X
Когда Фишер возвратился в комнату, Элизабет отвернула лицо от стены и тихо спросила:
- Кто это приходил?
- Нищий, - коротко бросил он и уселся в кресло.
- Ты ему что-нибудь подал?
- Нет.
Она вздохнула и вновь отвернулась к стене. Занавески были отдернуты, и в больших темных рамах окон красовалась фантастическая картина развалин: почерневшие от дыма боковые стены домов; треснувшие фронтоны, угрожавшие обвалом; поросшие зеленым покровом груды камней, взорванные во второй раз, - лишь кое-где эта зелень выглядела бархатистой и мирной…
- Ты ничего ему не подал… А кто это был?
- Понятия не имею, - отмахнулся тот. - Мало ли их…
Она тихо заплакала, и он насторожился: до сих пор она ни разу не плакала. Он видел ее изящный затылок со спутанными волосами, вздрагивающие плечи и слышал эти странные прерывистые всхлипывания. Он был удивлен, и его неприятно задело, что она стала до такой степени сентиментальной.
- Не сердись на меня, - начал он, - но мне хотелось бы прийти к некоему заключению, все равно к какому, ты понимаешь. Лично мне все это совершенно безразлично, хотя я считаю деньги слишком серьезным делом, чтобы отнестись к ним сентиментально. Как я уже сказал, твой свекор был бы удовлетворен, если бы ты устно заверила его в том, что покамест не считаешь завещание Вилли действительным и прекращаешь распоряжаться его деньгами и имуществом. Устно, понимаешь, большего от него и требовать нельзя. В противном случае… - Он не договорил, потому что она вдруг опять повернулась к нему лицом, и его удивило написанное на нем упорство. - А если бы дело дошло до суда, - он рассмеялся, - я считаю маловероятным, чтобы ты с имеющимися у тебя документами могла бы выиграть…
- Я могла бы попытаться разыскать того человека, который принес мне завещание Вилли.
Она покраснела, вспомнив, как повела себя с ним.
- Конечно, - с готовностью подтвердил он. - Однако вряд ли ты сможешь его найти. И кроме того, что ты хочешь от него узнать?
- Название деревни, где был расстрелян Вилли. Вероятно, он там же и похоронен. Кто-нибудь наверняка предал его земле.
- Недурственно, - заметил он. - Совсем недурственно. - Он немного помолчал в раздумье, потом спросил: - Итак, скажи мне, пожалуйста, согласна ли ты покуда отказаться от этой безумной затеи с раздариванием и удовольствоваться двумя тысячами марок в месяц?
- То есть объявить своего рода перемирие? Что ж, пожалуй. Впрочем, - добавила она тише, - если бы я могла сделать то, что хочу, я сейчас влепила бы тебе пощечину…
- Это было бы не совсем по-христиански…
- Знаю, - ответила она и почувствовала, как душившие ее слезы внезапно высохли от внутреннего жара. - Впрочем, не знаю, но полагаю, что многие истинные христиане били по лицу людей вроде тебя и это было воистину по-христиански. Но загвоздка здесь в другом: я плохая христианка, а они были хорошие…
- Совершенно верно, - сказал он. - У тебя бывают гуманные порывы, что правда, то правда, но гуманные порывы не заменяют стихийной страстности истинной веры…
- Вот-вот, - подхватила она и взглянула на него с едва скрытой насмешкой, - ты все можешь объяснить, такие, как ты, все могут объяснить, но я надеюсь, что наступит время, когда и вас объяснят…
- Прекрасно сказано. Но я полагаю, что и я имею шанс прослыть истинным христианином. Слава Богу, существуют и другие авторитеты, кроме тебя… - Он тихонько засмеялся.
Она опять отвернулась к стене. "Я все-таки ударю его по лицу", - подумала она…
- А почему, собственно, - спросил он и вынул из кармана сигару, - почему, собственно, тебе так хочется меня ударить?
