- Он брал меня как крепость, и к двадцать второму апреля уже взял - продолжила Соня. - Кто-то отбил у него жену, и он словно с ума спятил. Кружил мне голову, обдавал то кипятком признаний, то льдом равнодушия, выл в моих объятиях, знакомил со знаменитостями, дарил астры. Он писал сумасшедшими рифмами - у него был старший друг, Иосиф Маркович, поэт, в Москве, не в Питере, и этот Маркович провел его когда-то к богемных людям, чьи имена не сходили тогда с уст. Кажется, этот Маркович и увел у него жену, Елену, - причуда старости, я думаю, и тут подоспела я, как ложка к обеду. Правда, многие женщины хотели тогда оказаться на моем месте. Несмотря на весь кошмар его жизни. Огромные серые глаза, жесткий полуседой бобрик, впалые небритые щеки, стихи Сафо, которые он когда-то перевел и любил теперь декламировать.
- Я не люблю Сафо, - вставил Павел, - лесбийская тема меня не греет.
- Вечно вы, умники, козыряете именами! Люблю, не люблю… а вот я бы с Сафо потолковал! - игриво возразил Петр.
Павел сверкнул глазами, но от ответа удержался. Почему его посадили тут с этим простолюдином?! Сущая же пытка слушать эти прибаутки, хлебать сермяжные истины. За что ему, за что? Тоже искушение?! Или послушание? Кому на сей раз кланяться, кого клясть?
- Казалось, театральная критика, в жанре которой он так блистал, - продолжала Софья, как будто разговаривая сама с собой, - была его компромиссом, он сошел с небес на землю, оставив древнюю поэзию и предложив людям нечто более понятное - разборы лицедейств.
- Ты когда-нибудь думал о том, что наш Иисус был отчасти и лицедеем? - спросил Петр Павла, даже не покраснев.
- С ума сошел?! - воскликнул Павел. - Перегрелся?! Ты отстанешь от меня сегодня со своими откровениями!? Ну какого черта я должен терпеть такого напарника, а, Господи?
- В высшем смысле этого слова, - продолжал Петр, - Он страдал зрелищно, как великий актер, полностью вжившийся в образ, но он все-таки был Богом, а значит…
- Не фарисействуй, - смирившись, подправил его Павел, - ты ведь тоже умер на кресте, хоть и вверх тормашками, так ты тоже, значит, актер? Давай лучше о Софье.
- С ним было невыносимо, - продолжала Софья, ничуть не смутившись, что преподобные прослушали часть ее рассказа.
- Так почему он тебя полюбил? - перебил Петр. - Отвечай! Он ведь от этого умер?
- Потому что он увидел во мне продолжение своей жизни. Да и весна вскружила ему голову.
- Его соблазнила иллюзия союза, - обобщил Павел. - Частая вещь! Это видение приходит к самым разным людям, и они начинают болеть этим, хотеть, забывая о своем исходном одиночестве. Это наваждение, и ты сам знаешь, кто оно засасывает.
- Ты сюда-то посмотри, - опять вышел из себя Павел, - вот на эту страницу! Еще чуть-чуть - и он бы ткнул его носом в досье. Тут же сказано: она была послана ему Богом как возможность, он должен был через нее спастись и совершить предначертанное.
- Это да, - согласился Петр, пропустив ремарку Павла мимо ушей, - но ведь все, во что мы верим, - наваждение, как с этим быть?
- С ним было невыносимо, - повторила еще раз Софья, уже обеспокоенная тем, что ее судьи ругаются между собой.
- А кому выносимо?! Кому и с кем?! - Павел адресовал эту реплику Софье, хотя обращался, конечно же, к Петру.
- Он вдруг загорался идеей и не видел никого и ничего вокруг, - попыталась объяснить Софья. Потом так же быстро он к этой идее охладевал, и я была виновата в этом. Его бросало из любви в ненависть, без малейшей паузы он переходил от отчаянья к вдохновению… Иногда он собирал у нас дома огромные балы-кутежи, продолжавшиеся по нескольку дней, а потом вдруг прогонял всех, всё, устал, пошли вон! Он выпил меня залпом за год, как бокал игристого вина, из хрупкой девочки я превратилась в прокуренную измученную женщину, которая плохо понимает по часам и главное - не может родить.
