Немцы дружно бросились в бар опустошать полки. Хозяин спустился сверху с двумя баулами и чемоданом. Брайан сел за руль и, запустив мотор, въехал в фасад бара, пробурив помещение насквозь, отчего оно аккуратно легло на землю под звуки битого стекла. Развернулся, наехал на образовавшуюся кучу и вертел танк в разные стороны, пока куча не превратилась в ровный слой строительного мусора…
– За выпитое мы с тобой расплатились, – сказал он на прощание хозяину.
Эту историю он рассказывал русской клиентке по дороге в ресторан, когда к исходу второго дня работы, очумев от рукописи, от взаимного узнавания и отельных сэндвичей, они направились ужинать в "Мистер Ли".
– В России нужно пить водку. А в китайском ресторане – пиво, – Брайан заказал водку с пивом. Официант осмотрел Брайана, который явился в ресторан в стоящих колом темных джинсах, ботинках на толстой подошве, ковбойке и подтяжках.
– Сукин сын, – бросил Брайан, – считает, что простая русская girl решила раскрутить иностранца на дорогой ресторан, а мужик оказался скупой.
– Вам все понравилось? – снисходительно спросил официант, убирая тарелки. Это не понравилось не только Брайану, но и его спутнице.
– Ох, зря вы об этом спросили, – сказала она. – Я заказала лапшу с креветками, а мне принесли с курицей.
– С креветками сегодня нет.
– Тогда зачем принимали такой заказ?
– Ошиблись.
– Но раз вы знаете, что подали не то, что я просила, зачем спрашивать, как мне это понравилось?
– Что? Я ничего не понял! Нет, я понял, что все не так, но о чем вы говорили? – Россия вновь заставила Брайана забыть о своем пофигизме, он вертелся на стуле, переводя взгляд со своей спутницы на официанта. Официант ходил по залу, бросая косые взгляды на их столик.
– Вот скотина! Ходит по залу и бросает хамские взгляды в нашу сторону! Позови менеджера, я хочу говорить с ним.
У менеджера был неплохой английский, что тоже было понятно.
– Ваш официант! Он думает, он кто? Он думает, что раз мы пьем водку, а не французское бургундское, которое у вас по триста евро за бутылку, когда ему красная цена тридцать, то мне можно хамить? Он оскорбил мою женщину. Вы понимаете, что это значит, оскорбить женщину, которая пришла со мной? Вы не знаете, с кем имеете дело…
Менеджер извинялся и спрашивал, чем он может скрасить их вечер.
– Вы не знаете, с кем имеете дело, – повторял Брайан. – Я ирландский паратрупер и колумнист ведущих изданий мира. А она, – он кивнул на спутницу, – известный писатель и журналист. Если этот тупой козел не извинится, я выбью ему здесь и сейчас все зубы.
– Можно, я его лучше сразу уволю? – проникновенно, но неискренне спросил менеджер, зная, что никакие силы небесные не помогут ему заставить официанта извиниться за обычное для Москвы ресторанное хамство. – Что вы хотите на десерт?
– Я не ем сладкого, – заявил Брайан. – Я бы выпил еще рюмку водки и кофе.
– Две водки и два кофе, – менеджер поставил напитки на стол. – За счет заведения.
– Разумеется, – заявила спутница Брайана, а Брайан попросил счет, подчеркнув, что под курицей он не подпишется. Бросив на стол черную карточку American Express, ухмыльнулся в лицо менеджеру:
– Я ирландский паратрупер. У меня на счету шестьсот прыжков. Вам же не нужен мордобой в ресторане. Вы молодец, все правильно поняли. Но того хама вы должны уволить…
Менеджер слушал, спутница Брайана тихонько ржала.
– Я знаю Россию, – сказал Брайан, когда менеджер отошел от стола. – Он все понял. Ему было стыдно, потому что он профессионал.
– Профессионал, – согласилась спутница, – только ему не было стыдно. Он стоял и думал: "Что за скотская у меня работа. Руководить кретинами-официантами и выслушивать ирландского паратрупера. Хочу спокойно отработать свою смену и уйти домой".
