Никто из них палец о палец не стукнул, чтобы изменить окружающий мир или хотя бы понять его. Мир настолько вывернут наизнанку, что размышления о нем запросто сведут с ума. У каждого свой запас сил и разума, и отведенный им запас исчерпан. Временами им комфортно в том мире, где они живут, временами – невыносимо, но они принимают его как данность, не задумываясь о существовании иных миров, о которых они ничего не знают. Я могу мыть для них туалеты, я могу делиться с ними конфетами и куревом. Но я утратила способность им сострадать и помогать. Я пыталась этим заниматься в течение трех недель и уверилась, что им это не поможет, ибо просто не нужно.
Я нервно курю в "салоне", как обычно, прислонившись к моему окну, не понимаю… "Отчего я нервничаю? Комиссия идет, ничего не сорвется. У меня тоже психоз развивается?"
– От мыслей… Они же бегают у тебя по кругу, бегают, душа моя. Это свойство человеческой психики.
– Я не схожу с ума? Все настолько чудовищно…
– Что именно?
– Я сейчас точно сойду с ума… Ты же спрашивало меня, и не раз… спрашивало "почему я тут".
– И что, додумалась?
– Это самое чудовищное…
Я не нахожу слов… Даже для безмолвного разговора с окном. Остаются только ощущения и бегающие по кругу мысли.
Следаки размышляли, не захочу ли я закосить под психа. Я повторяла, что не давала им оснований считать, что я могу это сделать. Я повторяла это раз за разом. Почему же они все же решили, что могу? Я же не настолько сумасшедшая, чтобы я могла счесть это выходом из положения. Вот же в чем самое чудовищное!
С одной стороны, самый худший вариант – тюрьма. Не навечно, не больше двух-трех лет, а может, и год… А может, и условно. А может, – хотя вряд ли – оправдательный приговор. Суды у нас выносят 0,7 % оправдательных приговоров. Черт с ним, не отвлекаться. Допустим, худший вариант – тюрьма. Но я же там выживу, и это тоже когда-то кончится.
Следаки подозревают – прямо как бабушка со стальными зубами, – что я решу променять тюрьму на дурку. Вот это чума! Я, нормальный человек, ради того, чтобы избежать тюрьмы – пусть самой кошмарной, но все же ситуации, у которой будет конец, – предпочту, чтобы меня признали психом, то есть своими руками… Да! Своими собственными руками положу себя на койку и дам вкалывать себе аминазин, галоперидол? И это обречет меня на бесконечность! Я стану инвалидом, и этого уже никто не будет в силах изменить! И именно это, как полагают следаки, я предпочту? Пожизненное заточение в болезнь? Как и бабушка со стальными зубами, они полагают, что это лучше? Какие же у них представления о том, что такое жизнь, что может она дать? Они в своем уме или нет? Вот эта логика и есть самое чудовищное, что становится мне ясно за час до выхода из девятого отделения.
– Да, именно это, – шепчет мне окно. – Именно это. Интересное завихрение, не правда ли?
– Это логика наизнанку, это больное сознание…
– Твой Мэтью так и сказал: "средневековье"… На своем уровне он раньше тебя это понял. А что, разве плохая жизнь? По-моему, тебе тут понравилось.
– Угу… Тут неплохая жизнь, ты право, как всегда. В любом случае тут можно выжить, тут даже есть свои радости…
– Ну вот… они и решили, что эти радости – радостнее, чем тюрьма.
– При чем тут тюрьма, это самый жуткий, самый маловероятный вариант.
– Но сбрасывать его со счетов нельзя, правильно?
– Нельзя, но не смертный же приговор, не пожизненное. Выжить можно везде, и любой исход следствия – это менее чудовищно, чем заточение в психушку под капельницу. Пожизненно… Превратить себя в такое же существо, как Аля, как "разведчица"…
– А разве им так плохо? – окно точно решило напоследок довести меня до безумия своими провокациями.
– Им не так плохо, – отвечаю. – Вот и следаки считают, что это лучше тюрьмы. Тут еду дают домашнюю, сортир теплый, работать не заставляют.
