Он приложил свободную руку к иссохшей щеке: "Ой, Готеню!" После чего быстро - быстро для него - опустил голову и обозрел улицу. И кого он там увидел - раввина Биндера (тот только что дрожащим голосом произнес "два", как человек, который пришел на аукцион с тремя долларами в кармане), учеников - и больше никого. Пока что "для евреев это было не так и плохо". И все-таки нужно, чтобы мальчишка, пока его никто не увидел, тут же слез с крыши. Но вот вопрос: как снять мальчишку с крыши?
Всем, у кого когда-либо забирался на крышу кот, известно, как его достать. Нужно вызвать пожарную команду. Или для начала позвонить на телефонную станцию и спросить, как вызвать пожарную команду. Ну а потом заскрежещут тормоза, затрезвонят колокола, зазвучат зычные команды. И кота снимут с крыши. Так же нужно поступить, чтобы снять мальчишку с крыши.
То есть так же поступить, если ты Яаков Блотник и у тебя однажды забрался на крышу кот.
* * *
Когда пожарные машины - числом четыре - прибыли, раввин Биндер уже четыре раза досчитал до трех. Огромная пожарная машина обогнула угол, с нее спрыгнул пожарный, подбежал к желтому гидранту перед синагогой и с остервенением принялся откручивать заглушку. Раввин Биндер подскочил к нему, схватил за руку.
- У нас ничего не горит…
Пожарный, не оборачиваясь, что-то буркнул, не переставая откручивать заглушку.
- У нас ничего не горит, ничего не горит… - надрывался Биндер.
Пожарный снова что-то буркнул, тогда раввин обхватил его лицо обеими руками и повернул к крыше.
Оззи показалось, что раввин хочет отвинтить пожарному голову, все равно как отвинчивают пробку. Он не мог удержаться от смеха - ну и зрелище, семейный портрет, да и только: раввин Биндер в черной кипе, пожарный в красной каске, а рядом притулился низенький желтый гидрант - ни дать ни взять младший братишка с непокрытой головой. С края крыши Оззи приветствовал эту картину глумливым взмахом руки, и тут же его правая нога поползла к краю крыши. Раввин Биндер закрыл глаза руками.
Пожарные работают споро. Оззи еще не восстановил равновесие, а на газоне перед синагогой уже развернули огромную, круглую, желтую сетку. Пожарные, державшие ее, сурово, безучастно смотрели на Оззи.
Один из них повернулся к раввину Биндеру:
- Этот парень, он что - псих или как?
Раввин Биндер отнял руки от глаз, медленно, боязливо, как отдирают пластырь. Проверил: на тротуаре - ничего, в сетке вмятин нет.
- Так он будет прыгать или что? - крикнул пожарный.
Голосом, теперь уже никак не трубным, раввин Биндер в конце концов выговорил:
- Да, да, вроде бы да… Грозился, что прыгнет.
Грозился? С чего бы, на крышу он залез - это Оззи помнил, - чтобы отвязаться от Биндера; прыгать он и не думал. И убежал он, чтобы отвязаться от Биндера, и, по правде говоря, на крышу лезть не собирался - его туда загнали.
- Как его зовут, этого мальца?
- Фридман, - ответил раввин Биндер. - Оскар Фридман.
Пожарный посмотрел на Оззи:
- Оскар, ты чего? Ты прыгнешь или как?
Оззи не ответил. Если честно, ничего такого ему и в голову не приходило.
- Слушай, Оскар, хочешь прыгать, прыгай, не хочешь - не прыгай. Не трать наше время попусту, слышь?
Оскар посмотрел на пожарного, потом на раввина Биндера. Ему захотелось, чтобы раввин Биндер снова закрыл глаза руками.
- Я прыгну.