- Его, конечно, терзали бесы, - констатировал Павел.
- Я от нее устал, - пожаловался Петр, - позови его, я хочу выслушать вторую сторону. Он, когда у нас был, обвинял ее?
- Я не могу с тобой судить! - почти закричал Павел. - Ты меня бесишь, идиот ты эдакий! Что со мной будет, если из-за тебя я такое чувствую! В раю он! Почему ты никогда не готовишься к слушаньям?
Каждый из них шевельнул крыльями и переменил позу, приосанился, чтобы показать собственную значимость и значимость момента.
- Значит, насильно мы его беспокоить не можем, - как ни в чем не бывало сказал Павел, - пошли ангела, может быть, он сам захочет заглянуть к нам на огонек?
Ефим не захотел появиться, и апостолам пришлось разбираться самим. Они достали гроссбухи, видеозаписи и принялись, чертыхаясь, разыскивать по каталогам нужные эпизоды.
- Ты как считаешь, - спросил Павел Петра, предварительно попросив Софью немного помолчать, - она сама любила его?
- Конечно, - заверил его Петр, - вот посмотри сюда и сюда.
На пленке, которую они рассматривали, были запечатлены ее душераздирающие письма к нему, ее устные признания, ее разговоры с подругами и матерью. Сомнений не было, она любила его страстно, полностью, до последней капли. Жертвы она никакой не принесла - не то чтобы ради него она отвергла принца. Без Ефима ее поглотило бы захолустье, вышла бы она замуж за какого-нибудь никчемного работягу или клерка, который запил бы пуще Ефима, но только грязно, с мордобоем - а как иначе-то? Софья вышла из бедной семьи с грязной и темной окраины города, и кроме обаяния молодости у нее не было ничего. Она понимала, что именно сможет получить от него: хоть какой-то талант, его звонкое имя вместо своего неказистого, полезные знакомства.
- Вот посмотри сюда, еще одно доказательство, - сказал Павел, привстав с места и чуть не споткнувшись о собственную тень, - посмотри, ее друзья, ее новый муж решают не говорить ей о смерти Ефима. Вот этот эпизод. Смотри, она беременна, кажется, на последнем месяце, когда Ефима нашли мертвым на скамейке в парке.
- Ты любила Ефима? - грубо спросил Петр.
- Да, - тихо ответила Софья.
- А почему ушла от него к сытому, спокойно живущему искусствоведу, занятому только одной своей карьерой? - не унимался Петр.
- Я захотела покоя. Невозможно жить на вулкане. У меня кончились силы.
- А как же он?
- Когда Ефим сказал мне, что без меня не сможет жить, я не придала этому значения, все так говорят.
- А почему он в раю-то? - забеспокоился Павел. - Алкоголик, наркоман, дамский угодник, автор двух десятков ярких статей и не более того?! За какие такие заслуги?
Они стали разбираться. Если он попал в рай, значит, мученик или герой. Если эта женщина нанесла вред мученику или герою, она должна быть осуждена.
- Как он жил без нее? - проговорил Петр, листая материалы дела Соровского. - Какой за ним подвиг? Не пойму!
Из записей явно следовало, что после отъезда Софьи в Москву к новому мужу, в тихую и спокойную жизнь, к мужу, которого она никогда не любила, но которому родила двоих детей, к мужу, которого бросила, как только тот тяжело заболел, найдя себе иностранца с неплохой квартиркой на рю де Рэн, именьицем в Провансе, Ефим, убиваясь от горя, тяжко пил и совершенно опустился. Его утащила на тот свет слишком большая доза героина, он умер на скамейке Летнего сада, поставив пустой стакан из-под водки к подножию скульптурной группы "Сатир и вакханка", сотворенной неизвестным ему автором в начале восемнадцатого века.
- Ничего не понимаю, - взвился Павел, - какой тут рай?
Софья стояла ни жива ни мертва, наблюдая за замешательством апостолов.
