- Вот видишь, - проронила жена, не глядя в мою сторону, хотя что, собственно, я должен был здесь видеть.
Ночью автомобиль с зажженными фарами много раз проехал туда и сюда в том месте, где трасса подходит вплотную к морю. Пограничники передали на пост ГАИ, что на трассе происходит нечто подозрительное, ГАИ передало обратно, что описанной машины они не видели, тогда пограничники спустились на трассу и сами задержали нарушителя. Оказалось, этот человек производил ночью какую-то фотосъемку (хозяйка в этом ничего не понимала, по ее словам, но заметила, что здесь что-то нечисто), установил камеру на повороте, а сам ездил мимо нее туда-сюда, чтобы заснять собственные фары (быть может, хозяйка пересказывала все это с протокольной точностью, а племянник-гаишник описывал все происшедшее именно таким способом). Конечно, пограничники с радостью его арестовали, но у Фотографа (теперь я его буду называть именно так) были какие-то бумаги от какого-то издательства, всякие удостоверения, и вообще он оказался важной птицей, и его пришлось отпустить, хоть пограничники и передали его в ГАИ, что-то у него было не в порядке с самой машиной. Но, видно, и те отпустили его, раз машина снова оказалась в поселке…
- Что ты обо всем этом думаешь? - спросила жена, когда хозяйка оставила нас вдвоем.
Я ответил, что ничего не думаю, кроме того, что сам только что слышал вместе с ней.
- Что же? - настаивала она.
Я сказал, что думаю следующее: московский фотограф, снимающий по договору с издательством, крымские виды для альбома, скажем, или календаря, облюбовал этот уголок, снимал его днем и ночью (здесь жена иронически хмыкнула), а уж куда он запропастился - не ведаю, но полагаю - еще разыщется, если уже не отыскался и не уговаривает сейчас, когда мы ведем эту беседу, милицию вернуть ему автомобиль и разойтись полюбовно.
Жена слушала меня спокойно и со вниманием. Когда я кончил, отвернулась от меня и задумалась. Помолчав, она тряхнула головой и решительно воскликнула:
- Чушь! Чушь!
И я мог не сомневаться, что относится это к моим дедуктивным способностям.
3.
Когда я работаю, я должен всякую минуту ощущать невидимое присутствие своей жены - за стеной в нашей городской квартире, в саду ли, когда мы живем летом на даче (однажды раз и навсегда было решено, что мы не ездим больше по творческим домам, где тебя заключают в какую-нибудь вполне случайную компанию, томящуюся бездельем и собственной избранностью, после первой же выпивки бесцеремонно пытаются испробовать твою личную жизнь на прочность, а получив отпор, начинают смотреть со смесью страха и презрения - как на прокаженного; все это похоже на коллективное безумие и негласный сговор о непременном промискуитете - ах, как вкусно выговаривает это словечко моя жена). На худой конец, я должен знать, что она отлучилась по делу, ушла за покупками, поехала в редакцию, и тогда, ни на секунду не отвлекаясь и думая только о своем рассказе, я чувствую, что вот сейчас она в метро, сейчас стоит на троллейбусной остановке, вошла в магазин, а вот, наконец, движется по направлению к дому. Этот парапсихологический эффект реален настолько, что я никогда не ошибаюсь в количестве шагов, что осталось ей в подъезде до лифта, и открываю дверь за секунду до того, как она в нее позвонит или вставит в замок ключ. Поэтому сейчас я с абсолютной ясностью почувствовал, что ее нет рядом. Заставив себя просидеть за столом еще минут пять (абсолютно впустую, конечно), я встал и убедился, что и ее рыночная корзинка, и кошелек на месте. В беседке, разумеется, ее тоже не было. Я спустился к морю кратчайшей дорогой (это всякий раз бывало для меня работой, но жена иронией и уговорами каждый день спроваживала меня по этой крутой тропинке, не давая спуститься к пляжу кружным пологим путем, - для похудания), но на том месте, где мы устраивались обычно, ее тоже не было (впрочем, я знал, конечно, что ее там не будет). Я побрел вдоль моря в сторону пристани, вполне бесцельно, не зная, дать ли волю раздражению или все силы использовать на то, чтобы подавить волнение и тоску (впрочем, точнее это было бы назвать страхом, сосущим гадким загнанным внутрь постыдным страхом в один прекрасный день остаться без нее и обессиливающим томлением от гипотетической необходимости искать другую женщину, с которой ведь никогда не сможешь уже так же сродниться, чье присутствие в твоей жизни придется терпеть, морщась от отвращения, едва только взглянешь на ее жирный загривок - отчего-то всякая другая возможная подруга представляется мне именно с жирным загривком)….