– Ты думаешь, он та-а-ак думал? – с сомнением спросил Брайан. – Вряд ли. Он высокоразвитый человек, не то что его официант, скотина. Слушай, может все-таки выбить ему зубы? Скотов надо учить.
Как надо учить скотов, Брайан хорошо знал. Его семья переехала из Дублина в Лондон, когда ему пришло время идти в школу, конечно же, лучшую. Поселились в буржуазно-сытом Саут-Кенсингтоне, и он был отправлен в католическую школу Сент-Филипс. Отец прививал сыну любовь к ценностям мировой культуры и рассуждал о бесконечности познания. В обмен на привитую любовь Брайан выторговал мотоцикл и стал крутым отвязным пацаном, что было необходимостью: жизнь коренастого, чуть ниже среднего роста мальчишки с ирландским акцентом в Лондоне середины 70-х не многим отличалась от жизни чернокожих детей США конца 60-х. В школе он столкнулся со скрытым пороком католической конфессии – два его друга стали наложниками священников, а Брайан заключил, что педофилия – лишь одно из проявлений жизни. Ему же ум и хорошие гены не позволяли ни уйти в примитивный протест изгоя, ни брести по отведенному обществом пути, снося обиды. Он был особенный и знал это. Уже тогда он знал, что должен самоутверждаться на всех и ничего не брать в голову, чему весьма помогали и длинные волосы, и сходки байкеров, где накачивались пивом и роком до одури, и драки как немедленный ответ на агрессию. После второго привода в полицию отец перевел его в школу Хилл-Хаус, а через два года отправил в Кембридж, в Тринити-колледж.
В университете державшиеся своей стайкой alumni Итона и Хэрроу были готовы принять его за своего, поскольку в Хилл-Хаус когда-то ходил принц Чарльз, но Брайану на это было начхать. Он читал то, что нравилось, и затевал в пабах либо драки, либо диспуты – по настроению. Главным развлечением было разогнаться на байке и прыгать с холма на мост, при этом не свалиться в овраг после приземления. В отличие от многих, он ни разу не покалечился.
К окончанию университета произошло то, что рано или поздно должно было произойти. К пьяным студентам, оравшим песни на террасе паба под магнитофон, должны были подойти полицейские. Когда один из них, скрутив руки приятелю Брайана, ударил его головой о стол, Брайан послал копа в нокаут. Судья признал злоупотребление властью со стороны полиции, но коп лежал в больнице с травмой позвонка. Это означало тюрьму. Судья был готов к компромиссу, а адвокаты отца выторговали оправдательный приговор и войска НАТО вместо Иностранного легиона.
В армии Брайан узнал, что дедовщина и групповое изнасилование – еще одно из проявлений жизни, неизбежное в замкнутом пространстве, где против воли собраны полные энергии мужчины. Но он был самым образованным, не лез в карман за словом и всегда был готов к драке. Он знал, что выживет. Первые три года их полк стоял в Голландии.
В Нормандии стало повеселее, жаль, что простояли они там меньше двух лет, из которых Брайану больше всего запомнился приезд генерала Лебедя. А еще барменша из кафе, куда ходили всей толпой. Брайану было двадцать пять, барменше – тридцать. Нет, чувства в этом не было, скорее желание показать, сколько в нем, в отличие от остальной солдатни, класса, как он умеет обращаться с женщиной, говорить по-французски. Они и переспали-то всего несколько раз, а потом их полк перебросили в район Гармиш-Партенкирхена.
В Баварии срок его контракта подошел к концу, и Брайан вернулся в Лондон. За годы его отсутствия многие из друзей сделали карьеры, достигли успехов, но, странным образом, прежняя тусовка не распалась благодаря особой сплоченности, присущей байкерам, даже бывшим. В отличие от них, Брайан с байком расставаться не собирался. Он купил новый байк, отрастил прежние длинные волосы и носил исключительно грязные кожаные байкерские куртки или жилеты, непременно чуть тесноватые и кургузые.