– Вот видишь!
– Вот я и говорю: какое же у них представление о ценностях жизни, если они подумали, что человек может сознательно лишить себя всего, отключить мозг, превратиться в овощ, позволить, чтобы ему месяцы, а может, годы кололи аминазин и прочую дрянь… Я сама себя искалечу? Это чудовищная логика!
– Какая есть… Не бери в голову, не грузись. Посмотри лучше напоследок, как тут классно. Может, обратно вернешься, а?
Провокатор… Мое окно, конечно, провокатор. Это у него такая роль, оно выворачивается то наизнанку ко мне, то наизнанку к миру. То к отделению лицом, то наружу. Непросто было разглядеть все, что оно мне показывает.
Непросто было разглядеть поистине тонких и умных людей среди, на первый взгляд, безликого, темного и злобного медперсонала… Вспоминаю, как накануне обратилась к нашей лютой рыжеволосой медсестре Ларисе.
– Мы с вами, может, больше и не увидимся, если все по плану… Вы же до четверга не придете, – я протягиваю ей руку.
– Да, – она не изображает удивления, не спросила: "А что будет в четверг, а почему вас раньше выписывают?" Она пожимает мою руку и произносит: – Здоровья вам, и чтобы все у вас складывалось хорошо.
– Спасибо. Рада, что встретила вас. У вас редкий ум и невероятное чувство юмора.
– Это хорошо или плохо? – лукаво прищурясь, спрашивает Лариса.
Вот и комиссия позади. Мне приносят одежду, в которой я поступила сюда. То было глубокой зимой, а сейчас почти лето. Складываю зимние вещи в сумку, достаю из нее одежду, которую принес сын, он сидит под дверью. Узкие джинсы, туфли, тонкий топ и пиджак. Девчонки вокруг плачут.
Это сентиментальность, тюремный синдром, размазывание слез по щекам в замкнутом пространстве, до которого на какой-то период сузился мир каждой из нас.
– Девчонки! Не реветь. Нет причин…
– Ленка, без тебя трудно будет. Ты так нас поддерживала! Кто будет нам мозги вправлять, собирать нас, когда мы расклеиваемся… Мы так подзаряжались твоим оптимизмом. Мы так рады за тебя, что ты уходишь.
– Девчонки, вы, главное, лечитесь. Вы такие хрупкие… О себе думайте, заставляйте себя быть счастливыми. Звоните, когда будет тоскливо. Я приеду, дам подзатыльник, чтоб взбодрить.
Мы целуемся, повторяя эту и разную другую чушь, я чувствую, что у меня сейчас тоже начнет щипать в носу… Я тороплюсь. Сумка через плечо, последнее "пока, обнимаю всех"… Я за второй железной дверью тамбура, отделяющего мир девятого отделения от всего мира.
Сын забирает сумку, мы выходим из корпуса. Сухой, пыльный, жаркий воздух… Туфли жмут – отвыкла за месяц от каблуков, от узких лодочек, разболтала ноги в тапках.
– Юр, дай я тебя под руку возьму.
– Да уж, мамсик, цепляйся. С твоей головой еще навернешься… Голова кружится?
– Ага. Намного хуже стало за это время. Без движения, без воздуха, – я пытаюсь глотать ртом воздух, а он не проходит в грудь, стоит в горле.
– Пройдет, мамсик, точно говорю…
– Конечно, пройдет, сынок. А машина далеко? У ворот? – чувствую, как лоб покрывается испариной, чувствую сердцебиение, практически тахикардию, слабость в ногах. – Сейчас в машину сядем, отойдет.
– Ты, главное, держись за меня. Зря ты каблуки напялила.
– Нет… Чунь… не зря.
