- В Германию? - спросил я. - Не исключено.
- Я имел в виду Нью-Йорк.
- Вряд ли, Гроссбарт. Но это я так сказал, с кондачка.
- Спасибо за информацию, сержант, - сказал он.
- Какая там информация, Гроссбарт. Всего лишь догадки, не более того.
- А хорошо бы пожить поблизости от дома. Папа с мамой - да вы знаете. - Он шагнул было к двери, но тут же обернулся. - И еще одно. Можно вас попросить еще об одном одолжении?
- О каком?
- У меня родственники в Сент-Луисе, так вот они обещали устроить для меня обед, как полагается на Песах, чинчинарем, если мне удастся к ним выбраться. Ей-ей, сержант, для меня это очень много значит.
Я встал:
- Во время основного курса учебной подготовки увольнительных не положено.
- Сержант, но занятий до утра понедельника не будет. Я могу уйти из гарнизона, и никто ничего и знать не будет.
- Я знаю. Ты знаешь.
- Но и только. Только мы двое. Вчера вечером я позвонил тете, вы бы ее послушали: "Приезжай, - говорит, - приезжай. Я приготовлю гефилте фиш, хрен - все, что надо". Всего на один день, сержант. Случись что, я возьму вину на себя.
- Капитан уехал, подписать увольнительную некому.
- Вы подпишете.
- Послушай, Гроссбарт.
- Сержант, два месяца, целых два месяца, я ел трефное, оно мне уже до того опостылело, что хоть ложись и помирай.
- Я-то думал, ты решил выжить и так. Отказавшись от своего наследия в этой его части.
Гроссбарт наставил на меня палец.
- Вы! - сказал он. - Письмо предназначалось не вам.
- А я его прочел. Ну и что?
- Письмо было адресовано конгрессмену.
- Гроссбарт, не вешай мне лапшу на уши. Ты хотел, чтобы я его прочел.
- Так почему же вы меня травите, сержант?
- Ты что, смеешься?
- Меня, случалось, и раньше травили, - сказал он. - Но свои - никогда!
- Пошел вон, Гроссбарт! Чтоб я тебя больше не видел!
Он не сдвинулся с места.
- Стыдитесь, что вы еврей, вот в чем штука, - сказал он. - Поэтому и вымещаете на нас. Говорят, Гитлер был наполовину еврей. Послушаешь вас, так и поверишь.
- Гроссбарт, чего ты от меня хочешь? - спросил я. - Чего домогаешься? Хочешь, чтобы я делал тебе поблажки, добивался для тебя особой еды, узнавал, куда тебя направят, давал увольнительные?
- Да вы и говорите-то как гой! - Гроссбарт потряс кулаком. - Я что, прошу обычную увольнительную на субботу-воскресенье? Седер для вас что-то значит или что?
Седер! И тут я вспомнил, что Песах отпраздновали с месяц назад. О чем и сказал.
- Ваша правда, - сказал он. - Я что, говорю - нет? Месяц назад, а я был на учениях и ел черт знает что! И о чем я теперь прошу вас - о простом одолжении. Вы же еврей, вот я и надеялся - вы поймете: тетя готова для меня постараться - устроить мне седер месяцем позже…. - И что-то бормоча под нос, он двинулся к двери.
- Вернись! - окликнул его я. Он остановился, посмотрел на меня. - Гроссбарт, почему бы тебе не быть, как все? Ну почему ты вечно высовываешься?
- Потому что я - еврей, сержант. Я - не такой, как все. Может, и не лучше других. Но не такой.
- Гроссбарт, идет война. Постарайся, хотя бы на время, быть, как все.
- Нет и нет!
- Что такое?
- Нет и нет! Я не могу перестать быть самим собой - и все тут. - На глазах у него выступили слезы. - Евреем быть нелегко. Но теперь я понял, о чем говорил Мики: остаться евреем еще трудней. - Он воздел ко мне руку. - Стоит посмотреть на вас.
- Прекрати, не распускай нюни!
- Прекрати это, прекрати то, прекрати се! Сами прекратите, сержант! Прекратите, пора открыть сердце своим! - И, утирая лицо рукавом, он выбежал из канцелярии. - Уж хоть это мы можем сделать друг для друга…
Выглянув час спустя из окна, я увидел, что Гроссбарт пересекает плац. В накрахмаленной форме, в руке кожаный футлярчик от солдатского швейного прибора. Я вышел на раскаленный плац. Тишина, не видно ни души, только у столовки четыре раздатчика, согнувшись над чаном, чистили на солнышке картошку и чесали языки.