Она промолчала. Он неторопливо раскурил сигару и поискал глазами место, по которому он мог бы побарабанить пальцами. Однако ночной столик был слишком мал, да и заставлен распятием, стаканом воды и тарелкой с хлебными крошками. Он попробовал побарабанить по ручке кресла, но та была слишком узка, и пальцы его соскальзывали. Он почувствовал, что краснеет, он всегда нервничал, если не находил поверхности, по которой можно было побарабанить пальцами…
- Так почему же? - спросил он.
- Потому, что ты ничего не подал нищему. А теперь оставь меня в покое, - устало проронила она. - Ведь я заключила с вами перемирие…
- Однако ты, наверно, не захочешь покуда передать нам завещание… То есть я хочу сказать…
Она вдруг резко повернулась к нему; от неожиданности он перепугался, когда она рассмеялась.
- Верно, не захочу, - заявила она. - Ведь этот документ - ничего не стоящая бумажка, так что он для вас бесполезен…
- Ну, мы могли бы отправить его на экспертизу, как-никак он заверен…
- Знаешь, ты бы лучше ушел, - сказала она. - Я очень устала: болезнь не проходит и я не спала ночью.
Он сунул сигару в рот и стал надевать плащ.
- Кстати, как здоровье моей племянницы Элизабет? - спросила она.
Интонация ее голоса заставила его замереть, так что плащ повис на одном плече. Потом он вынул сигару, положил ее на край ночного столика и шагнул к кровати.
- С чего ты взяла, что она больна? - спросил он как можно спокойнее.
- А она больна?
- Да.
- Чем же?
- Очень неудачно упала с велосипеда, у нее сильное внутреннее кровотечение…
- Сильное внутреннее кровотечение, вот как? Это очень опасно в ее состоянии.
- Что значит - "в ее состоянии"? Что ты хочешь этим сказать? - едва слышно переспросил он.
Он весьма редко терял самообладание, особенно при разговоре с женщинами, но сейчас почувствовал, что его лицо дрожит, а руки бессильно обмякли и взмокли от пота.
- Это значит, что Элизабет в положении… была, - спокойно бросила она.
Он торопливо надел плащ, забрал сигару с ночного столика и пробормотал:
- Я в самом деле полагаю, что ты сошла с ума, в самом деле… Неужели ты думаешь?..
Он нетерпеливо дернулся, потому что она опять залилась слезами, а он ненавидел это безудержное выражение душевных переливов.
- Естественно, я так думаю, я думаю, что человек, способный прогнать нищего, способен на все. А теперь иди…
Он быстро вышел из комнаты.
XI
Регина протянула вахтеру пропуск и теперь наблюдала, как его недоверчивая физиономия склонялась над ним: мясистый нос без всякого перехода вклинивался в лоб, а лоб заканчивался восковой лысиной. Потом физиономия оторвалась от пропуска и оказалась прямо перед ней - неожиданно четкая и округлая.
- Комната пятнадцать, операционная, - сказал голос, - направо за углом.
Она пошла направо, миновала запертые больничные палаты, повернула налево и остановилась перед узкой дверью, на которой по растрескавшейся краске красным карандашом было написано: "Операционная". Она постучала, и чей-то голос откликнулся: "Войдите".
В комнате царила тишина. В клубах пара склоненная над стерилизатором монахиня доставала щипцами хирургические инструменты. Доктор устало сидел на стуле и курил. Регина жадно втянула носом запах крепкого табака и впервые ощутила голод как странную смесь тошноты и усталости. Смесь эта подступила к горлу, словно слабый позыв на зевоту, и она не расслышала вопрос доктора.
- Что вам угодно? - повторил он, когда она с трудом справилась с зевотой.
Регина переступила через порог и протянула ему пропуск.
- Ага, вспомнил, - сказал он. - Извините. Вы фройляйн Унгер?
- Да.
Доктор вынул изо рта сигарету, подошел к письменному столу и вытащил из деревянного ящичка с картотекой коричневую карточку.