И пронесся по краю крыши до того угла, куда сетка не доходила, - размахивая руками, рассекал воздух и с силой хлопал себя по брюкам. При этом издавал вопли наподобие пожарной машины: "Уи…уи…" и перегибался через край крыши чуть не до пояса. Пожарные бросились за угол - развернуть сетку там. Раввин Биндер невнятно воззвал к небесам и закрыл лицо руками. Все двигались быстро, рывками, как в немых фильмах. Толпа, подвалившая вслед за пожарными машинами, издала долгое - не хуже, чем при запусках фейерверка на 4 июля, - "О-о-а-а-ах!". В суматохе на толпу никто особого внимания не обратил, за исключением конечно же Яакова Блотника - свесясь с дверной ручки, он пересчитывал головы:
- Фир ун цванцик…финф ун цванцик! Ой, гут!
Тогда, с котом, все было иначе.
Раввин Биндер сквозь пальцы обследовал тротуар, сетку. Пусто. Оззи меж тем несся к другому углу. Пожарные понеслись следом, но не поспевали за ним. Стоит Оззи захотеть, и он спрыгнет и расшибется, а когда пожарные подоспеют, на что нужна будет их сетка - разве что покрыть кровавую кашу.
- Уии…Уии…
- Эй, Оскар, - крикнул запыхавшийся пожарный. - Какого черта, ты что, в игры с нами играешь?
- Уии…Уии…
- Эй, Оскар…
Но Оззи, бешено размахивая руками, уже мчал к другому углу. Раввин Биндер чувствовал, что больше не выдержит: пожарные машины - и откуда они только взялись, надрывающий горло мальчишка - ведь он того и гляди убьется, сетка. Раввин рухнул на колени, силы его оставили и, сложив перед собой руки домиком, взмолился:
- Оскар, Оскар, ну уже хватит. Не прыгай, Оскар. Спустись, умоляю… Умоляю, не прыгай.
А чуть поодаль, из толпы послышался одинокий голос, одинокий мальчишеский голос - он прокричал парнишке на крыше одно-единственное слово:
- Прыгай!
Голос принадлежал Итци. Оззи тут же перестал размахивать руками.
- Ну же, Озз, прыгай! - Итци поломал свой луч звезды и дерзновенно, по наитию, но не штукаря, а приверженца отделился от толпы. - Прыгай, Озз, прыгай!
Не вставая с колен и не размыкая рук, раввин Биндер обернулся к Итци. Посмотрел на него и снова - видно было, что ему это нелегко, - на Оззи:
- ОСКАР, НЕ ПРЫГАЙ, НЕ НАДО! НЕ ПРЫГАЙ, УМОЛЯЮ, УМОЛЯЮ…
- Прыгай!
На этот раз голос подал не Итци, а один из лучей звезды. Когда к половине пятого, в назначенный раввином Биндером час, прибыла миссис Фридман, все малое, опрокинутое вверх тормашками небо внизу надрывалось, упрашивало Оззи прыгнуть, раввин же Биндер больше не уговаривал Оззи не прыгать, а рыдал навзрыд, уткнувшись в сомкнутые домиком руки.
* * *
Миссис Фридман - и это вполне объяснимо - не могла взять в толк, что делает ее сын на крыше. И потому спросила:
- Оззи, детка, что ты там делаешь? Что случилось?
Оззи перестал визжать и руками больше не размахивал, помавал плавно, как птицы при слабом ветре, но ничего ей не ответил. Вырисовываясь на фоне низкого, затянутого тучами, темнеющего неба Оззи - свет, угасая, теперь отстукивал время быстрее, точно на антирапиде, - еле-еле помавал руками и поглядывал на кургузую женскую фигурку, свою мать.
- Что ты там делаешь, Оззи? - Она повернулась к коленопреклоненному раввину Биндеру, надвинулась на него так, что от ее живота его отделяла лишь полоса сумрака, не толще папиросной бумаги. - Что там делает мой мальчик?
Раввин Биндер воззрился на нее, но язык отказал и ему. Двигались лишь сомкнутые домиком руки - подрагивали, как слабеющий пульс.