Годы, проведенные в армии, Брайан потерянными не считал: он узнал о европейцах все, хотя, по правде говоря, он и раньше знал о них почти все. Он пил с ними, шутил, дрался с ними, он семь лет спал с их женщинами.
Армейская бывалость и мгновенный писательский успех давали право на многое, практически на все. Нелепые наряды лишь подчеркивали его уникальность. Иногда Брайан рассматривал свои военные фотографии и поражался тому, что именно в армии он выглядел совершенным ангелом… Мальчик в аккуратном черном берете, задумчивые глаза, не наглые, а подернутые грустью и сомнением…
В их лондонской компании ему не давала покоя одна девушка. Селин была француженкой, работала модельером. Не миниатюрная, скорее чуть мосластая, но с модным отсутствием женских округлостей и длинными запястьями, сероглазая блондинка, невероятно стильная. Сказать, что Брайан был влюблен, было бы, пожалуй, неправдой: он не мечтал о Селин, сознавая, что ни его армейское прошлое, ни эпатажный облик, ни едкий юмор не заинтригуют ее настолько, чтобы возникла та доверительная заинтересованность, с которой начинаются отношения. Селин не замечала его, а напор с такими девушками был неуместен. Выжидал ли он? Этот вопрос он себе не задавал.
Летом вся гоп-компания неделю праздновала свадьбу одного из бывших однокашников в Провансе. Брайан переправился с байком на континент на пароме, проехал тысячу двести километров и явился на торжество к вечеру второго дня потный, пыльный, с немытыми волосами и шлемом под мышкой. Для увеселения гостей были приглашены ни много ни мало Ace of Base, но за два дня они успели всем изрядно поднадоесть. Брайану налили штрафную и потребовали, чтобы он спел.
Взяв у солиста гитару, он спел старинную ирландскую песню, потом вторую, третью… Вернул гитару, как бы ненароком сел рядом с Селин, та впервые посмотрела на него: "По крайней мере, ты умеешь петь". И потянулась сигаретой к зажигалке соседа справа.
Брайан вышел в соседний зал, где был накрыт фруктовый стол. Он был зол и голоден. Он хватал руками ломти дыни, арбузов, разложенные на блюдах, и запихивал их в рот. Дверь открылась, вошла Селин: "Вкусная дыня?" Брайан протянул ей ломоть. Не сводя с него взгляда, Селин откусила кусок дыни и стала языком слизывать сок с ломтя. Брайан подошел к ней, взял зубами из ее пальцев остаток ломтя, сплюнул на пол. Обхватил Селин за талию, посадил на стол, стянул из-под платья трусики и опрокинул ее во фруктовое месиво…
Через два месяца они поженились и переехали в Париж. Селин работала стилистом в Vogue, а Брайан продолжал писать, все больше переходя на французский. Литераторство на французском доставляло особое эстетическое удовольствие. Он состриг длинные волосы и, несмотря на свои тридцать шесть, выглядел как подросток с задиристо-модным хохолком на макушке. Мало что могло поколебать его суждения о немцах, евреях или французах. Французов он, кстати, терпеть не мог, но ему нравился Париж, а Селин не нравился Лондон.
Детей они решили не заводить. Брайан знал, что на роль отца он, как, впрочем, и никто другой, не годится: любой отец способен лишь искалечить ребенка своими представлениями о жизни. Так было и с ним, и со всеми, кого он знал. Еще одна сторона жизни, размышлять над которой не было нужды. В жизни не так уж много ценностей, но теми немногими, что приносили радость бытия, Брайан дорожил. Своими пацанскими повадками, например. В сорок пять он по-прежнему носил на макушке хохолок мальчишки-задиры, с готовностью устраивал, если был повод, скандалы в ресторанах, занимался сексом с Селин на общественных пляжах, гонял по ночному Парижу на ревущем байке. В издательства являлся в старомодном костюме с коротковатыми брюками и платком в нагрудном кармане, в сопровождении почтенного адвоката и разговаривал с издателями занудно-изысканным литературным языком с вкраплением матерных слов, якобы случайно сорвавшихся с языка…
На следующий вечер после ужина в "Мистере Ли" Брайан улетал из Москвы. Они пили с клиенткой кофе в лобби его отеля, клиентка размышляла, чем бы порадовать Брайана перед отъездом, а тот отказывался идти в новую Третьяковку смотреть русский Серебряный век, повторяя, что в любом городе главное – архитектура и люди, а он уже узнал и то и другое. Подумав, добавил, что не прочь посетить Центр подготовки космонавтов, но выяснилось, что туда надо было подавать заявку с копией паспорта за неделю. "Говорю же, полицейское государство!" – Брайан даже обрадовался.