- Все правильно, - сказал он. - Унгер. Ваша проба крови была превосходная. Анализ не показал ничего плохого. Я пригласил вас сегодня, потому что мы… Ведь вы все еще хотите сдать кровь?
- Конечно, хочу.
- Видите ли, с того раза прошло три недели. - Он пожал плечами и вздохнул. - За это время кое-что изменилось и вполне могло заставить вас отказаться. А вы, значит, все же хотите?
- Да, - проронила она.
- Прекрасно, тогда раздевайтесь. До пояса.
Она сбросила плащ, сняла блузку и положила все вместе на передвижной операционный стол, стоявший рядом.
- Хорошо, хорошо, этого достаточно! - воскликнул доктор.
Она почувствовала, как его сильная рука ощупала ее мускулы, измерила пульс, и слегка вздрогнула, когда холодный фонендоскоп коснулся ее груди.
- Кстати, Унгер, - произнес доктор, устало и задумчиво взглянув на нее, - не вы ли оставили здесь на вешалке свой плащ?
- Да, я.
- И вам его вернули?
- Да.
- Порядочный человек.
- Да, порядочный.
Он вынул из ушей фонендоскоп, кивнул ей и сказал:
- Никаких замечаний. Ваше общее состояние позволяет вас допустить. Можете одеваться. Какая у вас группа крови?
- Нулевая.
- Отлично, вы понадобитесь уже сегодня утром. Не возражаете? Для фройляйн Фишер! - Это он сказал, обращаясь к монахине. - Как вы считаете?
Надевая блузку, Регина заметила, что белый чепец монахини кивнул.
Доктор посмотрел на нее со своей обычной усталой приветливостью:
- Вам повезло. Господин Фишер пообещал особую награду для донора своей дочери - естественно, помимо обычной платы. Какую сумму он назвал, сестрица?
- Тысячу пятьсот марок, - ответила монахиня. Она прикрыла стерилизатор тяжелой никелированной крышкой и обернулась. - Полторы тысячи, - повторила она. - Господин Фишер - человек очень богатый.
- В чем-то богач, а в чем-то бедняк! - смеясь, заметил доктор и погасил сигарету.
Монахиня взглянула на него неодобрительно и сокрушенно покачала головой:
- Вам лучше остаться здесь, переливание крови назначено на десять, не так ли?
- Так, - кивнул доктор, - а по мне, можно и сейчас начать. Вы завтракали?
- Нет, - ответила Регина.
- Нельзя ли дать фройляйн немного поесть?
- Нет, - отрезала монахиня. - Это исключено. - Ее огромный чепец энергично закачался.
- Может быть, как небольшой аванс в счет оплаты, а? Будет нехорошо, если ей станет дурно во время переливания.
- Но это в самом деле невозможно, - возразила монахиня. - Уж поверьте мне. Ведь оплата производится в марках, и к тому же не нами, а экономическим управлением, фройляйн получит у нас только справку.
Доктор пожал плечами:
- Тогда, вероятно, лучше взять кровь у молодого человека из палаты "А", он хоть немного поел.
- Нет-нет! - поспешно вмешалась Регина.
Врач и сестра удивленно взглянули на нее.
- В чем дело? - спросил доктор.
- Я непременно хочу это сделать… Я не упаду в обморок…
- Ну что ж, как вам будет угодно. А вы что скажете, сестрица?
Монахиня пожала плечами.
- Тогда, значит, начнем.
Когда монахиня вышла из комнаты, он опять закурил.
- Я бы с удовольствием предложил и вам сигарету, но не знаю… Мне кажется…
- Нет, спасибо, мне станет дурно. Спасибо.
От табачного дыма у нее сразу закружилась голова. Голод вызвал теперь головную боль, тошноту и усталость. Головная боль началась неожиданно - сильная сверлящая боль, причину которой она не могла уяснить. Регина то и дело вздрагивала и прикрывала рукой рот, когда на нее нападала эта судорожная зевота - такая ужасная, что даже уши закладывало. Она устало следила глазами за доктором, который тщательно вымыл руки в фарфоровом тазу, потом погасил сигарету и положил окурок на стеклянную полочку над тазом.
