* * *
А неделю спустя как-то поутру, когда я корпел над бумагами, капитан Барретт призвал меня к себе в кабинет. На этот раз он натянул подшлемник так низко, что глаз совсем не было видно. Барретт - он говорил по телефону - прикрыл трубку рукой и спросил:
- Кто такой, чтоб ему, Гроссбарт?
- Третий взвод, капитан, - сказал я. - Проходит учебную подготовку.
- С чего бы вдруг такой хай из-за кормежки? Его мамаша позвонила одному, чтоб ему, конгрессмену, насчет кормежки. - Он отнял руку от трубки, подтянул подшлемник так, что стали видны нижние веки. - Да, сэр, - сказал он в трубку. - Да, сэр. Нет, нет, я на проводе, сэр. Я спрашиваю Маркса, вот он тут…
Барретт снова прикрыл рукой трубку и повернулся ко мне.
- Звонит Гарри-Легок-на-помине, - процедил он сквозь зубы. - Конгрессмен позвонил генералу Лайману, тот - полковнику Соусе, тот - майору, майор - мне. Им что - только бы спихнуть все на меня. В чем дело? - Он погрозил мне трубкой. - Я что, не кормлю солдат? Из-за чего весь сыр-бор?
- Сэр, к Гроссбарту нельзя подходить с обычными мерками. - На мои слова Барретт издевательски ответил понимающей улыбкой. Тогда я решил подойти к делу с другого бока. - Капитан, Гроссбарт - ортодоксальный иудаист, а иудаистам запрещено есть некоторые продукты.
- Он блюет, сказал конгрессмен. Стоит ему что съесть, говорит его мать, и он блюет!
- Он приучен соблюдать некоторые диетические правила, капитан.
- И чего ради его старуха звонит в Белый дом?
- Еврейские родители, сэр, больше склонны опекать детей. Я что хочу сказать: у евреев очень тесные семейные связи. И если парень уезжает из дому, его мать теряет покой. Наверное, парень ей что-то написал, ну а мать не так его поняла.
- Ох, и врезал бы я ему! - сказал капитан. - Война, чтоб ей, идет, а ему - ишь чего захотел - подавай что-то особенное!
- Сэр, по-моему, парень тут не виноват. Думаю, если с ним поговорить, мы это дело уладим. Еврейские родители, они вечно беспокоятся.
- Да будет вам, все родители беспокоятся, не только еврейские. Но они не идут на принцип, не мутят воду…
Я прервал его, заговорил громче, жестче.
- Семейная близость, капитан, имеет большое значение, но готов с вами согласиться, иногда она выходит за рамки. Вообще-то это штука замечательная, но именно из-за нее такое и случается…
Слушать дальше, как я пытаюсь подыскать оправдание письму конгрессмена разом и в своих глазах, и в глазах Гарри-Легок-на-помине, капитан не захотел. Он снова приложил трубку к уху.
- Сэр? - сказал он. - Сэр, так вот, Маркс, он говорит, что евреи, они настырные. Говорит, мы уладим это дело здесь, в роте… Да, сэр… Непременно позвоню, сэр, как только смогу. - Он повесил трубку. - Сержант, где солдаты?
- На стрельбище.
Капитан прихлопнул подшлемник так, что он сполз на глаза, и вскочил.
- Поехали, - сказал он.
Он сел за руль, я - рядом. Весна стояла жаркая, у меня было такое ощущение, что мои подмышки под свежей накрахмаленной рабочей формой расплавятся и растекутся по бокам и груди. Дороги пересохли и к тому времени, когда мы доехали до первого стрельбища, у меня, хоть я всю дорогу не раскрывал рта, на зубах скрипела пыль. Капитан затормозил, велел мне вытряхнуться и отыскать Гроссбарта.
Гроссбарт, когда я его отыскал, лежал на животе - пулял по мишени с расстояния в сто пятьдесят метров. Позади него в ожидании своей очереди стояли Гальперн и Фишбейн. Фишбейн в казенных очечках с металлической оправой походил на старьевщика: похоже, он с дорогой душой толкнул бы и винтовку, и патронташ. Я постоял у ящиков с боеприпасами - ждал, когда Гроссбарт кончит палить по дальним мишеням. Фишбейн отступил назад - стал рядом со мной.