Мы слышим сзади крики, мы оба оборачиваемся… Наше огромное двустворчатое зарешеченное окно "курительно-ванного салона" раскрыто, вопреки всем запретам, настежь. Шестая палата в полном составе прильнула к решеткам. Через решетку тянутся руки моих милых девчонок, таких родных, таких удивительных, с такой непростой судьбой и невероятно богатым внутренним миром… Их мир придуман, найден вопреки реальности, он заполнил моих девочек до безумия. Мы только что плакали, плакали искренне, горевали, что реальность разлучает нас. Как жаль, что я их больше не увижу… Как жаль, что я забуду их… А они меня. Мы забудем друг друга очень скоро, и от этого нам грустно, мы хотим еще раз протянуть друг к другу руки…
– Леночка, мы тебя люби-и-м! Не возвращайся сюда-а!
Окно улыбается мне, оно смотрит на меня совсем новой стороной. Вывернутое наружу, оно блестит на солнце, на нем нет грязных разводов, не видно морщин и слоев пыли, бороздок мудрости, печали и знания, оно просто блестит, радуясь за меня… Оно не горюет, прощаясь со мной. Оно не раз провожало таких, как я, возвращавшихся в реальность. Оно лишь наблюдает, как я и мои девчонки тянем друг к другу руки. Я смотрю на окно, опираясь на руку сына, смотрю на девчонок – как жаль, что я забуду их…
– Девчонки, я тоже вас люблю! Берегите себя! …Пока-а-а!!!
Дурная бесконечность
Рассказы, написанные в Кащенко
Дурная бесконечность
Брайана привезли на базу, когда застолье было в разгаре. Генерал Лебедь и командир полка войск НАТО сидели во главе стола, русская делегация и черные береты, участвовавшие в утреннем десанте, – друг против друга, по обе стороны. Пили водку, перемежая ее кальвадосом. "Классные у тебя ребята", – повторял Лебедь, обращаясь к комполка то и дело и поднимая очередной тост за этих самых ребят или еще за что-то, а черные береты восторженно орали в ответ.
К приезду русских в Нормандию полк, где служил Брайан, готовился долго. За день до приезда генерала Лебедя с Атлантики внезапно пришел холод, а главное – туман и ветер тридцать пять километров в час. Затяжные прыжки с низкой высоты в такую погоду были, конечно, полной дурью, но комполка надо было поразить русских.
После раскрытия парашюта ветер растаскивал десантников со страшной скоростью в непредсказуемых направлениях. Брайан очутился на дереве. Стропы резать было неохота: он понятия не имел, где находится, а идти куда-то в тумане с полной выкладкой и растянутой лодыжкой было в лом. Он так и сидел на дереве, пока его не нашли ближе к ночи и не привезли в часть. Он набросился на еду, на водку, чувствуя с каждым глотком, как из промозглых суставов уходит жидкий холод, как растекается боль по лодыжке. Когда наелся, принялся разглядывать Лебедя и его ребят. Ребят он не запомнил, а Лебедь ему понравился. Именно такими он представлял себе русских. Железный занавес, империя зла – это все чушь. Русские – ребята отвязные, они, а не Черчилль с Рузвельтом, выиграли войну.
Это было в середине 90-х. Вспомнил Брайан об этом потому, что собрался в Москву. Месяц назад он получил роман от русской писательницы – уже на английском, – чтобы отредактировать и помочь издать на англоязычном рынке. Женский ироничный любовный роман, занятно… Практически готовый chick lit. В кондовой России появился изящный chick lit? Это должно поразить европейцев. Так это даже не женский роман, это же пародия на него, как он сразу не разглядел? По-русски затянуто, правда, но работы не так много. Надо поближе познакомиться с этой дамой, чтобы переделать текст так, как это сделала бы она сама, будь у нее больше мастерства. Заодно и Москву посмотреть, тем более за ее счет.
У Брайана была репутация модного редактора. Писать он начал сразу по возвращении из армии. Он уже уверился, что познал жизнь во всех ее проявлениях, и обсуждать эту обыденность с читателем считал докукой для обеих сторон. Кого она может поразить? Поражать же надо было непременно, поэтому свою первую книгу Брайан посвятил возвращению монголов из непокоренной России в шестнадцатом веке. Оставшись без провианта, они питались павшими лошадьми и собственными отмороженными гангренозными конечностями.