- Фишер в самом деле очень богатый человек, - сказал он, обернувшись и вытирая руки, - и вполне мог бы выложить какую-то мелочь на завтрак людям, которые сдают кровь для его дочери.
- Чем она больна?
- Этого, к сожалению, я не могу вам сообщить, не имею права. Кстати сказать, ничего приятного. А вы когда-нибудь уже сдавали кровь?
- Нет.
- В таком случае не пугайтесь, придется сделать вам больно, нужно будет вскрыть вену. А вы сожмите зубы, - со вздохом добавил он, - зато получите деньги и еще награду, обещанную отцом больной, даже если… - Он не договорил. - В общем, не бойтесь, все это кажется хуже, чем есть на самом деле.
- А деньги я получу прямо здесь?
- Нет, вам придется поехать за ними к этому Фишеру, потому что… - Он внезапно замолчал, так как в дверь ввезли каталку.
Казалось, на ней приехало только мертвенно-бледное лицо с темными прекрасными волосами, обрамлявшими снежно-белый лоб, и парой узких голубых глаз. Тело же заполняло собой лишь углубление в полотне каталки, так что получалось, будто белая простыня, покрывавшая тело, просто натянута на ее ручки.
- Сюда! - крикнул доктор. Он указал монахиням место рядом с операционным столом и подозвал Регину.
Она встала.
- Ложитесь сюда и обнажите правую руку до плеча.
Она расстегнула манжет правого рукава и, сдвинув тонкую ткань до самого плеча, быстро закатала ее в валик.
- Вот так, - одобрительно сказал доктор. - Все хорошо.
Лежать ей было приятно, головная боль немного утихла, а когда одна из сестер подсунула ей под голову подушку, она почувствовала себя почти хорошо.
- Спасибо, сестрица, - произнесла она.
Ей бросилось в глаза, что на лице доктора появилось тревожное выражение. Углы губ дернулись, а лицо затряслось мелкой дрожью от какого-то внутреннего возбуждения.
- Сжимайте и разжимайте кулак, - скомандовал он и стал сжимать и разжимать свой кулак, растопыривая пальцы. Она повторила его движение и заметила, что он напряженно смотрит на ее локтевую ямку.
- Замечательно, просто великолепно! - вдруг воскликнул он. - Взгляните, сестрица, как она набухла… Прекрасно, сейчас мы аккуратненько в нее войдем. А теперь… - Он подошел к каталке с девушкой и тихим голосом произнес: - Фройляйн Фишер, надо сжимать и разжимать кулак… Вот так.
Он еще раз показал, как это делается, и Регина напряженно всматривалась в серьезные, почти отрешенные лица монахинь и доктора, которые молча наблюдали, как худая бледная рука вяло приподнялась и маленький кулачок начал судорожно сжиматься и разжиматься.
- Спокойнее, - сказал доктор, - еще спокойнее. Вот так.
Он опять начал неторопливо и равномерно сжимать и разжимать кулак, растопыривая сильные ярко-розовые пальцы, а сам внимательно смотрел на предплечье девушки. Потом вздохнул:
- Ничего не видно. Да и неудивительно. Тем не менее начнем. Ждать бессмысленно. Приступаем! Отвернитесь налево, - скомандовал он Регине.
Она послушалась и уперлась глазами в выкрашенную светло-зеленой краской стену, к которой прилипли черные тонкие волоски от кисти - эти отчетливые полоски образовывали какой-то уродливый рисунок. На этой же стене висела Мадонна - большая, чуть ли не метровая фигура из обожженной глины. Мадонна держала сына вертикально и немного впереди себя, так что его непомерно большой венец закрывал ее грудь и видно было только ее лицо. Регина так обессилела, что чувствовала - вот-вот уснет, глаза сами собой закрывались, она с трудом удерживала веки: изображение Богоматери плыло на этом противном зеленом фоне, словно по воде…
Внезапно она дернулась вправо, ощутив укол в руку, и увидела, что доктор воткнул ей в вену плоскую и скошенную, похожую на перышко для письма, иглу на конце резиновой трубочки…
- Сожмите и разожмите кулак.