- Гроссбарт! - окликнул я его.
Он посмотрел на меня, но не остановился.
- Гроссбарт, подойди ко мне!
Он повернулся, пошел через плац. И в конце концов встал передо мной.
- Куда направляешься? - спросил я.
- В Сент-Луис. И плевал я на все.
- Без увольнительной тебя задержат.
- Ну, так задержат.
- Сядешь в каталажку.
- А где я, как не в каталажке? - Он повернулся кругом и пошел прочь.
Я дал ему отойти на шаг-два.
- Вернись, - сказал я, он пошел следом за мной в канцелярию, и я отпечатал увольнительную, поставил имя капитана, а под ним - свои инициалы.
Он взял увольнительную, схватил меня за руки:
- Сержант, вы не понимаете, как много это для меня значит.
- Ладно, - сказал я. - Смотри, ни во что не ввязывайся.
- Уж не знаю, что и сделать - только бы показать вам, как много это значит для меня.
- Избавь меня от твоих благодеяний. Не пиши больше конгрессменам, чтобы мои заслуги оценили по достоинству.
Он ухмыльнулся:
- Ладно. Больше не буду. Но все-таки мне хотелось бы хоть что-то для вас сделать.
- Принеси мне кусок фаршированной рыбы. А теперь, уматывай!
- Обязательно, - сказал он. - С кружочком морковки и хреном. Не забуду.
- Отлично. На воротах покажи увольнительную. И никому ничего не говори - молчок!
- Не скажу. И пусть Песах был месяц назад, все равно гут йом тов вам!
- И тебе гут йом тов, Гроссбарт, - сказал я.
- Вы - хороший еврей, сержант. Напускаете строгость, но, в сущности, вы человек хороший, порядочный. Я серьезно, правда-правда.
Последняя фраза, хоть я и знал, что слова Гроссбарта - какие бы то ни было - не стоят внимания, тронула меня.
- Ладно, Гроссбарт, - сказал я. - А теперь, давай, величай меня "сэром" и проваливай.
Он выскочил за дверь - и был таков. Я остался доволен собой - у меня камень с души свалился: воевать с Гроссбартом больше не надо, и отделался я дешево. Барретт ничего не узнает, а если и узнает, что-нибудь придумаю. Уверенный, что нашел отличное решение, я еще некоторое время посидел за столом. Но вскоре дверь распахнулась, и в канцелярию ввалился Гроссбарт.
- Сержант! - сказал он.
За его спиной стояли Фишбейн и Гальперн, оба в накрахмаленной форме, у обоих, как и у Гроссбарта, в руках те же футлярчики.
- Сержант, я перехватил Мики и Ларри на выходе из кино. Едва их не упустил.
- Гроссбарт, говорил я тебе или не говорил - молчок?
- Но тетя сказала, что я могу привести друзей. Вернее, что нужно привести друзей.
- Я - сержант, Гроссбарт, а не твоя тетя!
Гроссбарт кинул на меня недоуменный взгляд.
Потянул Гальперна за рукав.
- Мики, скажи сержанту, что это для тебя значит.
Гальперн посмотрел на меня, пожал плечами и сказал:
- Много чего.
Фишбейн выступил вперед, его Гроссбарту не понадобилось подначивать.
- Сержант Маркс, это очень много значит для меня и моих родителей.
- Ни за что, - взревел я.
Гроссбарт покачал головой:
- Сержант, я понимаю - меня вы можете лишить седера, но как вы можете так поступить с Мики - он же ешиботник, - это выше моего разумения.
- Ничего я Мики не лишаю, - сказал я. - Ты, Гроссбарт, перегнул палку. И это ты лишил Мики седера.
- Раз так, я отдам ему мою увольнительную, - сказал Гроссбарт. - А также адрес тети и записку к ней. По крайней мере, хоть Мики отпустите. - И он быстренько сунул увольнительную Гальперну в карман брюк. Гальперн, а за ним и Фишбейн перевели глаза на меня. Гроссбарт - он уже был у двери - распахнул ее.
- Мики, раз так, принеси мне хотя бы кусочек фаршированной рыбы, - сказал он и вышел.
Мы, трое, обменялись взглядами, и я сказал:
- Гальперн, дай сюда увольнительную.
Он вытащил увольнительную из кармана, подал. Фишбейн направился было к двери, но не ушел. Постоял с минуту, разинув рот, потом ткнул себя пальцем в грудь.