Я увидел ее издалека на пирсе (и это при моей близорукости) - моя жена прекрасно сложена, выше меня на три сантиметра, с хорошо посаженной небольшой головой на стройной шее, с очень прямой спиной; сегодня на ней было ярко-красное длинное легкое индийское платье с желто-зелеными кругами на животе и спине, колышущееся возле ее тела. Через несколько шагов я увидел, что говорит она с группой матросов, обслугой прогулочных катеров. Как ни неприятно это было, я понимал, что фактически выслеживаю ее… Она была оживлена, правой рукой все приглаживала непослушные под ветром волосы, а в левой на отлете держала большие пляжные очки, которыми жестикулировала. Меня и восхитило, и тайно уязвило, что вот так, со стороны, в компании незнакомых молодых мужчин, она выглядит много моложе своих тридцати девяти (хоть у нас с нею и считалось, что она на редкость хорошо сохранилась, и я был вполне искренен в этом сговоре); но что было еще нелепее, она казалась много жизнерадостнее, чем обычно, - никакой напряженности или застылости, какими она умела буквально гипнотизировать малознакомых людей, если они вели себя, на ее взгляд, чересчур вальяжно.
Я отвернулся и пошел прочь. Я чувствовал себя несчастным ревнивцем и мелким пакостником, готовым задушить малейшее движение близкого человека - к свободе (что могло, знаю по себе, привести лишь к пароксизму упрямства), и вместе с тем напряженно решал - расскажет ли она мне о том, что делала там, на пирсе. Дойдя до нашего обычного лежбища, я присел на гальку, снял рубашку и принял позу раздумья - на тот случай, если она хватится меня и догадается спуститься на пляж. Я втайне считал, что жена моя весьма тщеславна, но и потакал ей в этом её пороке, зная, что тщеславие ее, вовлекая в свою орбиту и меня (ленивого, хоть в молодости и не лишенного честолюбия и порыва выбиться из провинции - и в географическом, и в духовном планах), дает нам энергию существования среди людей; мы приняты нынче в хороших домах (и двери их открылись нам отнюдь не только из-за моих удачных премьер и книг), посещаем вернисажи, не прилагая к тому усилий (художники сами приглашают нас), оказываемся на всех громких премьерах и громких просмотрах в Доме кино; если мы ужинаем в ЦДЛ или в ЦДРИ, то всегда в очень приличной компании, а если во время вечеринки у нас дома звонит телефон, то, скорее всего, положив трубку, жена будет иметь возможность произнести вслух какое-нибудь известное имя; короче - мы приняты в тот неоглашаемый список, который и называется вся Москва (как же далек я был от этого еще десять лет назад и как же далеко все это от того, о чем мне грезилось когда-то). И мне все чаще начинает казаться, что когда мы уединяемся в просветах этой светской жизни в таких вот поселках или в маленьких безвестных пансионатах в Крыму, на Каспии иди в Прибалтике, где только мне и удается по-настоящему работать, то мы не просто уезжаем из города, но - скрываемся. Но от кого же мы бежим, от чего прячемся, почему сейчас, когда вроде бы все наладилось, мы сделались не то что бездомны, но как бы полудомны? Как случилось, что близкие друзья рассосались - умерли, уехали, отдалились, что многие из окружающих нас - фальшивы в своей к нам симпатии, и что наше отсутствие в Москве если кому-то и заметно, то лишь моим редакторам, завлитам и режиссерам, да и то в те моменты, когда я для чего-либо вдруг понадоблюсь? И