Вторая спала раскинувшись, как распустившийся цветок, но лепестки ее мгновенно раскрывались еще сильнее, как только он случайно дотрагивался до нее во сне. Эта вторая в считаные секунды превращалась в первую, в ту, которую он любил больше всех. Эта вторая все время была открыта, и достаточно ему было шевельнуться, как гигантский подсолнух ее объятий ловил его на просторной кровати, она даже целовала его во сне, никогда не закрываясь, что бы он ни предпринимал - сладкую ласку груди, поцелуй, провокационное прикосновение к лобку.
- О чем это, убийство? - спрашивал он себя в очередном кафе, допивая очередной чай. - Была жизнь - и нет ее. И что? Я отнял и куда дел? Куда я могу поместить отнятую жизнь?
- Убийство - это желание спрятаться, - ответил ему один из его многочисленных собеседников, - в этот конкретный майский сияющий солнцем день ты убиваешь, а потом прячешься, отчетливо зная, почему ты это делаешь.
- Я не прячусь, - ответил убийца. - Это город прячет меня. Разве кто-нибудь здесь знает лица людей?
- Убийство? - ухмыльнулся второй из многочисленных его собеседников, - убийство - это единственный способ навсегда стать другим.
- Я не прошу растолковать мне, что это, - как будто оправдывался убийца перед третьим и четвертым собеседником, я просто прошу подсказать мне, может быть, вы знаете, что это?
Он перестал, наконец, пить чай и вышел на какую-то улицу с трамвайными путями, перевел через перекресток старушку в зеленой вязаной, не по погоде, шапке, бледную, ослабшую от долгой зимы куда больше, чем за свою долгую жизнь. Затем побрел вдоль ограды старинного кладбища, сам не понимая, куда, в попытках найти между прутьев ограды ответ на этот неуклюжий вопрос: о чем? О чем? Как можно быть кем-то еще, кроме себя?
Эти его женщины являлись четкой последовательностью символов. Сначала он думал, что были три буквы С.Н.Ы., складывающиеся в единственное разумное слово. Но потом он переделал это слово в О.Н.Е., устаревшее, но четко обозначающее объект ночного разгадывания. О.Н.Е. - это другие, инородное племя, полуфабрикаты, из которых потом, при точном касании к их сердцевине, получаются люди.
Эти люди лежали за оградой, за этими ледяными прутьями, которые через месяц, когда город как следует просохнет от снежной зимы, бригада сторожей освежит масляной черной красочкой, и кладбище снова будет выглядеть как новенькое.
- Кто их убил? Время? Враг внутри них? Сила всемирного тяготения? Или, может быть, тоже я? Хотя бы кого-то из них - я?
Он чуть не поскользнулся на пивной слякоти, надо же, кто-то разбил тут несколько бутылок, и прохожие, натащив грязи, почти что замешали ногами странное черное тесто.
Как-то быстро показался вокзал, странно прилепленный к большой круглой площади, пахнущей мочой. Белый вокзал с клубничинами на фасаде и вокруг снующими во все стороны людьми, с далекого расстояния казавшимися серой толпой.
Там, на вокзале, он купил себе женщину, совсем не молодую, грудастую, с большим и добрым лицом. Весенний дух улицы прошел через черную жижу, быстро забродил и пошел пузырями внутри него.
Какие это были пузыри? Разноцветные, весенние, или тяжелые, плотные, словно идущие со дна болота?
Кто знает…
Женщина сразу услышала его. Она взяла его за руки и повела через перекресток, где пышно расцвели красным цветы привокзального хаоса, гастарбайтеры плевались друг в друга и, ничего не обозначая, агонически мигал светофор.
Он оглядывал боковым зрением ее большие груди, мягкие ляжки, большой круглый живот.
- Как тебя зовут? - спросил он.
- Нина, - тихо и отчего-то ласково ответила она, - а тебя, касатик?
- Лука. Мы скоро придем?
Он уткнулся носом в ее большое плечо. Он отчаянно терзал губами большую грудь с шершавым соском. Он обхватывал руками огромные тяжелые бедра и чувствовал, как в него рекой течет сила живого, теплого, того, что уносит смерть.