- А как же я? - сказал он.
Он был до того нелеп, что я не мог больше сопротивляться. Я обмяк, в глазах у меня помутилось.
- Фишбейн, - сказал я. - Ты пойми, я не хочу тебя ничего лишать, понял? Будь это моя армия, вам бы что ни день готовили фаршированную рыбу. А в гарнизонном магазине продавали бы мацу, ей-ей.
Гальперн улыбнулся.
- Ты меня понял, Гальперн, понял или нет?
- Да, сержант.
- А ты, Фишбейн? Я не хочу наживать врагов. А хочу того же, что и вы: отслужить свое - и домой. И стосковался я по тому же, что и вы.
- В таком случае, сержант, - сказал Фишбейн, - почему бы вам не отправиться с нами?
- Куда?
- В Сент-Луис. К тете Шелли. У нас будет настоящий седер - все как положено. Поиграем в спрячь-мацу. - Он одарил меня широкой, до ушей, гнилозубой улыбкой.
И тут за проволочной сеткой двери снова нарисовался Гроссбарт.
- Эгей! - Он помахал клочком бумаги. - Мики, вот адрес. Скажи тете, я не сумел выбраться.
Гальперн не сдвинулся с места. Перевел глаза на меня, и я увидел, как плечи его вздыбились. Я снял чехол с машинки и выписал увольнительные ему и Фишбейну.
- А теперь проваливайте, - сказал я. - Вся ваша троица.
Мне показалось, что Гальперн кинется целовать мне руку.
Позже я пил пиво в джоплинском баре и вполслуха следил за игрой "Кардинала". Старался трезво оценить, во что втянулся, размышлял: а что, если в нашей розни виноват не так Гроссбарт, как я? Что я собой представляю, если мне приходится обуздывать лучшие свои чувства? Кто я такой, если мне настолько недостает широты души? В конце-то концов меня же не просили перевернуть земной шар. Имел ли я в таком случае право или основание приструнивать Гроссбарта, а заодно и Гальперна? А также Фишбейна, эту отвратную, бесхребетную натуру? Из воспоминаний детства, обрушившихся на меня в последние несколько дней, вдруг выделился голос бабушки: "Что ты цимес делаешь?" Так она спрашивала маму, когда я, скажем, набедокурив, ушибусь, а ее дочь принималась меня бранить. Обнять и расцеловать меня - вот, что было нужно, а мама читала рацеи. Зато бабушка, она знала: милосердие важнее справедливости. И мне следовало бы это знать. Да кто он такой, Натан Маркс, чтобы с такой скаредностью отмерять медяки сердечной доброты? Ну конечно же Мессия - если ему суждено прийти в мир - не будет скупердяйничать. Он обнимет и расцелует нас.
Назавтра, играя на плацу в бейсбол, я решился спросить Боба Райта, сержанта из отдела комплектования, куда, по его мнению, направят наших новобранцев через две недели, когда они закончат курс учебной подготовки. Спросил как бы невзначай, между иннингами, и он сказал:
- Всех отправят на Тихий океан. Шульман вчера оформил приказы на твоих ребят.
Эта новость так потрясла меня, точно Гальперн, Фишбейн и Гроссбарт были моими сыновьями.
* * *
Вечером, когда я уже засыпал, в дверь постучали.
- Кто там? - спросил я.
- Шелдон.
Он открыл дверь, перешагнул через порог. Я увидел его не сразу, но почувствовал, что он здесь.
- Ну, как прошел седер? - спросил я.
Он возник из полумрака прямо передо мной.
- Лучше не бывает, сержант. - Он опустился на кровать.
Я приподнялся.
- А вы как? - спросил он. - Отдохнули?
- Да.
- Гальперн и Фишбейн пошли спать. - И он глубоко вздохнул - заботливый отец, да и только.
Какое-то время мы помолчали, моя неприглядная каморка неожиданно обуютилась - так бывает, когда дверь заперта, кошка выпущена погулять, дети уложены.
- Сержант, можно я вам кое-что скажу? Личное?
Я не ответил, и он, похоже, понял почему.
- Я не о себе. О Мики, сержант. Ни к кому я еще так не относился. А прошлой ночью слышу: Мики - его койка рядом с моей - плачет. Да так, что сердце разрывается. Прямо-таки рыдает.
- Очень жаль.
