Полковник вспомнил, как на тридцатый день после гибели Давида, ребята из его взвода пришли на кладбище, и мать Давида внимательно прислушивалась к тому, что люди говорили об её сыне, а потом вдруг стала кричать, чтобы ей вернули сына не святого, а живого.
Полковник вскинулся на кресле – память высветила слова Эйда: "Если от нас отворачиваются живые, то пускай хотя бы мёртвые остаются с нами…"
"Мёртвые остаются…" – подумал полковник и, закрыв глаза, вновь задремал…
…Пустыня. Солнце выжигало глаза. Капитан Шац бродил по пустыне и искал. Бродил-бродил, искал-искал. Вдруг отыскал.
"Поднимайся, Давид!" – тихо просил капитан Шац, но Давид – разорванные мышцы, раздробленные кости, синий нос, белый лоб – не поднимался. Амир Шац лёг рядом, губы к бескровному уху приблизил и шёпотом спросил: "Разве ты больше не с нами?"
Годы идут, идут…Много лет…
В комнате полковник Шац.
Сметая всё на своём пути, по комнате, грохоча тяжёлыми гусеницами, мечется огромный танк.
– Как дела, полковник? – над башней голова генерала Шарона.
– Дела? – не понимает полковник.
Голова генерала поворачивается то влево, то вправо, а широко раскрытый рот призывно требует: "НАДО!.. НАДО ОЧЕНЬ!.."
– Когда? – коротко спрашивает полковник.
– Завтра! – также коротко отвечает генерал.
Полковник робко опускает голову, но, вдруг спохватившись, исступлённо бормочет:
– Но ведь "НАДО!.. НАДО ОЧЕНЬ!.." – уже бывало… – Может, завтра – НЕ НАДО?.."
Танк исчезает, будто растаял.
"Ты оставил меня? – недоумевает полковник. – Ты взял и оставил?"
Тишина.
Голова полковника скользнула ещё ниже…
Теперь привиделся окружённый солдатами и полицейскими Кфар-Даром. "Наши, – утешал себя полковник, – свои…"
На пороге комнаты стоял лейтенант.
– Отец, оставь этот дом! – сказал лейтенант.
– Лотан?
– Я, отец!
– Мой сын?
– Твой!
– Ты пришёл, чтобы прогнать меня из дома?
– Я всего лишь солдат…
– Лотан!
– Что, отец?
– В этом доме ты родился.
– Разве в этом вина моя?
– Нет, Лотан, не твоя… В этом доме мы с твоей мамой очень любили друг друга…И тогда стал ты…
– Да, тогда… Теперь от нашего дома ничего не останется…
– Ничего?
– Только боль…
– Но ведь…
…Проснувшись, полковник поднял голову и прислушался к усталому бою больших круглых часов на стене. "Время – это то самое, с чем люди не справляются… – подумал полковник. – Никогда не справлялись…".
Тишина.
Зная по опыту, что притаившуюся ночь, в конце концов, настигает непредсказуемое утро, полковник недовольно пошевелил губами.
За окном медленно густели краски.
"Со временем люди не справляются…", – снова подумал полковник и перевёл взгляд на дверь, за которой спали внук и невестка.
Глаза полковника наполнились странным блеском; тяжело вздохнув, он поднялся с кресла, постоял в задумчивости и, старательно сдерживая вдруг охватившую тело дрожь, зашагал по комнате.