Она стала сжимать и разжимать пальцы и почувствовала, что немного выше иглы у нее наложен жгут. Она втянула носом опрятный и какой-то обезличенный запах монахини, видимо стоявшей у ее изголовья.
- Быстрее, затяните потуже! - воскликнул доктор, но кровь уже брызнула вверх и осела плотными красными пятнами на грубой ткани его белого халата. - Проклятье! - выругался доктор, но жгут на ее руке уже был затянут совсем туго, и она поняла, что не сможет заснуть.
Регина повернула голову, услышала, что доктор опять скомандовал: "Сожмите и разожмите кулак", увидела, как он воткнул иглу в тонкую белую руку и как ее вытащил, потом опять скомандовал: "Сожмите и разожмите кулак" - и много-много раз втыкал иглу в тонкую руку и вытаскивал ее. Его грубое лицо покрылось каплями пота - красное и мокрое, оно резко контрастировало с мертвенно-бледным лицом монахини, державшей резиновую трубочку и теперь присоединявшей к ней круглую стеклянную колбочку, похожую на маленькие песочные часы…
Она тихонько вскрикнула, когда напор крови, скопившейся в ее руке, внезапно ослаб, и с некоторым интересом стала наблюдать, как наполнялась пустая резиновая трубка и как ее кровь толчками набиралась в стеклянную колбочку - темная пенящаяся жидкость, поступавшая под большим напором…
- Затяните! - скомандовал доктор. И она увидела, как опустился уровень жидкости в стеклянной колбочке, а вторая пустая резиновая трубочка, протянувшаяся к руке незнакомой девушки, стала наполняться ритмичными легкими толчками.
Все это происходило невыносимо медленно, и Регина ощущала глубокую безжалостную усталость, которая улетучивалась всякий раз, когда в ее онемевшую правую руку вновь быстро притекала кровь и, бурно крутясь, скапливалась в стеклянной колбочке вверху…
- Прекрасно, - пробормотал доктор несколько раз, - просто великолепно. - И она увидела на его лице выражение, чрезвычайно удивившее ее, - выражение, которого она никак не могла ожидать: то была радость, подлинная радость. - Прекрасно! - опять произнес доктор. - Великолепно! Только бы она выдержала.
Регина несколько раз пыталась повернуть голову направо так, чтобы увидеть лицо той девушки, но глаза упирались в опрятный синий халат монахини. Потом она опять тихонько вскрикнула, когда трубочку с иглой вытягивали из ее вены…
- Прекрасно, - в который раз сказал доктор, - просто великолепно…
Ей мерещилось что она вращается - сначала медленно, причем ступни ее ног прочно стояли на одном месте, в центре круга, который описывало ее тело, крутясь все быстрее и быстрее. Это было похоже на то, как в цирке мускулистый атлет вертит вокруг себя стройную красотку, держа ее за ноги.
Поначалу она еще различала зеленоватую стену с красноватым пятном глиняной статуи и на другой стороне зеленый свет, лившийся из окна. Зеленое и белое быстро чередовались перед ее глазами, но потом границы между ними размылись, цвета перемешались, и теперь перед ней вращалось что-то очень светло-зеленое, а может, она сама вращалась перед ним; это было непонятно, пока наконец цвета с дикой скоростью не слились воедино, а сама она не начала вращаться горизонтально в почти бесцветном мерцании света. Одновременно добавились новые боли - в ушах, в животе и в горле. Казалось, что голод, породивший сосущее ощущение в желудке, имел магнетическую силу вызывать все новые и новые боли в ее теле. Она чувствовала себя совершенно больной, бессильной и разбитой и с ужасом поняла, что сознание так и не потеряет.