- Привет, сержант Маркс, - сказал он.
- Как поживаешь? - спросил я.
- Спасибо, отлично. Шелдон здорово стреляет.
- Что-то я этого не заметил.
- Я не так хорошо стреляю, но, похоже, начинаю соображать, что к чему. Знаете ли, сержант, не хотелось бы спрашивать чего не след… - Он запнулся. Ему явно хотелось поговорить со мной так, чтобы никто не слышал, но на стрельбище стоял грохот, и ему пришлось его перекрикивать.
- В чем дело? - спросил я.
Я видел, как в конце поля капитан Барретт, стоя в джипе, вглядывается в ряды стрелков: высматривает меня и Гроссбарта.
- Папа с мамой в каждом письме спрашивают - никак не отстанут, - куда нас отправят, - сказал Фишбейн. - Все говорят - на Тихий океан. Мне без разницы, вот только папа с мамой… Если бы я их успокоил, мне кажется, я мог бы побольше думать о стрельбе.
- Не знаю я куда, Фишбейн. А ты постарайся и так побольше думать о стрельбе.
- Шелдон говорит, вы могли бы узнать.
- Ничего я не могу, Фишбейн. А ты не дергайся и не допускай, чтобы Шелдон…
- Я и не дергаюсь, сержант. Вот только родители, они…
Гроссбарт уже отстрелялся и одной рукой отряхивал форму. Я окликнул его.
- Гроссбарт, тебя хочет видеть капитан.
Гроссбарт подошел к нам. Глаза его ехидно поблескивали.
- Приветик!
- Убери винтовку, так недолго и застрелить.
- Я не стал бы стрелять в вас, сержант. - Он расплылся в улыбке и отвел винтовку.
- Ну тебя, Гроссбарт, это не шуточки! Следуй за мной.
Я пошел вперед, и у меня закралось подозрение, что за моей спиной Гроссбарт вскинул винтовку на плечо и марширует так, словно он целое подразделение, пусть и в составе одного солдата.
- Рядовой Шелдон Гроссбарт явился по вашему приказанию, сэр.
- Вольно, Гроссман. - Капитан передвинулся на свободное сиденье, сделал Гроссбарту пальцем знак подойти поближе.
- Барт, сэр. Шелдон Гроссбарт. Эти фамилии часто путают. - Гроссбарт кивнул на меня: дал понять, что и мне случалось ошибиться. Я отвел глаза и увидел, что у стрельбища остановилась полевая кухня, из грузовика посыпались раздатчики, рукава у них были засучены. Они принялись расставлять котлы, сержант покрикивал на них.
- Гроссбарт, твоя мать написала конгрессмену, что тебя тут не кормят, как положено. Тебе это известно? - спросил капитан.
- Не мама, сэр, отец. Он написал Франкони, нашему представителю в конгрессе, что моя вера запрещает есть некоторые продукты.
- И какая же это вера?
- Иудаизм.
- Иудаизм, сэр.
- Извините, сэр. Иудаизм, сэр.
- Ты тем не менее выжил, как тебе это удалось? - спросил капитан. - Ты в армии уже месяц. И не похоже, чтобы ты валился с ног от голода.
- Я ем, сэр, а куда денешься? Но сержант Маркс подтвердит: я ем ровно столько, сколько нужно, чтобы не умереть, и ни крошки больше.
- Маркс, это так? - спросил Барретт.
- Мне не доводилось видеть, как Гроссбарт ест, - сказал я.
- Но вы же слышали, что говорил раввин, - сказал Гроссбарт. - Он объяснил, как надо поступать, и я так и делаю.
Капитан перевел взгляд на меня:
- Что скажете, Маркс?
- Сэр, должен сказать - я не знаю, что он ест и чего не ест.
Гроссбарт молящим жестом простер ко мне руки, и у меня промелькнула мысль - уж не собирается ли он отдать мне свою винтовку.
- Но, сержант…
- Послушай, Гроссбарт, капитан задал тебе вопрос, отвечай, - обрезал я его.
Барретт улыбнулся мне, но я не улыбнулся ему в ответ.
- Ладно, Гроссбарт, - сказал он. - Чего ты от нас хочешь? Документик получить? Чтоб из армии слинять?