"Старый я… Пружина заканчивает раскрутку…Не спится, а если и да, то уснуть боязно, ибо сны приходят такие, будто они не сны вовсе, а долгие судебные разбирательства; и стыдно стоять перед невидимым судьёй, пытаясь оправдаться за победы, поражения, любовь и нелюбовь…И есть ли в оправданиях смысл? А может, не оправдываться надо, а каяться? Или жизнь себе придумать иную? Хотя бы на одну ночь…Хотя бы на эту… А если прав мой племянник, и с покаянием можно подождать; прежде надо бы выяснить Cui bono?.." – полковник перевёл дыхание, смутился перед потоком набежавших на него вопросов, тоскливо оглядел комнату и вдруг остановился перед письменным столом, на котором лежал почтовый конверт из Литвы…
Сестра…
Сестрёнка…
Ривка…
Печальные глаза…
Ласковый голос…
Мелко исписанный листок…
Испытывая острую необходимость погружать себя в состояние безусловного доверия или неоспоримой правоты, или совершенно справедливого решения, или абсолютной духовной открытости, полковник, разумеется, не допускал мысли, что это состояние идёт от лукавого, что оно не более, чем сладкая, дурманящая сознание Иллюзия. Вот и теперь, взяв в руку листок, полковник плотно прижал его к груди, и лишь потом снова перечитал его: "Весь год я ужасно боялась за Виктора, но, погостив в Израиле, почти успокоилась, даже вполне возрадовалась теперешней жизни сына, хотя, разумеется, давно знаю, что жизнью можно быть довольным лишь в том случае, если не обращать на неё внимания. Нам с Повиласом остаётся только горячо молиться за всех вас, ведь молитвы помешать не могут…За Виктором, пожалуйста, присматривай, направляй его…Уж больно он строптивый, неуступчивый, горячий, а уж при вашем климате… И потом, этот Бес, который сидит в нём с детства… Бывало, он мог расплакаться прямо в зрительном зале, если с экрана показывали что-либо несправедливое; дома же, придя из кинотеатра, он совсем заболевал и даже по два-три дня от еды отказывался. Если бы он умел совладать собой, если бы ему удавалось быть чуть покорнее, сговорчивее, а то ведь редко смолчит, а часто такое вытворить может, что…Он всегда мечтал быть там, где ты, среди таких, как ты… Признаться, я отговаривала его…Сын у меня один…Только, что я могла поделать?… Его мнение… Иногда я думаю, что вовсе не мнение сорвало его с места, а, видимо, тот генетический фитиль, который заложили в нём наши предки. А иногда я думаю, что это их зов… Знаешь, я бы и сама не прочь вернуться, но ведь быть счастливым – удел не каждого…Оставить Литву мой Повилас не сможет, а я Повиласа…Бабка за дедку, дедка за репку… И тебя я не пойму: как это ты – вояка, за долгие годы сражений, наверно, порядком пропахший порохом и пылью, вдруг взял и загнал себя в глушь пустыни?.."
Полковник улыбнулся. Закрыл глаза.
– Сестрёнка! – позвал он.
В ответ услышал:
– Я здесь!
Полковник ощутил, как по коже пробежали мурашки.
– Наверно, – сказал он, – я настолько пропах порохом, что ему предпочёл конский навоз…
– Шутишь?
– Когда мне было шутит? Да и желания не было… Давно кем-то подмечено: "Искусство жизни состоит не столько в том, чтобы сесть в подходящий поезд, сколько в том, чтобы сойти на нужной станции…"
– Ты сошёл на нужной станции?
Выскользнув из пальцев, листок лёг на стол, и полковник долго смотрел на него глазами вдруг наполнившимися далёким и расплывчатым…
…Ручонку пятилетнего сына больно сжимает мама, а высокая худая тётя просит не волноваться. "Как только мне с вашим мальчиком удастся перейти границы Литвы и Польши, всё будет "бесэдер"… – говорит она. – Там, в Эрец Исраэль, вашего Амира встретят свои…Такая "прогулка" мне не впервой…"
И вдруг сестрёнка Ривка говорит, что она тоже хочет на прогулку… Её не берут… "Будь умницей!" – просит мама.
Через несколько лет Амир узнал, что тётю звали Шошана, что в Литву она была послана Сохнутом, а её "прогулкой" был нелегальный вывоз детей из Восточной Европы в Палестину.
Шошана ещё не раз побывала в Литве, но однажды в городе Кибартай её задержали, и больше её никто не видел…
В комнате по-прежнему сохранялся дневной жар. "Память… Память глаз, губ, ушей, кожи…" – полковник подумал, что надо бы приоткрыть окно, но не двинулся с места.
"Надеюсь, я сошёл на нужной станции!" – сказал он себе, и тут в дверь постучали.
– Мне бы что-нибудь от головы, – сказала с порога портниха Малка. Вернувшись после встречи с раввином Иосефом, она была заметно возбуждена.