Суд над собой она представляла совсем не так, готовилась заранее, считала дело беспроигрышным. Поэтому она даже рада была умереть, изрядно намучившись перед смертью во искупление своих грешков. И что теперь? Она отчетливо видела, как взаимная неприязнь истончала ситуацию, и уже многочисленные случайности вились вокруг, как стая комаров, так и норовя проскочить вовнутрь, заразить желтой лихорадкой, насосаться крови без всякого ограничения. В самом деле, разве она виновата в том, что до последнего дня страстно любимый ею Соровский умер внезапной смертью через год, июньским полднем среди надрывающихся соловьев в Летнем саду? Она точно знала, что никто не сможет ее в этом обвинить. Разве что суд людской, путающий карму с карманом и душу с душком! Но здесь же не базар!
- Может быть, это нам испытание от него? Пускай мы помучаемся, а он оценит, на что мы способны? - предположил Петр. - Он это очень любит. Чтобы искры летели! Он низверг их, нас то есть, людей, в материю, тяжелую, плотную, гниющую, и давай пинать за эту тяжесть, давай дразнить!
- Да что с тобой сегодня, Петя, - взбеленился Павел, - ты богохульствуешь! Понимаешь ты это?
- А зачем он столкнул Каина и Авеля? - не унимался Петр, - почему он у одного жертву принял, а у второго нет? Как вообще так можно поступать?! Он посмотреть хотел, что будет? Искушал?
- Господь любит, когда в классе хай, - устало ответил Павел, поддавшись, - и судим мы здесь не его. Принеси книгу с неслучившимися жизнями.
- Принеси да принеси, - возмутился Петр, - раскомандовался!
Неслучившаяся жизнь Ефима Соровского потрясла даже многоопытных Петра и Павла.
Вот сидит он в крошечной комнатке, в своей келье, в задрипанной московской пятиэтажке. Вот люди текут к нему рекой, и он, седовласый, каждому дает утешение, совет, рассказывает о будущем. Квартира на первом этаже, и дверь всегда открыта. И женщина там принимает, точнее, принимала бы посетителей в длинной цветастой юбке, в цветном хлопчатобумажном платке, худенькая, легкая, словно не имеющая возраста. Он молился бы по ночам, когда все спят, разговаривал бы с образами, что в молитвенном углу или на столе, покрытом белой скатертью.
Как же все заколготились бы, как затараторили, когда Ефим, тихим голосом поговорив на прощание с Софьей, навсегда ушел бы из Петербурга в монахи. А куда еще деваться, если предки твои уже прожили до твоего рождения все пристойные варианты жизни. Прадед - личный советник императора Николая II, двоюродный прадед - профессор Академии художеств. Прапрапрадед по другой, материнской линии его был министром иностранных дел при Екатерине II. Прабабушка - первая красавица Лондона, окончила консерваторию, в Петербурге давала уроки Шаляпину. Страстное желание служить только вере людской снизошло бы на него милостию Божией, когда ему было бы уже сильно за пятьдесят. Инфаркт, клиническая смерть, озарение и долгая-долгая жизнь до другой, тихой, почти что радостной кончины.
Он создал бы учение. Он ясно бы видел. Он порадовал бы Всевышнего многими спасенными душами.
- А что Софья? - хрипло спросил Павел. - Что в этом случае было бы с ней?
- Работа с его рукописями, архивом, непререкаемый авторитет, настоящая дружба, наставничество, долгая жизнь и светлая старость.
- Теперь все понятно, - вздохнул Павел, - много избранных, да мало призванных.
- Ты видела, что было бы, если… - Петр не договорил вопроса, наткнувшись на наполненное злобой, а не замешательством, как он предполагал, лицо Софьи.
- Но я никогда не хотела такой судьбы. Мне не нужно было все это. И не нужна ваша хваленая долгая жизнь и радостная старость!
- Что значит, не хотела! - закричал Петр, - Паша, слышишь, он не хотела!!! Тебя что, спрашивали???
