина, он ответит, он обречен плясать с ней рок-н-ролл. Мелкие прыжки, верчение на месте, выброс тела вперед, бросок через колено, откровенная имитация полового акта. Танцует она отлично; ясно теперь, кто здесь настоящий мастер, а кто был разогрев и подтанцовка.
Заманушка в отчаянии. Все, к чему она стремилась; все, на что была сделана ставка – рушится, ускользает непоправимо.
– Как ты думаешь, она сейчас сбежит? – Степан почти кричит, чтоб Тома-чепчик расслышала.
– Нет, попробует сыграть в подружки, – чтобы он расслышал, Тома нежно притягивает его за мочку, щекотно говорит на ухо.
Она права; заманушка топает ножкой и движется к центру площадки. Белобрысый, отплясав свое, ретировался; теперь две соперницы вращаются друг против друга, как бы взаимно подыгрывая и как бы почти обнимаясь: женский сиртаки, танец ненавидящей любви. Постепенно девушки входят в раж; демонстрируют канкан, заголяются обоюдно, выставляют лоно на всеобщий обзор; визжат. Оттанцевав, бегут наперегонки к желанному; обтекают его с обеих сторон, тянут в подмышки, к декольте, поочередно подсаживаются на колени, хохочут до рези в ушах, как будто бы смертельно напились, а ведь обе совершенно трезвы.
– Как думаешь, кто из них будет сегодня с ним спать? Ты на кого ставишь? – подмигивает Томе Степан.
– Боюсь, что обе. Или вообще никто: парень перебрал, скоро скопытится, – хихикает Тома и панибратски треплет Степана за щеку.
– Хочу сказать. Ты сегодня всех переиграла. Всех. Даже меня. Ты гений, Тома.
– Я знаю.
– Пью за тебя, гениальная подчиненная.
– А я за тебя, мой любимый начальник.
8
Губы у нее были полные и мягкие, язык податливый и властный, поцелуй длился, длился, прожигал до нервных центров мозга, до содрогания в груди; маленькое тело вминалось в него, прорастало в нем, дышало и билось им; что за странное устройство человек: идет обмен слюны, слизи, пота, иногда недовышедшей крови, а внутри все почему-то тает, млеет, замирает, потом вдруг вспыхивает мгновенным светом и рушится на части.