Невестка Офира вынесла что-то от головы, а полковник спросил:
– Что сказал раввин?
Малка передала:
– Раввин сказал, что Создатель всё видит.
– Это всё, что раввин сказал?
– Вот и мы спросили: "Это всё, что ты можешь нам сказать?" Тогда раввин сказал ещё, что решение министров – это желание нечестивых, и что их желание нас касаться не должно, поскольку, согласно Божьей воле, клочок земли, по которому мы сейчас ходим, принадлежит его народу…А потом раввин Иосеф сказал, что Создатель обязательно пошлёт на Кфар-Даром Спасение, и прочитал нам из псалмов царя Давида: "Счастлив тот человек, который в собрании легкомысленных не сидел".
Полковник сделал понимающий жест.
Малка немного выждала, надеясь, что полковник что-то скажет. Её морщинистое лицо было покрыто налётом бледности, а в глазах стояло беспокойство и озабоченность.
– Мы в том собрании не сидели! – наконец, проговорила она твёрдым голосом.
Полковник молча кивнул.
Жест полковника Малка истолковала, как призыв продолжить рассказ о псалмах, и потому продолжила: "Счастливы все, полагающиеся на Него, ибо искупает Господь душу рабов Своих, и не погибнут все полагающиеся на Него".
Полковник слушал молча, а Малка, тем временем, закончила: "Так ли вы справедливы, лживые, чтобы, собравшись, толковую речь вести? Так ли вы беспристрастны, фальшивые, чтобы судить нас?"
Полковник кивнул снова.
Малка глотнула таблетку, запила её водой.
– А потом? – спросил полковник.
– А потом раввин Иосеф долго и внимательно смотрел на нас и сказал: "Разве не унизительно то, что задумано сделать с нами?". Мы ответили: "Очень даже!..". И тогда раввин добавил: "На века будут опозорены те нечестивые, кто задумал такое…". Кто-то из нас спросил: "Раввин, как распознать истину?"
– И что же, – оживился полковник, – что ответил раввин?
– Раввин посоветовал спросить у того единственного, кто Истину в себе держит. Спросите у Господа: "Приемлешь ли Ты Это?" И тут мы поняли кое-что о наших министрах, и о том, что теперь нам остаётся полагаться лишь на Него!..
Полковник молчал.
– Думаешь? – спросила Малка.
– Думаю, – ответил полковник. – Я думаю, что не на всех, кто полагается на Него, полагается Он… Ну, а что ж дальше?
– Когда?
– Когда вы поняли кое-что о министрах?
– Тогда у меня разболелась голова, – сказала Малка. – И у моего мужа тоже.
Полковник молча развёл руками, и тогда Малка вспомнила, что раввин Иосеф говорил ещё и об оправдании и искуплении, только не все, о чём сказал раввин, она разобрала. Постояв немного в задумчивости, Малка поблагодарила Офиру за лекарство и направилась к двери.
"И у меня голова болит…" – просить таблетку у Офиры полковник не стал, а вышел на террасу послушать тишину.
Рассказ Малки о беседе с раввином Иосефом снова напомнил ему утро, когда он, выйдя на террасу к поселенцам, не нашёлся, что им ответить.
В небе тихо мерцали звёзды. Досада от испытанного утром чувства подавленности и беззащитности теперь дополнилась ещё и охватившим его чувством непонятного одиночества. Впрочем, если быть с собой до конца честным, то сейчас он не так уж остро ощущал себя отстранённым от близких ему людей и уж, конечно, не человеком, потерпевшим поражение; ведь поражения, как такового не было, поскольку не было и самого поединка. Разве что наличие чувства неосознанного удивления происходящему. Вновь и вновь возвращался он к зыбкой, невнятной мысли о неуловимой природе истины, пока, наконец, не пришёл к утешающему душу выводу: скорее всего, истина не существует вовсе и её заменяет собою что-то иное. Инстинкт? Предчувствие? Внутренний голос?