почему оказалось сейчас, когда больше половины жизни прожито, что, честно говоря, даже и выпить в охотку не с кем, поговорить по душам или поплакаться, что, по мере того как сил и желаний делается меньше, жизнь все больше напоминает табор, карусель, балаган, лица мелькают, встречи - случайны, и мы мечемся по стране из угла в угол, бросаемся за границу, шарахаемся назад и, потомившись на Пицунде, рассказываем в Москве, как нам было чудесно, а явившись в Дубулты, говорим об откровенно скучном кинофестивале, как он был интересен и хорош. В свою собственную квартиру мы возвращаемся лишь вынуть из ящика почту, и квартира нам кажется чужой, и мы в тот же вечер строим планы будущих поездок, потеряв, должно быть, безвозвратно то, что некогда называлось укладом. И многие вокруг нас живут так же, без устойчивых связей, без заполненности многих жизненных пустот, уголков и промежностей, не отличая каркас от прокладок, будто жить мы все собираемся только завтра, а нынче лишь собираем багаж…
Я заметил, что неподалеку двое мальчишек заняты странным делом: на пляжной гальке они оставляли какие-то знаки, прыская краской из иностранных аэрозольных баллончиков. У каждого было по баллону в руках (желтый и красный), но краска уже лишь сочилась, видно, была на изморе.
- Эй, - окликнул я, - что это у вас такое?
Нынешние мальчишки не пуганы; они подошли охотно, один из них протянул мне баллон.
- Пожалуйста, - сказал он снисходительно и даже с оттенком сарказма (быть может, сарказму их теперь учат одновременно с таблицей умножения).
- И где вы это взяли? - спросил я сурово.
- Нашли, - пожал плечами другой.
- Вон там, под скалой, - добавил первый и показал в сторону бухты.
- Но там больше нет, - уточнил его приятель, - мы все обыскали…
Как всегда и бывает, моя жена появилась ровно в тот момент, когда я этого меньше всего ждал. Я лишь успел отдать мальчишкам баллончик, как она набросилась на меня сзади, укутав с головой махровым полотенцем, пригибая мою голову к земле, приговаривая:
- Вот где попался, гуляка!
Это было неожиданно, игры такого рода практиковались между нами много лет назад (в молодости жена любила иногда дурачиться, обниматься, барахтаться), но сейчас я припомнил это без всякого удовольствия, потому, очевидно, что и сам был когда-то много более прыток, чем теперь.
- Ну что ты, что ты куксишься, - все теребила она меня, называя по уменьшительному имени. И тут же объяснила причину своей неожиданной веселости: - Я кое-что узнала!
- Что же ты узнала? - спросил я, отбившись.
Она опустилась на гальку рядом, накрыла длинным подолом колени, обняла их руками и устремила взгляд в морскую даль (круг на ее животе скукожился, а на спине расплылся).
Я ждал.
- На причале мне сказали… - начала было она, но я перебил ее - от радости, что она говорит правду (вот он, червячок страха перед ее отдельностью).
- Ты была на причале?
- Я была, - отвечала она задумчиво, но ничего больше не пояснила, и моя преждевременная радость растворилась табачным дымком. - Там мне сказали, - продолжила она, - что два дня назад пограничники выловили из воды голого человека. - Она сделала паузу, поиграла в руке солнечными очками, но я настороженно молчал. - Голого человека, - повторила она, не отрывая глаз от пустынных волн. - Он плыл прямо в открытое море. Да, в открытое море. - Она решительно нацепила очки на нос и обернулась ко мне.