- Я отвечу, - прочищая горло от слез, ответила Софья. - Да, я уехала в Москву с нелюбимым, но нужным мне мужчиной. Да, он ради меня бросил семью, мы построили дом на море, где вырастили наших нормальных детей. Да, многие меня ненавидели и не простили мне Ефима. Да, мой муж оказался обычным ничтожеством, правда, говорят, что после нашего расставания он предался духовным поискам и многого достиг. Я не очень в это верю, но его судьба мне безразлична. Я стала собой, сукой и тварью, как выразился апостол Петр, - но собой. Ефимова мерка не по мне. Как не по мне и мерка второго мужа - Константина Хомякова. Скажете, что я людоед? Ну что ж, ваше слово последнее.
- К черту ее, - хором проорали Петр и Павел.
- Да вы не апостолы, вы - мстители, - только и успела сказать Софья, прежде чем навсегда, к радости апостолов, растаять в воздухе.
Софья происходила из обедневшего дворянского рода, по счастью, совершенно не пострадавшего в революцию. Своих дедушек и бабушек она почти не застала, жили и те и другие на окраине Петербурга, оставив ее родителям скудное наследство: отец после их смерти получил комнату в коммунальной квартире в Кронштадтской стороне, а мать не получила и того - один только развалюшный дом под Калининградом, куда не добраться и который не продашь - гниль одна да земли шесть соток, поросших бурьяном. Отец ее был инженером, говорят, очень посредственным, а мать работала в жилуправлении диспетчером, хамила всю жизнь в ответ на хамство и жалобы звонивших.
Большое влияние на юную Софью оказала ее тетушка, бездетная сестра матери, которую часто оставляли приглядывать за девочкой. У тетушки был муж, Петр Павлович - мужчина видной наружности, с бакенбардами. Сам он себя называл писателем, и именно это и составляло предмет дискуссий. До начала своего писательства Петр Павлович более семи лет отсидел в тюрьме, отбывая наказания за кражи, грабежи со взломом и различные жульнические махинации. Все, что можно сказать отрицательного об этом человеке, написано в некрологе, который его заклятый враг опубликовал в день похорон в заштатной газетенке.
По выходе из тюрьмы Петр Павлович сочинил несколько очень неплохих рассказов, получил за них признание и среди критики, и среди читателей, но своих авантюристических выходок он не оставил. Воровать не воровал, но взял и присвоил себе пару рассказов Михаила Пришвина. Вышел скандал. Затем он стал подписываться "профессор, доктор наук", окончательно восстановив против себя проверяющие органы советской власти. О персонажах своих повестей и романов - а их, как ни странно, продолжали печатать, несмотря на все хулиганства, которые он продолжал чинить, он рассказывал как о своих близких друзьях. Петр Павлович красочно живописал путешествия, в которых никогда не был. В многочисленные письма, которые он любил отправлять знакомым, он вкладывал свои фотографии, где был снят на фоне разных экзотических пейзажей. Дело кончилось тем, что его осудили во второй раз, но не за мистификацию, а за скабрезности, которые все чаще встречались в его произведениях. Обвинение в безнравственности, с одной стороны, привлекло к нему внимание публики, которая читала эти рассказы в размноженных копиях, а с другой стороны - преградило ему путь к официальным публикациям. В тюрьме он якобы уверовал в Бога, стал благочестивым и, чтобы как-то поправить свои дела, написал несколько од во славу существующего режима. Хрущев высоко оценил его произведения и распорядился выпустить. Вот несколько заглавий из "Принципов", написанных им в тюрьме: "Трудись и пой", "Кто честно трудится, у того все сбудется" и так далее. Несмотря на лицемерие, заметное в "Принципах", они имели успех, многие годы он пользовался уважением в кругах научно-технической интеллигенции.
Его посадили в сумасшедший дом уже пожилым человеком, когда в анкете на получение нового паспорта он написал: "Я пою и танцую на восемнадцати языках, включая австралийский". В сумасшедшем доме он написал еще несколько приключенческих романов, которые высоко оценили критики, не сразу разобравшись в том, что это умело переделанные произведения Конрада. Тетушка Софьи проплакала всю жизнь. Она, не дожив до глубокой старости, даже не умерла, а вытекла вся, истаяла, так и не найдя жизненного пути.