Он нашел ответ. На вопрос, что обсуждал давеча в кафе со всеми теми, кто непрошено пришел к нему и копался в его мозгах.
- Нина, Нина, сколько тебе лет? - почти уже во сне спросил он, чувствуя, как начинает храпеть прямо поверх нее.
- Сорок пять, но ты не думай, я не бедовая, я с незнакомыми в последнее время совсем уж редко. Пожалела я тебя…
- Почему же пожалела?
Он не тронул Нину ни в этот, ни в следующий, ни в какой другой раз. Он оставался с ней надолго, на день, на два дня, они лопали картошку, и он глядел в ее большие влажные глаза не отрываясь, не потому, что был влюблен, а потому, что пил из этих глаз то, что никогда не мог найти до этого - спокойствие.
- А я ведь убийца, Нина, - нередко говорил он, смеясь, - ты не боишься меня?
- Что вдруг я стану бояться? Тю! - весело отвечала она. - Ну убийца, но зато родной!
Он убивал не нарочно. Как некоторые случайно вычерчивают на салфетке в кафе прекрасные фигурки или насвистывают, сами того не осознавая, маленькую ночную серенаду: там-тарарам-тарарам-тарам. Он не знал, где пролегала эта граница между жизнью и смертью другого существа. Вот он разговаривает с женщиной или стариком - и уже через секунду они бездыханны, блаженны, распластаны.
- Я не понимаю, как это случилось, - однажды признался он Нине, заплатив за ее комнату на полгода вперед и дав ей денег, чтобы она не путалась с кем попало. - Ничего же не было!
- Больной ты у меня совсем, - посетовала Нина, громко целуя его лицо и стискивая в больших объятиях, фантазируешь! Хочешь, может, поесть?
Это случилось впервые, когда еще маленьким он играл с ребятами на пустыре: тогда умер мальчик, буквально улетучившись в небо вслед за стаей ворон, которую он пытался разогнать палкой.
Жестокость?
Может быть, он, Лука, видел в людях жестокость?
Лука работал инспектором, так он и объяснил Нине. Его работа очень простая: он приходит на место и проверяет, все ли там делается по инструкции, делают ли халатность, от которой одна беда. Не идет ли кто-то пьяный варить сталь или накладывать операционный шов. Проверить все невозможно, сетовал Лука, люди так непрозорливы.
- Например, террорист пришел в аэропорт, - как-то вечером принялся объяснять он Нине, - и в рукаве у него бомба, а никому вокруг и дела нет до этого. Девочки на контроле стоят, смеются! А я вижу бомбу, потому что у меня в рукаве тоже такая есть.
Уже на следующий день после того, как совершенно посторонний человек осматривал гениталии Лота, началось обрушение.
Сначала принесли демографическую статистику, и уже изрядно посеревший Лот увидел, что за прошедший год резко упала рождаемость мальчиков. Не родилось множество пацанят, и, с одной стороны, это свидетельствовало о том, что не следует ждать войны, а с другой - что его, Лота, мужская сила ослабла. Конечно, никто из умных, из тех, кто видит хотя бы что-то из незримого, такого сокрушительного для него вывода не сделает, а народу на это наплевать, но Лот понимал, что выявленный у него рак предстательной железы и падение рождаемости мальчиков - вещи мистически связанные. Может быть, это плата за его сексуальные пристрастия к мальчикам, которых приводили к нему каждую пятницу?
Тамара поощряла эти его развлечения: все лучше, чем плодить наследников со стороны, наглаживая тугих Ев, а Голощапов давно смирился, ну да, он не один у Лота, но эти желторотые ведь не соперники ему, у них же только розовые попки и никаких мозгов. Так, может, за эти его проделки Господь и нашпиговал Лотовы сладкие яички смертоносными семенами?