- Он был голый, - сказал я.
- Он преодолел в себе нечто, - сказала она, раздражаясь. - Бросил все и ушел не оборачиваясь. Он преступил.
- Как Толстой, - снова сглупил я.
- Если угодно, - отвечала она с непередаваемым высокомерием. Как будто это она сама, раздевшись догола и меня покинув, преступила.
Я стал расстегивать штаны.
- Окунешься? - спросила она равнодушно.
- Нет, - отвечал я строго, вылезая из штанин.
Она посмотрела на меня с мгновенным любопытством.
- Поплыву прямо в открытое море, - сообщил я. Но моя клоунада не имела ни малейшего успеха.
- Ах, оставь комедию, - сказала она, даже не улыбнувшись. Поднялась на ноги, поежилась. - Поднимается ветер, ты не чувствуешь?
Я не чувствовал. Стояла жаркая ясная тихая погода, - но к вечеру, как ни странно, она таки испортилась (видно, есть там у них на пирсе какие-то особые морские приметы, которыми они и делятся с чужими женами).
- Гений он или пошляк? - рассуждала моя умная жена за вечерним чаем. - Это безразлично, раз он почувствовал в себе толчок свободы.
(Мы уже договорились, что был это, разумеется, не владелец автомобиля, не мой Фотограф, но для жены, оказалось, это было вовсе не существенно, ее волновало преступление как таковое, она испытала, похоже, сразу чувства удовлетворения, успокоения и разочарования.)
- Он был пьян, - предположил я. - И думал, что плывет вдоль.
- Ведь не мог же он не понимать, - продолжала она, обращая на меня внимания меньше, чем на комара, - что он никогда никуда не приплывет.
Полагаю, он надеялся на награду.
Ты думаешь?
В Турции его премировали бы феской.
- Нет-нет, он принял бы мусульманство, сделал бы обрезание, и ему подарили бы гарем. Скажи, ты поплыл бы голый в открытое море, если бы тебе за это подарили гарем?
- Не поплыл бы, - сказал я, ничуть не слукавив.
- И у тебя были бы наложницы, молоденькие, всех цветов и оттенков. О, я вижу тебя в гареме, ты был бы великолепен. И всего-то проплыть какую-то тысячу километров…
- В ластах? - спросил я.
И тут она, наконец, рассмеялась. Я успокоился. Перед сном она слушала Би-би-си, я дремал, обняв ее за плечо, но сквозь голос дикторши, сквозь знакомое дыхание жены различал, как внизу, под нами, расходившееся море шевелит прибрежную гальку, будто кто-то перебирает мелкие камушки в большом кармане.
4.
В шторм мы по давнему соглашению не работаем, но гуляем, пьем коньяк и иногда (это великая наша семейная тайна) перекидываемся в картишки. Шторм - наша суббота.
Мы встали позже обычного, завтракали долго, я, не торопясь, прочитал газеты за три последних дня, просмотрев даже передовицы и письма читателей, причем не без улова: из "Известий" я вырезал прелестную статью о том, как в Магаданской области пропили морг вместе с покойниками. Морг помещался в санном балке - и балок понадобился кому-то; приводилась и сумма, полученная сторожем, - триста рублей. Жена добродушно посмеялась вместе со мною, заметив мимоходом, что зря я стараюсь, история эта мне вряд ли пригодится. Она права - вряд ли, но не зря же я битый час потратил на газеты. Решено было, что после мытья посуды мы прогуляемся.