- Рабби, спустите его вниз! Он убьется! Спустите, у меня, кроме него, никого нет…
- Это не в моей власти, - сказал раввин Биндер. - Не в моей власти, - и он мотнул массивной головой на толпу мальчишек позади. - Все дело в них. Да послушайте вы их.
И тут миссис Фридман впервые посмотрела на мальчишек и услышала, что они кричат.
- Все это ради них. Меня он слушать не станет. Дело в них. - Раввин Биндер говорил как в трансе.
- Ради них?
- Да.
- Почему ради них?
- Они хотят, чтобы он…
Миссис Фридман воздела обе руки - можно подумать, она собралась дирижировать небесами.
- Он пошел на такое ради них! - И жестом древнее пирамид, древнее пророков и потопов, ударила себя руками по бокам. - Мученика я родила! Нет, вы только посмотрите! - Она задрала голову. Оззи по-прежнему плавно помавал руками. - Мученик на мою голову!
- Оскар, спустись, умоляю, - простенал раввин Биндер.
Голосом на удивление ровным миссис Фридман обратилась к мальчишке на крыше:
- Оззи, спустись, Оззи. И тебе это надо, детка, - быть мучеником?
Раввин Биндер вторил ей так, точно она литанию читала:
- И тебе это надо, детка, - быть мучеником? И тебе это надо?
- Давай-давай, Оззи, будь мучником! - кричал Итци. - Будь мучником, будь!
Мальчишки, подстрекая Оззи к мучничеству, что бы это ни означало, подхватили крик.
- Будь мучником, будь мучником!
* * *
Бог весть почему, когда ты на крыше, чем сильнее темнеет, тем хуже слышимость. Оззи понимал одно - обе группы хотят не того, что раньше, и хотят разного: приятели напористо и мелодично скандировали, чего хотят; мать же и раввин ровно, напевно выводили, чего не хотят. В голосе раввина, как и в материнском, уже не слышалось слез.
Сеть таращилась на Оззи гигантским незрячим глазом. Огромное, затянутое тучами небо пригнетало. Если смотреть на него снизу, оно походило на серую рифленую доску. Оззи поднял глаза к неотзывчивому небу, и тут до него дошло, с какой ни с чем не сообразной просьбой обращаются к нему приятели: они хотят, чтобы он прыгнул, расшибся; вот чего они хотят, вот отчего веселятся. А вот что уже и вовсе ни с чем не сообразно: раввин Биндер стоит на коленях и его бьет дрожь. Так что если и вопрошать себя, то не "Я ли это?", а "Мы ли это?.. Мы ли?".
Торчать на крыше оказалось делом нешуточным. Если он прыгнет, они что - уже не петь будут, а пустятся в пляс? Так или не так? Если он прыгнет, чему это положит конец? Больше всего Оззи хотелось бы просунуть руку в небеса, вытащить оттуда солнце, и чтобы оно все равно как монета - если ее подбросить - дало ответ: ПРЫГАТЬ или НЕ ПРЫГАТЬ.
Колени у Оззи подломились, подогнулись, словно готовились к прыжку. Руки - от плеч до кончиков пальцев - напряглись, отвердели, застыли. Он чувствовал себя так, точно каждый его член имел свой голос по вопросу убить ему себя или не убить и решал этот вопрос независимо от него.
И тут свет, отстукав свое время, неожиданно угас совсем, и тьма, точно кляп, заглушила и хор дружков, подначивающих его на одно, и напевы матери и раввина Биндера, умоляющих совсем о другом.
Оззи перестал подсчитывать голоса, и, пустив, как бывает, когда заговоришь неожиданно сам для себя, петуха, сказал:
- Мама?
- Да, Оскар.
- Мама, стань на колени так, как раввин Биндер.
- Оскар…
- Стань на колени, - сказал он, - не то я прыгну.
Оскар услышал всхлип, за ним шорох: поглядев туда, где стояла мать, он увидел лишь ее макушку и разметавшийся круг юбки. Она стояла на коленях обок раввина Биндера. Оззи снова заговорил:
- Пусть все станут на колени.