Еще через день ему доложили, что в Пангее начался падеж скота от неведомой болезни, животные распухают от водянки и через трое суток дохнут в страшных конвульсиях. Лот живо представил себе горы разлагающегося мяса и потребовал отчета от министров, но слушал отчет рассеянно, переживая вновь и вновь приход доктора, который мял его член, яички, щупал подвздошные лимфатические узлы, читал анализы с плоских то синих, то фиолетовых листов, а он, Лот, могущественный повелитель Пангеи, лежал перед ними со спущенными штанами, бледный и трясущийся, потому что понимал, был испуган и унижен, унижен безвозвратно, необратимо. Мыслимое ли это дело, что он, он не может помочиться или с былой легкостью испустить газы?
Посреди важного доклада он отправился в туалет проверить, не случилось ли чудотворного исцеления, не растворилась ли опухоль сама собой, освободив протоки, по которым его золотистая моча, сладко журча, уже не один десяток лет стекала на белую фарфоровую чашу унитаза, но нет, как он ни старался, моча не шла.
Все обрушивалось как будто незаметно, но стремительно. Куда-то исчезло напряжение, с которым все обычно смотрели на него, взгляды пожухли, сделались бесцветными, опустились вниз.
На мгновение Лот представил, что болен и Голощапов, и Лахманкин, вот умер же в прошлом году Конон, так почему же эти не должны, он заберет их всех вместе с собой, а как же иначе, ведь это несправедливо, что он уйдет, а они останутся? Он просто прикажет их убить перед смертью, а почему бы и нет? Эта мысль о двух головах со змеиным шипением утешала его, но утешала неглубоко: а не все ли ему равно, что кого-то пристрелят в то время, когда за ним явится белокурая смерть, крутящая на пальчике ключи от ада на брелочке с алмазами? А он будет хрипеть и корчиться, отравленный мерзкими секретами белесого червяка внизу его живота.
Когда наступил вечер и Лот смог уехать из рабочей резиденции домой, за город, он позвал свою младшую дочь Наину с ее мужем Константином Лакшиным и, посверкивая температурными, залитыми кровью глазами почти что сразу выпалил, едва увидел их:
- Я хочу оставить ему власть. Ему. Отпустите меня.
Он показал на Константина.
- Что скажете, а?
- Давай позовем маму, - попросила Наина, - без ее мнения разговор исхитрится и уйдет сквозь песок.
Они долго разговаривали вчетвером.
Прежде чем что-то сказать, заметно похудевшая и потускневшая Тамара, несмотря на терзавшую ее головную боль, внимательно выслушала присутствующих.
А потом заключила, подойдя к Лоту и нежно обняв его со спины за шею.
- Ничего не нужно сегодня решать, Лотушка. Ты устал. Ты измучен. Давай обсудим это все ближе к осени, когда скрытое выйдет пред очи наши. Операция, что тебе предстоит, легкая, и к осени ты будешь совсем здоров.
- Ты не понимаешь, - мягко ответил Лот, не обращая внимания на Наину и Константина, - мальчики не родятся, дохнет скот. Люди придумают пыщущего здоровьем героя, и он обязательно придет убить меня. Нам нужен преемник. Иначе - беда.
- Он бредит, но раз не упоминает Платона, значит, сохраняет остатки разума, - сказала Тамара застывшим в изумлении Наине и Константину. - Представляете, если бы сейчас он зациклился на этом гниденыше? Ступайте и не думайте лишнего.
Всю ночь Лот плакал на уставших руках Тамары, он говорил, что боится смерти, ада, который наверняка ждет его, об унижении, которое он претерпел, когда доктор мял его гениталии, о страшном позоре, случившемся, когда ему, великому Лоту, пришлось встать на четвереньки, чтобы этот чертов эскулап мог засунуть палец в его анус и что-то там прощупать. Невыносимо это! Невыносимо!!! Лучше умереть, но как умереть, как, если нет больше ничего для этого подходящего?!
Тамара баюкала его.
- Мы должны жить дальше. Беда стучится к каждому. Но она приходит и уходит, нужно суметь ее проводить. Твоя болезнь - это крошечный пустяк, она бывает у каждого второго мужчины, от нее давно уже не умирают.
Говоря это, Тамара прекрасно понимала, что болезнь грозит Лоту не физической смертью. Она убьет, может быть, не столько его самого, но его власть.