- Нет, сэр. Только чтобы мне разрешили жить, как положено еврею. И остальным тоже.
- Каким еще остальным?
- Фишбейну, сэр, и Гальперну.
- Им тоже не по вкусу наша кормежка?
- Гальперна рвет, сэр, я сам видел.
- А я думал, это тебя рвет.
- Один раз вырвало, сэр. Я не знал, что та сосиска - свиная.
- Мы будем посылать тебе меню, Гроссбарт. Будем демонстрировать учебные фильмы о том, чем тебя будут кормить, чтобы ты знал наперед, когда мы собираемся тебя отравить.
Гроссбарт промолчал. Солдаты, выстроившись в две очереди, тянулись к раздатчикам. В хвосте одной из них я различил Фишбейна - вернее, его очки разглядели меня. Казалось, они подмигивают, пуская на меня зайчики. Рядом с Фишбейном стоял Гальперн, оттянув воротничок, он утирал пот защитного цвета платком. Они продвигались к раздатчикам вместе с очередью. Сержант продолжал покрикивать на раздатчиков. Я подумал: а что, если и сержанта втянут в обсуждение проблем Гроссбарта, и ужаснулся.
- Маркс, - сказал капитан, - вы ведь из евреев, верно я говорю?
Я подыграл ему:
- Так точно, сэр.
- Скажите этому парню, сколько времени вы в армии?
- Три года два месяца.
- Год на фронте, Гроссбарт, двенадцать месяцев - не шутка - в боях, прошел всю Европу. Я восхищаюсь этим парнем. - Капитан хлопнул меня по груди. - Ты когда-нибудь слышал, чтобы он качал права, требовал особой кормежки? Слышал или не слышал? Отвечай, Гроссбарт. Да или нет.
- Нет, сэр.
- А почему? Он же из евреев.
- Некоторые вещи для одних евреев более важны, чем для других.
Барретт взорвался:
- Послушай, Гроссбарт, Маркс - он хороший парень, герой, чтоб ему, вот так-то. Когда ты учился в старших классах, сержант Маркс убивал немцев. А теперь скажи, кто больше сделал для евреев - ты, который блюешь, стоит тебе съесть кусок сосиски, из отличного мяса, между прочим, или Маркс, который поубивал кучу немецких мерзавцев. Будь я евреем, Гроссбарт, я бы ему ноги целовал. Он же, чтоб ему, герой, а ест, что дают. И чего ради ты развел заваруху, вот что я хотел бы узнать? Чего ради поднял тарарам - демобилизоваться хочешь?
- Нет, сэр.
- С тобой говорить - как об стенку горох! Сержант, уберите его с глаз долой! - Барретт переполз на водительское сиденье. - Я поговорю с капелланом. - Мотор взревел, джип, взметнув облако пыли, развернулся - капитан покатил назад в лагерь.
Мы с Гроссбартом постояли бок о бок, провожая джип глазами. Потом Гроссбарт перевел взгляд на меня и сказал:
- Я не хочу разводить заваруху. Ведь они чуть что кричат, что мы - смутьяны.
И тут я увидел, что зубы у него ровные и белые, и до меня дошло: а ведь у Гроссбарта и впрямь есть родители, и они в свое время водили малыша Шелдона к зубному врачу. Он был их сынком. При всех его разговорах о родителях, трудно было представить себе Гроссбарта дитятей, преемником, - представить, что он кровно связан с кем бы то ни было: с матерью, с отцом, а со мной и подавно. Это открытие повлекло за собой другое.
- Чем занимается твой отец, Гроссбарт? - спросил я - мы с ним шли обратно на стрельбище, чтобы занять место в очереди.
- Он - портной.
- Американец?
- Теперь - да. У него же сын в армии, - сказал Гроссбарт не без иронии.
- А мать? - спросил я.
Он подмигнул:
- Балабустэ. Можно сказать, и во сне не выпускает пыльную тряпку из рук.
- Тоже иммигрантка?
- Она до сих пор не говорит по-английски, только на идише.
- А твой отец, он тоже не знает английский?
- Самую малость. "Почистить", "погладить", "сузить". Вот примерно и все. Но они любят меня.