Захватив плащи, мы пошли к морю - даже сверху видно было, что наше обычное место на пляже то и дело лижут языки белой пузырящейся пены. Как ни в чем не бывало, мы направились к бухте, где третьего дня рассматривали арестованную машину фотографа, но ни я, ни жена и словом об этом происшествии не обмолвились. Я молчал о некоторых своих догадках, но, обойдя бухту и вскарабкавшись на большой камень, неожиданно увидел нечто, что далеко превосходило мои предположения: высокая, отвесная, вся в расселинах и морщинах, скала, невидимая из бухты, уходила вверх, а под ней, ближе к морю, поверхности нескольких больших камней, походивших на огромные осколки, были закрашены желтой и красной красками. Вблизи они смотрелись довольно топорно, краска была разбрызгана неровно, но издалека и при определенном освещении эти закрашенные островки среди нагромождения диких прибрежных камней могли выглядеть весьма эффектно. Я обернулся, чтобы позвать жену. Она сидела на камне с краю бухты и вновь, как тогда на пляже, задумчиво смотрела в море. Мне сразу показалось странным, что жена не заговорила со мною о пропавшем водителе, когда мы сюда пришли, впрочем, я подумал, что она, возможно, почувствовала некоторую неловкость за чрезмерность и скоропалительность своих давешних выводов, но понял теперь, что это отнюдь не так. Она лишь избегала со мной говорить об этом, и я тут же решил, в свою очередь, о своих подозрениях ничего не говорить ей - не нужно было волновать ее еще больше.
Впрочем, когда я подошел, она живо откликнулась: пойдем? И мы вернулись домой.
Людям, которые работают ежедневно, без выходных и отпусков, потому что за долгие годы привыкли так жить, за безделье полагается приз. Мы с женой наградили себя поздним праздничным обедом: она сделала два салата, извлечены были из загашника дефицитные консервы, и жестом манипулятора жена достала откуда-то из своих тайников баночку красной икры - побаловать меня, сама она к икре относилась равнодушно. На второе была тушеная утка с капустой - наше семейное фирменное блюдо, а я поставил на стол коньяк и принес из машины давно припасенную, тбилисскую еще бутылку Мукузани - мой сюрприз жене.
На десерт - раскинули картишки, между делом перемывая косточки знакомым, которых тоже не раз приходилось заставать за тайными занятиями, вроде нашего семейного дурачка: моего приятеля-сценариста, меломана, водящего дружбу со Шнитке, - за слушаньем Тухманова; актрису, избравшую жизненным стилем вамп, - за вязанием; а одну полоумную поэтессу, подписывающую письма и даже открытки ко мне не иначе как сестра твоя во Христе, - за просмортром детективных телесериалов. Мы прихлебывали коньяк, и по многим и многим признакам я начал замечать, что жена моя явственно напивается. У нее было завидное качество: алкоголь оказывал на нее действие в прямой зависимости от ее намерений. Она могла оглушить пол-литра водки и быть, что называется, ни в одном глазу; но могла и скапуститься от одной-двух рюмок. По всем приметам ссориться она со мной не намеревалась, ее заигравшие хмельные глаза не предвещали объяснений со слезами, но и ее плана, в котором она и сама могла не отдавать еще себе отчета, угадать я не мог. Ясно было лишь, что виной всему шторм, поскольку, отбивая трефы пиками, она прикрывала глаза и то и дело прислушивалась, и неясная какая-то улыбка появлялась у нее на губах.
В бутылке было еще на треть, как жена вдруг смешала карты, воскликнув:
- Как это глупо!
Я не мог не согласиться, что действительно играть в дурака - не самое умное занятие.
- Глупо сидеть вот так, взаперти, взаперти! - прокричала она, кружась по комнате. - Я иду к морю, а ты - как хочешь!
Разумеется, и думать было нечего отпустить ее одну. Я влез в ботинки, тоже натянул плащ.
На сей раз мы свернули к пристани. Дойдя до билетной будки, моя жена остановилась и стала тщательно изучать расписание, причем капли дождя ползли по ее покрывшимся красными пятнами щекам. Изучать расписание катеров под дождем, когда ты не собираешься никуда плыть, а сами катера стоят на приколе, глупейшее занятие, о чем я ей и поведал. Она не отвечала, и я тоже, как дурак, уставился в расписание. И сразу же понял, что это с ее стороны был лишь маневр.