Московский муж Софьи, которому она родила двух детей - Машу и Мишу, - происходил из дворянского рода Хомяковых, и генеалогия его прослеживается с последней трети восемнадцатого века, с Ивана Хомякова, имевшего обер-офицерский чин и земли в Курской губернии, которые, согласно семейным преданиям, были пожалованы ему вместе с тысячей крепостных душ Екатериной II по завершении русско-турецкой войны.
Родовое поместье Хомяковых в 142 десятины с большим фруктовым садом находилось в деревне Песчаная Пристань (позднее Песчанка) в Старооскольском уезде, и этим поместьем в течение девятнадцатого - начала двадцатого веков последовательно владели три поколения Хомяковых. Вблизи поместья находился принадлежавший им винокуренный завод. Кроме Ивана Хомякова служили в русской армии его сын, Яков Иванович, вышедший в отставку в чине поручика егерского полка, и его правнук, Алексей Георгиевич, также дослужившийся до поручика, но пехотного полка.
Государственным чиновником был коллежский советник Георгий Яковлевич Хомяков, служивший в департаменте общих дел Министерства государственных имуществ и за тридцать лет своей работы награжденный орденом Святой Анны третьей степени, орденом Святого Станислава второй степени с императорской короной и знаком отличия за поземельное устройство государственных крестьян.
Род Хомяковых был связан и с историей земских учреждений.
Старший сын Георгия Яковлевича, коллежский асессор Сергей Георгиевич Хомяков, закончив Казанский ветеринарный институт, стал ветеринаром Старооскольского уездного земства, за земского врача из села Троицкое под Москвой вышла замуж его сестра, Мария Георгиевна. Его брат Николай Георгиевич за свой счет устроил в принадлежавшем ему родовом поместье Песчанка земскую школу для детей крестьян, обнес ее кирпичом и до своей смерти в 1914 году являлся ее попечителем.
Семейными узами род Хомяковых был связан в девятнадцатом–двадцатом веках с представителями разных сословий. Женою Г. Я. Хомякова была дочь статского советника А. А. Харкевича, из их пятерых детей четверо породнились с другими дворянскими семьями (Неверовых, Лукашевых, Ивановых и Сухотиных), а пятый, Н. Г. Хомяков, взял в жены дочь купца второй гильдии, действительного члена Русского общества книгопродавцев и книгоиздателей и почетного гражданина Киева И. И. Динтера.
Когда Константин Хомяков, приехавший в Петербург на архитектурное совещание, увидел Софью, - это произошло на подвальной выставке никому не известного художника, впоследствии наловчившегося своими художествами ублажать богачей, - она сразу запала ему в душу. Жаль ее было, так она маялась с этим Соровским, жаль, ведь достойна она самой лучшей на свете судьбы. Он полюбил ее всем сердцем и прожил с ней долгих пятнадцать, в общем счастливо, не желая замечать ни ее холодности с детьми, ни ее равнодушия к нему самому, о котором не судачил разве что ленивый. Он не вспоминал об этом и впоследствии, когда стал совсем другим человеком.
ЛУКА
Он шел по улице, убил девочку, свернул за угол. Потом, в кафе, как будто что-то вспомнил, изумрудные глаза официантки на мгновение отразили его карие, воспаленные, измученные конъюнктивитом, когда он отрывисто, словно собака, пролаял:
- Чай!
Он опустил глаза в бурый чай, отхлебнул горячей жидкости, небрежно перемешанной с детским криком и его собственным недоумением, - зачем-то схватил за горло и толкнул на бордюр. Никто и глазом не моргнул - подумаешь, чужая кровь на мокром снегу.
Он пил один стакан чая за другим, одну кружку пива за другой, не замечая первых проснувшихся майских мух, почему-то вспоминая, как спали с ним его женщины.
Это что же, он теперь убийца?
Первая спала, всегда отвернувшись спиной, обособившись, закрыв голову руками, словно ожидая ударов палкой сверху.