- В таком случае, Гроссбарт, - я схватил его за руку, остановил. Он повернул голову, наши взгляды встретились, и мне показалось, что глаза его испуганно забегали. - Гроссбарт, это ты написал письмо, ведь так?
Но уже через две-три секунды его глаза снова заискрились весельем.
- Да. - Он прибавил шаг, я старался не отставать от него. - Отец и сам бы так написал, если бы сумел. Но на письме стоит его имя. Он его подписал. Я послал письмо домой, чтобы на нем стоял нью-йоркский штемпель.
Я был ошеломлен, он это заметил. И на полном серьезе сунул правую руку мне под нос.
- Кровь есть кровь, сержант, - сказал он и ущипнул голубую жилку на запястье.
- Чего ты добиваешься, Гроссбарт? - спросил я. - Я видел, как ты ешь. Ты этого не знал? Я сказал капитану: я, мол, не знаю, что ты ешь, но я видел, как ты наворачиваешь в столовке.
- Работать приходится много. Тренировки тяжелые. Если в печь не подбрасывать уголь, она греть не будет.
- Ты зачем написал, будто тебя рвет, что ни съешь?
- Так я не о себе, я о Мики написал. Я писал за Мики. Сам бы он, сержант, нипочем не написал - уж как я его просил. Он исчахнет, если ему не помочь. Я написал от своего имени - от имени отца, сержант, но я и о Мики, и о Фишбейне пекусь.
- Мессия, да и только, вот ты кто, верно я говорю?
Мы уже встали в очередь.
- Это вы тонко подметили, сержант. - Он улыбнулся. - И все-таки кто знает? Кто может сказать? Не исключено, что вы - Мессия, самую малость. Мики говорит, что Мессия - понятие собирательное. Мики, он учился в ешиве, пусть и недолго. Он говорит, что все вместе мы и есть Мессия.
Малость я, малость вы. Послушали бы вы, сержант, этого пацаненка, когда он разойдется.
- Малость я, малость ты, - сказал я. - А ведь тебе, Гроссбарт, хотелось бы в это верить? Тогда ты, что ни натвори, выходил бы чистеньким.
- А что, сэр, не так уж и плохо в это верить. Ведь в таком случае от нас всех требуется давать, но давать понемногу, только и всего.
На этих словах я повернулся и ушел - разделить обед с другими сержантами.
* * *
А два дня спустя на мой стол легло письмо, адресованное капитану Барретту. Его спускали ко мне по цепочке - из приемной конгрессмена Франкони, куда оно было адресовано, генералу Лайману, от него полковнику Соусе, от него майору Ламонту, далее - капитану Барретту. Я прочел письмо дважды. Его отправили 14 мая, в день, когда Барретт провел с Гроссбартом беседу на стрельбище.
Дорогой конгрессмен!
В начале хотел бы поблагодарить Вас за внимание, проявленное к моему сыну, рядовому Шелдону Гроссбарту. К счастью, вчера мне удалось поговорить с Шелдоном по телефону и, похоже, я сумел разрешить нашу проблему. Он, как я уже Вам писал, мальчик очень набожный, и мне стоило больших трудов убедить его, как следует поступить истинно верующему, убедить, что сам Господь хотел бы, чтобы Шелдон ради блага страны и человечества, претерпевая муки, преступал заветы. Уговорить Шелдона, конгрессмен, было непросто, но, в конце концов, он узрел истину И сказал (а я, чтобы не забыть, записал его слова в отрывной блокнот) вот что: "Похоже, папа, ты прав. Миллионы евреев отдают жизнь в борьбе с врагом, поэтому и мне следует внести посильную лепту и, хотя бы на некоторое время, отказаться от моего наследия в этой его части, чтобы помочь нам победить и вернуть детям Божиим человеческое достоинство". Такие слова, конгрессмен, преисполнили бы гордостью сердце любого отца.
Кстати, Шелдон хотел, чтобы я знал - и сообщил Вам - имя человека, который помог ему прийти к такому решению: СЕРЖАНТ НАТАН МАРКС. Сержант Маркс - ветеран войны, сержант первого класса. Он помог Шелдону преодолеть первые трудности, с которыми ему пришлось столкнуться в армии, и не в последнюю очередь благодаря ему Шелдон пришел к решению есть то же, что и все. Я знаю, что Шелдон был бы очень благодарен, если бы заслуги Маркса получили признание.