- Ты знаешь, чем заняты мои министры? Что делает администрация? Во что превратились эти обрюзгшие партийные хари и до чего докатились генералы, давно позабывшие, в какое место в ружье втыкается пуля? Все давно спились, скурились, они развратничают в публичным местах, путаются друг с другом, ловят на улицах детей… Они, никого не боясь, едут на Кавказ пострелять, просто так, досужей забавы ради. Им можно все, я ничего не могу им запретить.
- Я знаю, - перебила его Тамара. - Сумасшедшие деньги. Ты не виноват. Это отрыжка, они рыгают золотом.
Лот плакал и все повторял о кровавом море, которое подступает к Пангее, о народном гневе, о безысходности, о гноящемся трупе империи, он проклинал нефть, он называл ее черной сатанинской кровью, он так кричал, что Тамара была вынуждена дать ему успокоительное, и только когда Лот наконец уснул, обмочив весь ее живот, она аккуратно сняла его голову с колен и устроилась на кресле в углу комнаты, чтобы даже во сне видеть, как он спит.
Нефть была вотчиной Константина.
Но что такое эта нефть?
Огонь прошлого?
Лот отписал ее Константину, мужу любимой своей Наинки, потому что тот во всем нравился ему. Разумный, спокойный, не то что бесшабашный Рашид, от природы склонный ко всему здоровому и прямому. Константин любил море, подолгу плавал в их резиденции в Крыму, фыркал на прекрасный закат - так он выражал восхищение, когда Лот еще занимался строительством храмового парка, от любил приезжать зимой и очертя голову нестись вниз по отвесному горному склону на лыжах, со свистом разрезая воздух своей красной шапочкой и синим шарфом. Он занимался делами по необходимости, без огонька. Но если надо - собирался. Когда Лот приказал ему отобрать у недостойных их скважины и нарисовать на качалках семейный герб, тот сделал все быстро и ловко, словно спеша, поскорее опять занырнул в бассейн, дабы наслаждаться купанием, а не густым ароматом мужских денежных дел.
Лот радовался счастью дочери.
Он ведь собственноручно расстрелял Рашида, и теперь вроде как вина загладилась.
Наина ходила веселая, так что еще нужно отцу, даже такому порченому, как он?
Константин прекрасно знал притчу о трех еврейских отроках, отказавшихся поклониться золотому истукану в Вавилоне и не сгоревших затем в печи, истопленной нефтью. Третью главу "Книги Даниила", где рассказывается эта история, в виде роскошно оформленного фолианта подарила ему Тамара, когда могущество Константина беспредельно возросло. В этой книге золотом были выведены такие слова: "Создав золотого истукана, царь повелел всем своим подданным поклониться ему, как только они услышат звуки музыкальных инструментов, под страхом смерти от сожжения. Трое иудеев не сделали этого, так как это противно их вере, о чем их враги незамедлительно донесли царю. Навуходоносор еще раз приказал им поклониться идолу, но Анания, Мисаил и Азария отказались, заявив: "Бог наш, которому мы служим, силен спасти нас от печи". В этой истории ангел Господень таки и спас их, из чего Константин извлек правильный урок, а именно - не верил до конца в то могущество, которое давала ему нефть. Он, Константин, высокий, светловолосый, улыбчивый, незамысловатый, нравился всем, ни у кого не вызывал подозрений, что он что-то мутит, хитрит, куда-то метит.
У Лота было очень много врагов. Накопилось за всю жизнь. Раньше он как-то о них не думал. А зачем? Кем они были для него? Никем? Сидели где-то в отдалении, дулись, злопыхали. Что они могли сделать против него, могущественного, любимого бедным народом, почти что бессмертного? Ничего. Что могли сделать задетые им гордецы? А тут - смогли. Недавно какой-то бородач, кажется, музыкант, чуть ли не тыкал ему при людях, когда он проводил ежегодную встречу с людьми искусства. Бородач задал ему гадкий вопрос, верит ли Лот в собственное бессмертие, и Лот вышел из себя, так ужалили его эти слова, а бородач высмеял его, и шуточка эта до сих пор веселит его народ.