Успех книги Брайан принял как должное. Затем с такой же легкостью, как и в литературу, вошел он и в ряды фрилансеров ведущих изданий, писал колонки об обреченности Евросоюза в Guardian, светскую хронику и обзоры показов мод в Оfficiel. Иронично обличал коррупцию, расплодившуюся в ирландском, английском, а еще и в шотландском парламентах, и едко рассуждал о том, как евреи Нью-Йорка раздувают свою исключительность, спекулируя на холокосте. Его фишка – раскованная стилистика – была следствием пофигизма и глубокого знания жизни. Свою редкую способность к рефлексии он не тратил на осмысление сущности бытия, прошлого и настоящего. Главное – понимать окружающих настолько, чтобы они не мешали ему, Брайану, в хаосе бесконечных проявлений жизни делать то, что хочется.
Брайан готовился к отъезду в Москву. Стать редактором российского женского романа и сделать его бестселлером на англоязычном рынке – это было соблазнительно. Тем более что присланная рукопись была ироничной и едкой и крайне понравилась Брайану. Он паковал чемодан, предвкушая, как он откроет глаза русской авторессе на то, как мало та смыслит в литературе, когда турагент-француз сообщил, что, увидев ирландский паспорт Брайана, российское консульство требует представить вид на жительство во Франции. Иначе с какой стати консульство в Париже должно напрягаться и заниматься лишней визой для ирландца? Брайан понял, что на полдня придется поступиться пофигизмом, и лично явился в консульство прочесть лекцию о том, что вида на жительство у него нет и быть не может, ведь Ирландия – страна ЕС. На следующий день отправил с агентом коммунальные счета с парижским адресом, но вновь получил отказ: агент опять что-то напутал. В кретинизме агента – как и всех французов – Брайан не сомневался, но эта бесспорная истина ситуацию не объясняла. Конечно, все дело в его репутации журналиста, вскрывающего тайны. Еще одно подтверждение, что России есть много чего скрывать. По этому поводу он собирался закатить своей клиентке скандал, но тут явился курьер с паспортом, в котором русские проставили-таки визу. Брайан не любил отказываться от задуманного и тут же набрал номер московской клиентки:
– Полицейское государство! Совсем не впустить не решились, а дали визу на шесть дней, из которых один уже прошел. Я уже ничему не удивляюсь.
– Ты сможешь вылететь завтра? За четыре дня мы все успеем и Москву посмотрим…
– Постараюсь, – буркнул Брайан и, нажав "отбой", полез на сайт не Air France, а консульства России. Там он вычитал, что полиция отбирает у иностранцев паспорт при въезде в страну и возвращает при выезде. Снова набрал номер клиентки: сказать, что не приедет вовсе.
– Я знаю эти приемы коррумпированных властей. Думают сделать меня заложником! При выезде выяснится, что паспорт затерялся, и начнутся проблемы. Так же было в Косово. Знаешь, чем это кончилось? Я подрался в посольстве, выбил зубы одному из их мелких чинуш, но все-таки улетел. Конечно, я и в Москве могу кому-нибудь зубы выбить… Но только ради этого лететь?
Еще день был потрачен на убеждение Брайана, что паспорт забирает не полиция, а отель, и не до отъезда, а на одни сутки, чтобы отправить скан "в полицию" для учета выданных виз.
– Лететь на три дня? Не вижу смысла. – Едва Брайан капризно произнес эти слова, как понял, что его лишают-таки поездки в Москву те, кто это задумал. – Но вообще-то будет непрофессионально, если я тебя подведу… Ладно, приеду.