Спасибо и всяческих вам удач. Надеюсь увидеть Ваше имя в списке кандидатов на следующих выборах.
С уважением,
Самюэль И. Гроссбарт
К эпистоле Гроссбарта был приложен еще один документ, адресованный начальнику гарнизона генералу Маршаллу Лайману и подписанный Чарльзом Э. Франкони, членом палаты представителей. Эпистола ставила генерала Лаймана в известность, что сержант Натан Маркс делает честь, как американской армии, так и еврейскому народу.
Что побудило Гроссбарта ретироваться? Почувствовал ли он, что зарвался? Или его письмо - стратегический маневр, хитроумная попытка укрепить наше, как ему мнится, содружество? Или его взгляды и впрямь претерпели изменение viaвымышленного разговора между Гроссбартом - реге и Гроссбартом - fils? Я пребывал в растерянности, но не прошло и нескольких дней, как я понял: чем бы ни руководствовался Гроссбарт, он и впрямь решил оставить меня в покое; решил не выдрющиваться, а вести себя как прочие новобранцы. Я видел его на смотрах, но он ни разу мне не подмигнул; на построениях перед столовой, но он ни разу не подал мне никакого знака. По воскресеньям он бил баклуши вместе с другими новобранцами, смотрел, как тыловая команда играет в бейсбол - я был в ней питчером; но ни разу - без надобности - ко мне не обратился. Фишбейн и Гальперн тоже притихли - уверен, по указке Гроссбарта. Очевидно, он решил: прежде чем начать выбивать незаслуженные привилегии в полную силу, разумнее отступить. На отдалении я сумел простить ему наши прежние ошибки и, в конечном счете даже восхититься его сметкой.
После того как Гроссбарт перестал мне докучать, я постепенно вошел в курс своей работы и административных обязанностей. А как-то взвесившись, обнаружил, что стал заправской тыловой крысой - прибавил три с лишком килограмма. Набрался терпения одолеть три первые страницы книги. Все чаще думал о будущем, писал письма довоенным приятельницам. Послал письмо в Колумбийский университет с просьбой прислать проспект юридического факультета. Я продолжал следить за войной на Тихом океане, но это уже была не моя война. Мне казалось, что ее конец не за горами, и порой ночами я воображал, как прогуливаюсь по Манхэттену - Бродвею, Третьей авеню, Сто шестнадцатой улице, - где прожил те три года, когда учился в Колумбийском университете. Отуманиваясь этими мечтами, я чувствовал себя чуть ли не счастливым.
Ну а потом, однажды в субботу, когда все ушли и я сидел в караулке один, читал месячной давности "Спортинг ньюс", как - откуда ни возьмись - явился Гроссбарт.
- Сержант, вы бейсбол любите?
Я оторвался от газеты:
- Как поживаешь?
- Лучше не бывает, - сказал Гроссбарт. - Они делают из меня солдата.
- А как Фишбейн и Гальперн?
- Справляются, - сказал он. - Сегодня нет строевой подготовки. В кино пошли.
- А почему ты с ними не пошел?
- Захотелось повидать вас, поприветствовать.
Он улыбнулся - застенчиво, по-свойски, так, словно мы оба знаем, что, если не заваливаться друг к другу без предупреждения, не поздравлять с днем рождения, не одалживать по-соседски газонокосилку, дружба угаснет. Сначала я рассердился, но потом при мысли, что в гарнизоне никого нет - все сидят в темном кинотеатре, а я тут один на один с Гроссбартом, - мне стало не по себе. Я сложил газету.
- Сержант, - сказал он. - Хочу попросить об одолжении. Именно об одолжении, и я так прямо вам и говорю.
Он запнулся - дал мне время с ходу отказать ему и тем самым вынудил выслушать, чего я не собирался делать.
- Валяй.
- Собственно говоря, я прошу вас не об одном одолжении, а о двух.
Я промолчал.
- Первое касается этих слухов. Говорят, нас направят на Тихий океан.
- Я уже сказал твоему корешу Фишбейну, что не знаю, куда вас направят, - сказал я. - Узнаешь в свое время. Тогда же, когда и все.
- Как, по-вашему, могут нас послать на восток, такое возможно?