Разглядывая небо, полковник вдруг подумал о Боге, об отношениях Его с людьми и людей с Ним. "Если нас создал Он, то на всём, что делаем мы или собираемся сделать в будущем, поставлена Его печать… Ведь если Он над всем Этим, значит, так НАДО, и ни к чему тогда ломать над Этим голову… Зачем тогда?.. Хотя… Порой всё же кажется, что Он играет с нами в какую-то странную, непонятную игру… Или же…Нет-нет – немыслимо, чтобы Он с нами… Но тогда кто? Зачем? CUI BONO?.."
Мысль полковника переметнулась на племянника: "Философ. Мыслитель. Может, он знает?.. Только вряд ли он…Странная профессия – философия… Странные люди…Разве рассуждениями что-либо докажешь?.."
Из глубины пустыни метнулся жёлтый луч фонарика; опадая вниз и чуть подпрыгивая, он то останавливался, словно поджидая кого-то, то вновь продолжал скользить по тёмным куполам дюн.
– Привет, полковник! – издали прокричал человек с седыми спутанными волосами. Спотыкаясь и странно волоча ноги, он направился к террасе, погасил фонарик.
– Привет, Эйд! – полковник узнал бедуина, который много лет работал в кибуцном коровнике и был одним из тех редких людей, которым достаточно лишь взглянуть на животное, чтобы вполне определить его состояние. Всякий раз, заходя в коровник и выслушивая мычащие изъяснения своих подопечных, он ощущал и радость, и заботу и необъяснимую боль. Иногда Эйд наведывался к полковнику, чтобы в дружеской беседе отвести душу, а потом, наговорившись вдоволь, на попутных машинах добирался до степного шатра, в котором жили его жена Шаахин и шестеро сыновей. – Чего по дюнам бродишь?
Эйд замотал головой.
– Прощаюсь! – сказал он.
Полковник вытянул шею, заглянул в глаза под седыми бровями.
– Нехорошо, Эйд!
– Что?
– Разве можно бедуину напиваться?
– А что ещё остаётся? – спросил Эйд.
Полковник не ответил.
Тогда Эйд сказал:
– Или забыть, или забыться…Что посоветуешь выбрать?
– Люди забывают гораздо реже, чем им хотелось бы, – сказал полковник.
– Вот видишь…В таком случае, остаётся…
– Эйд! – перебил полковник. – Не позволяй себе…
– Теперь… – Эйд вызывающе вытянул вперёд губы. – Теперь я себе позволяю…
– Часто?
– Когда ненавижу жизнь…
– Надеюсь, это бывает не часто?
– Через день… – сказал Эйд. – А ты, полковник?
– Что я?
Эйд помолчал. Его сильно покачивало, а непослушная голова то и дело опадала на грудь.
– Может, и мне напиться? – спросил полковник.
– Почему бы нет? – спохватился Эйд. – И ты напейся, и все те, кого сюда заманили, пускай тоже… Сигаретой угостишь?
– Конечно, Эйд!
– Плохо мне! – сказал, закурив, Эйд.
– Не надо напиваться.
– Разве?
– Ты не должен напиваться.
– А если не напьюсь, что тогда?
– Тогда ты будешь трезвым, и тебя не будет шатать из стороны в сторону.
Эйд помолчал. Потом сказал:
– Может, шатать не будет, а трезвым я становлюсь как раз тогда, когда напиваюсь.
– Выдумываешь… – сказал полковник.
Эйд посмотрел на полковника настороженно, будто не узнавая.
– Что в нашей стране происходит? – спросил он. – Как понимать Это?
– Не знаю, – ответил полковник. Продолжать разговор об Этом, ему не хотелось.
– А я знаю!
Полковник опустил голову, проговорил:
– Тогда скажи ты, Эйд!
– Кажется, в этой стране правительственный понос… – сказал Эйд. – Суэц помнишь?
Полковник посмотрел на Эйда.
– Ну?
– Тогда у генерала Шарона был отличный желудок…
– Ну?
– А теперь?
– Что теперь?
– Напейся, полковник! Я тебе очень советую – напейся!
– И что тогда?
Эйд стоял, покачиваясь, и молчал. Он не выпускал изо рта сигарету, пока та не обожгла губу.
– Ты что, полковник, лишь сегодня родился?