Толпа опустилась на колени - это он слышал.
Оззи посмотрел вокруг себя. Одну руку уставил на дверь синагоги.
- Пусть он станет на колени.
Судя по звуку - не колени стукнулись о землю, а захрустели кости, затрещала материя. Оззи слышал, как раввин Биндер охриплым шепотом сказал: "…иначе он убьется", - и, когда Оззи в следующий раз поглядел вниз, Яаков Блотник больше не висел на ручке двери, а впервые в жизни стоял на коленях, точно гой на молитве.
Что до пожарных - оказалось, натягивать сеть, стоя на коленях, не так уж и трудно.
Оззи снова посмотрел вокруг себя, потом обратился к раввину Биндеру:
- Рабби!
- Да, Оскар.
- Раввин Биндер, вы верите в Бога?
- Да.
- Верите, что Бог может сделать все-все? - Оззи окунул голову в темень. - Все-все?
- Оскар, я думаю…
- Скажите, верите ли вы, что Бог может сделать все-все?
Последовало секундное замешательство. Затем:
- Бог может сделать все-все.
- Скажите, верите ли вы, что Бог может сделать так, чтобы ребенок родился без сношения?
- Да, может.
- Повторите!
- Бог может сделать так, - признал раввин Биндер, - чтобы ребенок родился без сношения.
- Мама, теперь ты повтори.
- Бог может сделать так, чтобы ребенок родился без сношения, - сказала мать.
- Теперь пусть он скажет.
Кто был он, сомневаться не приходилось.
Долго ждать не пришлось, в сгущающейся тьме Оззи услышал, как уморительный старческий голос что-то прошамкал про Бога.
После чего Оззи заставил всех повторить это. Ну а затем заставил всех - сначала по одиночке, затем хором - сказать, что они верят в Иисуса Христа.
Когда Оззи наконец закончил катехизический опрос, опустился вечер. С таким звуком, что с улицы показалось: уж не мальчик ли на крыше вздохнул.
- Оззи? - наконец решилась женщина. - Теперь ты уже сойдешь с крыши?
Ответа не последовало, но женщина ждала и, когда Оззи наконец заговорил, голос у него был дребезжащий, плачущий и упавший, все равно как у старого звонаря, который только-только кончил бить в колокола.
- Мама, пойми наконец - ну как ты могла меня ударить. Как он мог. Ударить из-за Бога - мама, ну как можно. Никого никогда нельзя ударить из-за Бога…
- Оззи, умоляю, ну спустись уже.
- Обещай, обещай мне, что ты никого не ударишь из-за Бога.
Оззи обращался только к матери, но что-то - кто знает что? - побудило всех до одного преклонить колени и пообещать, что они никого и никогда не ударят из-за Бога.
И снова наступила тишина.
- Вот теперь, мама, я могу и спуститься, - сказал наконец мальчишка на крыше. Повернул голову направо - налево так, будто проверял - зажегся ли уже зеленый свет. - Ну а теперь я могу и спуститься…
И приземлился - в самую середку желтой сетки, засветившейся разросшимся нимбом на пороге вечера.
РЕВНИТЕЛЬ ВЕРЫ
В мае 1945-го, после того, как в Европе неделю-другую перестали воевать, меня направили в Штаты, где я и провел последние месяцы войны в учебном лагере "Кроудер" (штат Миссури). Весь конец зимы и весну я вместе с Девятой армией стремительно продвигался по Германии и, даже сев в самолет, не мог поверить, что он держит курс на запад. Умом понимал, но не мог отделаться от ощущения, что мы опять летим на фронт, где нас высадят и отправят наступать все дальше и дальше на восток, пока мы не обогнем строевым шагом земной шар, маршируя по деревням, вдоль кривых, мощенных булыжником улочек которых будут толпиться враги: смотреть, как мы захватываем то, чем прежде владели они. За последние два года я настолько зачерствел, что ни дрожащие от страха старики, ни захлебывающиеся от плача дети, ни растерянность и испуг в глазах бывших гордецов, меня уже не трогали. Мне повезло: сердце мое, как оно и бывает с пехотинцами, сначала, - точь-в-точь как их ноги, - болело, саднило, но в конце концов загрубело настолько, что куда б тебя ни занесло, - а заносило и черт знает куда, - не ощущало ровно ничего.