– Москва мне понравилась, в следующий раз привезу Селин, – сказал он на платформе экспресса в аэропорт. – Я так все и представлял, но приятно было увидеть собственными глазами. И три дня оказалось вполне достаточно.
– Ты серьезно считаешь, что за три дня можно понять город, страну?
– Конечно, все же сразу понятно. Вообще, все просто, если не считать нюансов. А нюансы – это не для меня. Нет, не потому что я не способен их видеть, а потому что не люблю людей, которые занимаются рефлексиями по поводу нюансов до бесконечности. Я и так все знаю. Я люблю Европу, но ненавижу Евросоюз. Не люблю евреев, но я не антисемит. По убеждениям я демократ, но, в сущности, не люблю людей: в большинстве из них нет ничего хорошего. Можно долго объяснять, как это во мне уживается и почему никто не имеет права меня осуждать. Лишние размышления и нюансы превращают все в дурную бесконечность. А нанизывать слова? Это я делаю только за деньги. Ну все, мне пора, поезд отходит.
Из Шереметьево прислал клиентке мейл: благодарил за визит и за возможность так хорошо узнать ее и страну. Причем, всего за три дня.
Прошел месяц. Брайан лениво правил текст русской дамы, гонял по Парижу на байке, ходил с Селин на светские рауты. Просматривая как-то утром почту, он удивился письму из Руана. Почерк был незнаком. Брайан разорвал конверт, в нем были фотография и листок бумаги. Почерк на нем был такой же, как на конверте, незнакомый…
"Ты вряд ли помнишь меня. Я – Клер, которая двадцать два года назад жила в Нормандии и работала в баре. Вспомнил? Долго думала, прежде чем написать, но решила, что было бы несправедливо, если бы ты прожил всю жизнь, не зная, что у тебя есть дочь. Да, дочь… Я всегда хотела ребенка, но не считала, что нам будет лучше, если у меня будет муж, а у ребенка отец. Можешь относиться к этому, как считаешь нужным.
Доминик красавица, но мало похожа на тебя, разве что глаза. Я сказала ей, что ее отец погиб, выполняя военное задание, когда я была беременна. Это же почти правда. Думаю, ей лучше не знать, что мать обманывала ее всю жизнь. Зная тебя, уверена, что ты согласишься с этим. Но было бы несправедливо лишать тебя возможности взглянуть на нее, если, конечно, ты захочешь. Вот наш адрес…
Надеюсь, твоя жизнь сложилась хорошо.
Клер".
На фотографии хрупкая шатенка с рюкзачком держалась за велосипед на фоне здания университета. Брайан сидел на диване с письмом в руке и старался представить себе дочь, о которой он не знал двадцать два года.
От Парижа до Руана всего пять часов езды по автостраде. Весна была в разгаре, конец апреля, трасса сухая. Брайан выехал на своем байке в ночь, чтобы выспаться в Руане, а утром, пока Доминик на занятиях, встретиться с ее матерью. Клер выглядела гораздо старше Селин, хотя, удивительно, они были одного возраста, обе на пять лет старше Брайана. Клер работала администратором в клинике, по ее словам, они с Доминик ни в чем не нуждались, но Брайан настоял, чтобы она взяла у него деньги. Клер сказала, что выбрала Брайана потому, что он был очень добрым: она всегда понимала, что его сальные шутки, армейские проказы – всего лишь маска. Маска чего? Этого она не знала, но для Клер он был именно тем мальчиком с ангельским взглядом, задумчивым и грустным, каким Брайан видел себя, глядя на армейские фото. Еще она сказала, что выбрала Брайана потому, что тот не любил ее. Она знала, что он забудет ее, как только полк переведут из Нормандии, и никогда не вмешается в ее жизнь.