Он мучительно считал врагов именно сейчас, чтобы понять, какую бомбу он зажимает между ног? Финальную? Очевидно. Но если так, кто именно поглумится над ним перед его концом, кого нужно остерегаться?
Сестрички-гадалки умерли одна за другой несколько лет назад. Тамара утратила талант гадания вместе с месячными: с тех пор, как обыкновенная у женщин хворь перестала беспокоить ее, она ни разу не была точна в своих предсказаниях.
Значит, должен сам. Только сам. Страдающий, болеющий, не могущий помочиться.
Но вдруг кто-то может помочь?
Ева? Нет, только не она, не она точно. Он достал из ящика комода ее фотографию с их прелестным мальчиком и погладил ее ладонью по лицу. Мальчику двенадцать. Как же он похож на отца. Нужно привести к клятве Константина, что потом он все передаст ему. И передаст как миленький. А Ева, Ева не врач мне.
Женщины.
Обижал ли он женщин?
Рахиль?
Рахиль.
Тамара тогда спасла ее, где она теперь?
И сколько ей сейчас?
Под пятьдесят, наверное.
Нечего бояться.
Небось, давно не только мамаша, но и бабушка, квохчет, как курица, да умничает в каком-нибудь заштатном городке, морочит голову состоятельному и усталому от жизни муженьку.
Рахиль тогда, после потешной революции, так это событие окрестили в народе, и исполненного ею специального задания, уехала в Крым. Унесла ноги, только чтобы выжить. Она исчезла, докладывали ему, растворилась совсем в пропахшей шашлыком и чебуреками Ялте, где дышала морем и проживала накопленные деньги. К ней ездили, с ней советовались, но тайно, с шутками и прибаутками, маскарадом и хороводом. Все эти годы она питала себя ненавистью к Лоту, поэтому была хорошим советником всем тем, кто что-то замышлял против него.
Она собирала о нем все. Каждое словцо, каждую фотографию, каждую сплетню, в комнате ее на полках пылились папки с вырезками, выписками, со всем, что она смогла найти о нем, а она искала тщательно.
Прослышав про его диагноз, она стала экспертом по раку предстательной железы, поговорила со всеми многоопытными докторами, которых предостаточно в крымских санаториях. Она добыла все последние отчеты о сокращении рождаемости мальчиков, о падеже скота, об истощении золотых ресурсов, о мятежных настроениях в армии, она взвесила все до последнего и вынесла окончательный вердикт: пора.
Почему именно сейчас Лот занялся тщательной инвентаризацией врагов? Потому что рушащийся, как гипсовая стена мир вокруг него, рабы, переставшие глядеть прямо, усмешки за спиной, саботаж при исполнении его распоряжений, хищения из казны, которые начались как нежный лесной ручеек, а нынче превратились в мощную бескрайнюю реку, все это говорило об одном: нет у него больше силы, любой чихнет, и он, Лот, покатится кубарем к чертовой матери под гогот и ликование тех, кто еще вчера лизал его тень на стене.
Решив, что час пробил, Рахиль стала звонить по номерам. Ей нужен был Лука. Они познакомились много лет назад, случайно, когда он приезжал сюда на отдых с каким-то своим угрюмым подельником. Они очень тогда задружились, он был первым, кому она рассказала про теракт в метро, про бунт, который они хотели тогда поднять, а он рассказал ей про все свои убийства, которые он совершил как будто не по своей воле, как будто и не совершая даже:
- Понимаешь, - трогательно повторял он, - мне только подумать достаточно, и оно уже происходит, я не виноват в этом, люди умирают сами.
Лука много раз приезжал потом к ней, однажды приехал какой-то совсем больной, будто отравленный чем-то, и она поселила его у себя, отпаивала травяными настоями, выхаживала, а он рассказывал ей, не чувствуя в ней опасности, а только теплое родство.
- Ты хочешь спросить о моих родителях? - прочел ее мысли Лука, когда в тот раз совсем уже шел на поправку - я ничего о них не знаю. Детдомовский я.
- Я так и думала, - призналась Рахиль. - А где ты рос?