– Вчера! – ответил полковник.
Эйд опустил голову и закрыл глаза.
– Эй, очнись! – сказал полковник, подумав, что и он, и этот бедуин живут в одном мире, только в разных измерениях. Когда-то Эйд служил у него в роте следопытом, и они даже подружились, несмотря на их расхождения в вопросах гигиены, религии и музыкальных пристрастий.
– Как же так? – заговорил Эйд.
– Ты о чём?
Эйд, задрав голову, посмотрел на небо.
– Вы уйдёте и оставите меня, раненого, здесь… – сказал он.
– Зря ты так… – прошептал полковник. – Ты ведь знаешь: никогда нигде и никого я не оставлял… Раненых тем более…
– Тогда ты был капитан, а теперь ты полковник…
– Зря ты так… – повторил полковник и, обхватив руками голову, откинулся на спинку кресла.
– Знать бы, что нас ожидает в будущем – прошептал Эйд. – Если б мне кто-то сказал…
Полковник выпрямился в кресле и укоризненно заметил:
– О будущем и так всё известно…
– Кому известно? Разве что Ему…
– Ну, не в подробностях, не в деталях, а вообще, понимаешь? В наши с тобой годы человек обязан знать, что его "потом", так или иначе, окажется непригляднее, чем его "сейчас".
– Чёрт возьми, – выкрикнул Эйд, – по мне так уже сейчас ужасно паршиво?
– Значит, в будущем надо быть готовыми встретиться с целой горой "сейчас".
Эйд внимательно посмотрел на полковника.
– И тебе паршиво, да? – спросил он.
– Мне замечательно! – полковник снова обхватил руками голову. – Мне настолько замечательно, что, кажется, сейчас она взорвётся.
– Взорвётся?
– Ты ведь знаешь… Моя голова…
– Это из-за старой раны?
– И из-за неё тоже.
– Паршиво…
– Да, Эйд, возможно, на этот раз придётся отступить…
Эйд приподнял брови.
– Разве ты когда-то свою траншею оставлял?
– Никогда!
– Тогда почему теперь?..
Полковник снова подумал о том, что они с Эйдом живут в разных измерениях, и что Эйд вряд ли наслышан о "дорожной карте" президента Буша. Этого бедуина нисколько не удивило бы, если б его верблюд, случайно наткнувшись на валяющийся в дюнах англо-французский разговорник, не использовал бы его для того, чтобы немного пожевать несколько страниц…
– Теперь, возможно, придётся… – повторил полковник.
Эйд покачал головой.
– Не хорошо это, когда человека выгоняют из его дома. А если этот дом всего лишь одинокая в степи палатка, тогда совсем нехорошо…У меня ведь только моя степь и моя палатка, и я теперь очень сердитый…Знаешь, полковник, старый еврей из Иерухама научил меня проклятию: "Пусть будут у тебя десять домов, и в каждом доме по десять этажей, а на каждом этаже по десять комнат, а в каждой комнате по десять кроватей – и чтобы ты перекатывался с кровати на кровать и не находил себе места!"
– Аминь! – сказал полковник.
Руки Эйда соскользнули с перил террасы и беспомощно повисли вдоль тела.
– Теперь нас свои же прогонят… – прошептал он.
– Может быть…
– И моих коров тоже?
– И их…
– Ну, конечно…Убираться в коровнике нужды больше не будет… Твой сын, лейтенант Лотан Шац, придёт и моих коров прогонит…
– Ты очень сердитый, Эйд, – сказал полковник. – Ты ведь знаешь, что мой сын всего лишь солдат…
– А я всего лишь человек… – из-за выпитого арака Эйда сильно развезло. – Наверно, я выдохся…
– Что?
– Кажется, я очень здорово выдохся.
– Как это?
– А то ты не знаешь?
– Нет, Эйд! Откуда мне знать, как ты выдохся?
– Я выдохся, будто бутылка арака без пробки… – объяснил Эйд.
"Постарел он… – полковник пристально посмотрел на измождённое лицо Эйда, – Господи, как он постарел!"
– Где я теперь отыщу работу? – продолжил Эйд.
– Твоя работа была не весть какая…