Вечером Брайан уселся в уголке на втором этаже местного ресторана, заказал бутылку красного вина и седло барашка. Он пил вино и разглядывал вишневые шторы, белые молдинги и карнизы на стенах, лица посетителей. Принесли барашка, который оказался на удивление вкусным… Клер и Доминик появились примерно через полчаса. Клер села поодаль, но так, чтобы дочь сидела лицом к отцу. Доминик что-то оживленно рассказывала матери, обе смеялись. На девочке было синее платье из модно-выгоревшей ткани, на ключицах проглядывали косточки. Брайан думал, что никогда еще не видел таких красивых девушек. Он думал о том, как постарела Клер: пожалуй, встретив ее на улице, он бы ее не узнал. Официант убрал со стола пустую тарелку, Брайан вылил остатки вина в бокал и попросил счет. Допив кофе, расплатился и пересек зал ресторана. У дверей обернулся, глядя теперь в глаза Клер поверх блестящих, тщательно выпрямленных волос дочери и послал Клер воздушный поцелуй.
Брайан гнал байк по автостраде снова через ночь, потому что на одиннадцать утра была назначена встреча в издательстве. Он всегда знал, что не может быть отцом.
Он не хотел бы знать ни детского крика по ночам, ни детских болезней. Он не хотел знать, что и как складывалось и не складывалось в жизни Доминик, какие отметки она получала, в каких мальчиков влюблялась, где хочет работать после университета. Ему было достаточно знать, что его дочь красива и грациозна, что росла без отца, который не навязывал ей свои представления о добре и зле, зато с матерью и ее любовью. Материнской любовью, которой Брайан никогда не знал.
Он знал, что теперь в его жизни есть дочь и что ему будет приятно иногда думать о ней. Дочь красива, у нее любящая мать, она получит образование. Доминик никогда не была ирландским мальчиком, не ходила в Тринити-колледж только потому, что там учился принц Чарльз, или в католическую школу для мальчиков в Лондоне. Ее не изнасиловал в двенадцать лет священник, и она никогда не будет служить в армии. О чем еще беспокоиться? Еще одна страница жизни, давно познанной, состоящей из бесконечности событий, незамысловатых и обыденных, как московский ресторан, баварский бар, стертый с лица земли, или генерал Лебедь…
Он еще увеличил скорость: надо было попасть домой хотя бы до трех утра, чтобы выспаться перед встречей в издательстве.
Наши особенные мальчики
– Дашь ты мне деньги на диски, в конце концов? – требовал Лешка у отца за обедом.
– Сколько можно бить диски на машине? Ездишь безобразно, никакого уважения к моим деньгам! – гнул свою линию отец.
Обычный воскресный скандал, знакомый всем детям и родителям. И происходит он, как правило, именно за обедом, когда всем кажется, что пришло время единения, что, наконец, все обрели способность слышать друг друга, понять близкого человека. "Мам, ну скажи ему", – пару раз рефреном звучали ремарки Лешки, студента то ли третьего, то ли уже четвертого курса юрфака "Вышки". Мать, Ленка, нервно курила, бросала исподлобья косые взгляды на мужа. То ли ей хотелось, чтобы муж дал-таки деньги Лешке на диски, то ли у нее руки чесались самой дать сыну по башке, а заодно и мужу. Мне все это казалось дикостью: парень, в натуре, наглость потерял! Диски бьет, и нет, чтобы смущенно попросить отца помочь, он требует! Возмущенно требует. Хотя мне ли не понимать, как это у них бывает, у избалованных любовью мальчиков. Я и понимала. Так казалось, наверное, не только мне, мое понимание, что по-другому и быть не могло, громко висело над столом. Лешка его слышал отчетливо…
– Я подвезу вас в Москву, – буркнул он.