В лагере "Кроудер" моим начальником был капитан Пол Баррет. В тот день, когда я доложил ему, что прибыл для исполнения служебных обязанностей, он вышел из кабинета - пожать мне руку. Приземистый, резкий, вспыльчивый, он в доме ли, на улице ли ходил в натянутом до самых глаз залоснившемся подшлемнике. В Европе его направили на передовую, где он был ранен в грудь, и тяжело, а несколько месяцев назад вернули в Штаты. Он поговорил со мной о том о сем и на вечерней поверке представил солдатам.
- Господа, - сказал он, - как вам известно, сержанта Тёрстона от нас перевели. Это ваш новый сержант - сержант первого класса Натан Маркс. Он воевал в Европе и, надо думать, уже по одному этому рассчитывает иметь дело с солдатами, не с мальчишками.
Я засиделся допоздна в канцелярии - пытался, пусть и не слишком усердно, разобраться в нарядах, делах личного состава и утренних рапортах. Квартирмейстер, разинув рот, спал на разложенном на полу матрасе. У доски объявлений, висевшей на сетчатой двери, стоял новобранец, читал список нарядов на завтра. Вечер был теплый, из казарм доносилась музыка - по радио передавали танцевальные мелодии. Новобранец, когда ему казалось, что я на него не смотрю, разглядывал меня и по прошествии некоторого времени двинулся ко мне.
- Привет, сержант, у нас что завтра вечером - солдатская утеха? - спросил он.
Солдатской утехой называли уборку казарм.
- Уборка всегда вечером в пятницу? - спросил я.
- Да, - сказал он и, озадачив меня, добавил: - В том-то и штука.
- Раз так, значит, и в эту пятницу будет уборка.
Он отвернулся, и я услышал, как он что-то бурчит себе под нос. Плечи его задергались, и я подумал: уж не плачет ли он.
- Как тебя зовут? - спросил я.
Он обернулся - и ничуть он не плакал. Его карие, в зеленых крапушках глаза, продолговатые, узкие, поблескивали, как рыбья чешуя на солнце. Он подошел поближе, присел на край стола. Протянул мне руку.
- Шелдон, - сказал он.
- А ну встать, Шелдон!
Он встал, сказал:
- Шелдон Гроссбарт. - И улыбнулся: сумел-таки сбить меня на фамильярность.
- Ты не хочешь убирать казармы в пятницу вечером, Гроссбарт, так надо понимать? - спросил я. - Может, ты считаешь, нам не следует устраивать уборки? Может, нам нанять горничную? - Такого тона я от себя не ожидал. Я говорил - и сам это сознавал, - как завзятый ротный старшина.
- Нет, сержант, - он посерьезнел, однако серьезность выразилась лишь в том, что он стер с лица улыбку. - Вот только уборки всегда назначают на вечер пятницы, можно подумать, другого времени нет.
Он снова приопустился на край стола - не то чтобы сидел, но и не то чтобы стоял. Посмотрел на меня - его крапчатые глаза сверкали, затем сделал какой-то жест. Еле заметный - повернул кисть туда-сюда, - и тем не менее сумел обозначить, что мы с ним пуп земли и существенны лишь наши с ним дела. Дал понять, что и в нас самих существенны лишь наши сердца, а все остальное не важно.
- Сержант Тёрстон - это одно, - зашептал он, поглядев на спящего квартирмейстера, - а с вами, нам думалось, все пойдет по-другому.
- Нам?
- Евреям нашей роты.
- Это почему еще? - Я повысил голос. - Что ты имеешь в виду?
Рассердился я из-за "Шелдона" или из-за чего-то еще, я пока не понял, но точно рассердился.