На излете зимы погода в Москве была ожидаемо мерзкой, а неулыбчивые, явно тупые сотрудники погранконтроля долго вертели в руках его паспорт, просто напрашиваясь на скандал. Брайан с трудом сдержал себя, понимая, что Россия – не столь предсказуемая страна, как Германия…
В Германию, точнее в Баварию, их полк перевели прямо из Нормандии. Ничего хорошего или нового в Германии не было. На очередных маневрах роте "зеленых", которой командовал Брайан, к тому времени уже сержант, надо было захватить мост и удерживать его, отбивая атаки "синих". Куда именно их сбросили, Брайана не интересовало ни тогда, ни потом. До погрузки в самолет они должны были еще заминировать подступы к аэродрому, поэтому в самолет ввалились мертвыми от усталости. Это было уже хорошо знакомое Брайану невыносимое состояние, когда в ревущей машине жара, нехватка воздуха, запах пота и пивного перегара, адреналин, скручивающий мышцы и лишающий разума, диктуют лишь одно: скорее прыгнуть, неважно куда.
С поля, на которое в тот ясный день кучно высыпались паратруперы, был виден аккуратный немецкий городок, просматривался и мост. Доносилось мычание и блеяние – в городке был базарный день. Брайан скомандовал роте надеть противогазы и захватить мост.
Баварцы давно привыкли к постоянным военным учениям и не удивились появлению черных беретов. Они были заняты базаром и собственным пивом. "Синих" все не было, к закрытию базара мост по-прежнему был перекрыт, и даже тупым бюргерам стало ясно, что путь домой заказан. Стадо потных паратруперов в противогазах в коммуникацию с бюргерами вступать отказывалось.
Приехала полиция, Брайан с готовностью вышел вперед, но облегчать жизнь немецким полицейским в его намерения совершенно не входило.
– Не понимайт дойч, не понимай англицки. Мы руссиш, ферштейн? – выкрикивал он. – Гитлер капут. Дас Криг ист форбай!
Полицейские, опешив, ретировались к машинам. От созерцания их нерешительности бюргеры роптали все громче. Полицейские ретировались, через какое-то время вернулись, уже, похоже, с представителями местной власти. Брайан продолжал валять дурака.
"Зеленые" удерживали мост еще часа четыре, игнорируя увещевания полиции и властей. Они стреляли в воздух и ждали. Закусывали, доставая из вещмешков еду, по-прежнему не стягивая противогазы, а лишь приподнимая края – так смешнее. Отчаявшиеся бюргеры уже смирились со своей участью и тоже притихли, тоже закусывали, сидя в открытых машинах и на своих бюргерских повозках…
"Синих" рота Брайана так и не дождалась. Около десяти пришла пара машин БМП, "зеленых" доставили на базу. Прояснилось и отсутствие "синих": рота Брайана удерживала не тот мост, который был предписан, а который оказался ближе. Правда, "синие" не нашли ни того ни другого. Если вообще искали. Словом, день прошел славно.
В Германии было, конечно, скучнее, чем в Нормандии: пиво, мелкие стычки с американцами с соседней базы. Брайан подбил двух дружков спереть немецкий танк, стоявший на базе для неизвестных целей. Через полчаса они уже катили по автобану, к изумлению водителей. Свернули к невзрачному кафе, решив особых буйств не учинять, а просто и без затей напиться. В кафе – или баре – местные смотрели футбол. Брайан с приятелями заказали напитки. К полуночи матч закончился, в баре оставалось не больше полудюжины посетителей, все втянулись в разговор с паратруперами. Хозяин жаловался, что автобан его разоряет: раньше пропустить стаканчик останавливался каждый третий, а теперь кому охота съезжать с трассы… Брайан поинтересовался, застрахован ли бар, заранее зная ответ, а хозяин тут же принес бумаги. Брайан уточнил, правильно ли он понимает, что избавиться от бара, получив страховку, – это именно то, что нужно, и получил ответ, что об этом можно было бы только мечтать.
– Иди и забери все, что тебе может понадобиться в будущем, потому что этот бар ты видишь в последний раз. Ну что, на улицу? – обратился Брайан к посетителям.
– Это что? – недоверчиво спросил хозяин, выйдя из бара.
– Не знаешь, что это? Panzer, будь я проклят. Ребята, с бутылками поможете? Нам все не унести!