- Я стал с ним разговаривать - надо же было как-то его успокоить. Он схватил меня за руку, сержант, и не отпускал ее. У него чуть ли не истерика началась. И все говорил: если б только узнать, куда нас направят. И пусть скажут, что на Тихий океан, все лучше, чем неизвестность. Ему бы только узнать.
Давным-давно кто-то преподал Гроссбарту горький урок: не обманув, правды не узнаешь. Поверить, что Гальперн плакал, я вполне мог: глаза у него всегда были красные. Так ли не так - не знаю, но у Гроссбарта все оборачивалось обманом. Он был стратег до мозга костей. Но и я - и это прозвучало приговором, - я ведь тоже был стратег! Есть стратегия наступательная, но есть и стратегия отступления. И поскольку и мне - не могу не признать - и хитроумия, и изворотливости не занимать стать, я поделился с Гроссбартом добытой информацией.
- На Тихий океан.
Он ахнул, на этот раз непритворно, без обмана.
- Я передам Мики. Жаль, что так.
- И мне жаль.
Он аж подскочил:
- Значит, вы можете что-нибудь сделать. Скажем, изменить приказ?
- Нет, ничего не могу.
- А вы никого не знаете в отделе комплектования?
- Гроссбарт, ничего я не могу, - сказал я. - Если вам дан приказ на Тихий океан, значит, туда вас и отправят.
- Но Мики…
- Мики, тебя, меня, всех без исключения, Гроссбарт. Ничего тут не поделаешь. А может, война закончится раньше. Моли о чуде.
- Но…
- Спокойной ночи, Гроссбарт. - Я лег и, когда пружины подпрыгнули, почувствовал облегчение - значит, Гроссбарт встал. Теперь я видел его хорошо: челюсть у него отвисла, вид был, как у боксера, когда его послали в нокаут. И тут я заметил, что Гроссбарт держит бумажный кулек.
- Гроссбарт! - Я улыбнулся. - Это что, гостинец?
- Ну да, сержант. От всех нас. - Он вручил мне кулек. - Овощной рулет.
- Рулет? - Я взял кулек, низ его промаслился.
- Мы подумали, вдруг он вам придется по вкусу. Вам же наверняка доводилось есть китайский овощной рулет. Мы решили: вдруг вы любите…
- Твоя тетя приготовила для вас овощной рулет?
- Ее не было дома.
- Гроссбарт, она тебя пригласила. Ты сказал - она пригласила тебя и твоих друзей.
- Верно, - сказал он. - Я только что перечитал ее письмо. Она нас пригласила на следующее воскресенье.
Я встал с постели, подошел к окну.
- Гроссбарт, - сказал я. Но к его совести взывать не стал.
- Что?
- Что ты за человек, Гроссбарт? Нет, скажи по правде, что ты за человек?
По-моему, я в первый раз задал ему вопрос, на который он не нашелся с ответом.
- Как ты можешь так поступать с людьми? - продолжал я.
- Сержант, отлучка нам пошла на пользу. Фишбейн, вы бы только поглядели на него, он просто обожает китайскую кухню.
- А как же седер? - сказал я.
- Раз с седером не вышло, пришлось довольствоваться китайской кухней.
На меня накатила ярость. И я даже не пытался взять себя в руки.
- Гроссбарт, ты лгун! - сказал я. - Каверзник и ловчила. Ты ничего и никого не уважаешь. Ничего и никого. У тебя нет уважения ни ко мне, ни к правде, ни даже к бедняге Гальперну. Ты всех нас используешь…
- Сержант, сержант, я жалею Мики. Правда-правда, жалею. Я к нему привязался. Я пытаюсь…
- Пытаешься! Жалеешь! - Я набросился на него, взял за грудки. Потряс что есть силы. - Пошел вон! Вон - и держись от меня подальше. Попадешься на глаза - пеняй на себя. Ты меня понял?
- Понял.
Я отпустил его и, когда он вышел из комнаты, едва удержался, чтобы не плюнуть ему вслед. Я был взбешен. Бешенство обуяло, обуревало меня, надо было выплеснуть его - дать волю слезам или что-то сокрушить. И я схватил с кровати кулек с рулетом и вышвырнул его в окно. Назавтра, когда солдаты убирали лагерь, я услышал, как один из новобранцев - он не рассчитывал поживиться на уборке ничем, кроме разве что окурков или фантиков, - испустил радостный крик.
- Овощной рулет! - вопил он. - Вот те на - это ж надо, китайский овощной рулет!