- Я не знаю, где я рос, - признался Лука, прихлебывав черный травяной отвар, - я помню, что ходил в деревню к какой-то бабушке, может быть, и моей, у нее была коза, и она поила меня молоком. Потом, когда я подрос, бабушка давала мне острый козий сыр с пряными травами. Я ходил в школу. А потом, когда я вырос, я случайно убил козу, и бабушка меня прогнала.
- Она не давала тебе никакого оберега? - словно между прочим поинтересовалась Рахиль, - медальона с зеленым горьким лишайником или корешка чертова перца?
- Ты хочешь спросить меня о черной мессе? - опять прочел ее мысли Лука. - Ну конечно, я бывал там и видел алтарь из тела обнаженной женщины с раздвинутыми ногами и выставленным напоказ влагалищем, я много раз держал в руке черную свечу из жира некрещеных детей - воняют они похуже скунсьего помета, пригублял чашу, что стоит на ее животе - чашу с мочой блудницы, целовал перевернутое распятие, что висит над алтарем, закусывал треугольными гостиями из зараженного спорыньей хлеба или покрытой черными пятнами репой, которую мы обычно макаем во влагалище женщины-алтаря. Ну и что с того? Разве на ваших мессах вы не пьете кровь и не едите живую плоть?
- Что ты любишь больше всего, а, Лука? Что способно доставить тебе удовольствие? - не выдержала Рахиль. - Ты скажи, я все сделаю.
- Я люблю облака, - со вздохом ответил он, окунув посветлевшие глаза в небесную синь за окном, - плывущие облака, там, высоко, волшебные облака!
Рахиль сразу поняла, что он очень ей понадобится, когда пробьет час.
- Я приеду отдыхать с Ниной, - весело сказал он ей в трубку, когда она наконец-то до него дозвонилась, - я теперь очень в порядке, - добавил после паузы он, - сама увидишь.
- Ты мне очень, очень нужен, - все время повторяла Рахиль. - Давай приезжай.
Они весело шагали по бульвару Пушкина, Рахиль, Лука и Нина, купаясь в ароматах майского буйного цветения глициний. Нина все время что-то с авторитетным видом заявляла, мол, бывала она на курортах, знает, как и что, и глицинии у них на даче никак не хуже, хотя и другая совсем полоса, Лука тихо посмеивался над ней, перекидывая с плеча на плечо тяжелый рюкзак, а Рахиль тараторила что-то про свое: раскупили здесь все, опошлили, татары обнаглели совсем, уже и пучка травы мимо них не купишь, жаловалась на боль в правом колене, вот, мол, старость пришла. Они быстро дошли до снятой для них квартиры - двухкомнатная маленькая нора в пятиэтажке с несущимся мимо с горы ревущим потоком.
В кране воды не оказалось, он уныло сипел и склюнул круглый пузырь, и они отравились на пляж, где можно и тело ополоснуть, и поесть, и поговорить по-человечески. Ничего, что прохладновато, для столичного жителя разве это помеха?
Лука плыл странно.
Вода отчего-то вздыбливалась после его гребков и длинной волной шла потом к берегу.
Когда он переворачивался на спину и плыл на одних ногах, очень быстро, волна покрывала его целиком, словно всасывала или глотала его, и он, сам того не замечая, плыл на спине под водой, подолгу не поднимая лица над водой.
Разговор у Нины и Рахиль, оставшихся на пляже, не клеился.
Нина не могла преодолеть врожденной нелюбви к еврейскому племени и что-то, как ей казалось, язвила, в то время как Рахиль в восхитительном красном купальнике попросту не считала для себя возможным вообще о чем-то говорить с этой хабалкой.
Через короткое время Нина, откушав купленных на рынке фруктов, сладко задремала в тени зонтика, Лука, накупавшись, сел на песочек, счастливо улыбаясь, закурил, и беседа потекла веселее:
- Ну как ты? - участливо спросила Рахиль. - Нигде еще ребеночка не прижил?
- Да не родятся они у меня, ты же знаешь, - улыбнулся Лука. - Оно и к лучшему, зашибу еще…
- А на кого сейчас работаешь? - Говори, не бойся, я ваших орлов все равно не знаю.
- А чего скрывать-то! Был инспектором безопасности, а сейчас у одного друга в охране служу, начальником. Денег платит хорошо, да и вроде на месте я.
- Много мокрухи? - прищурилась Рахиль.
- Много, - вздохнул Лука, - но я стараюсь не сам, прячу глаза, пускай другие.
- Добрый стал, - засмеялась Рахиль, - Нина, что ли, раздобрила тебя?
Лука ласково обнял Рахиль за плечи и что-то тихо заговорил: про убийц больших городов, про их по-детскому наивные души, про нелегалов, которые живут целыми колониями под землей, среди канализационных труб, про подземные города, про сбежавших от узбеков, таджиков и китайцев тараканов и крыс - "не уживаются с ними, представляешь?", про уродства, которые скрывают родильные дома. "Плохое это место - город, - подытожил Лука, - ты заметила, что у городских совсем другие голоса? Ага. Воздух оттуда ушел, и, говорят, связки у них мутировали. Так что живи здесь, смотри на море!"
- А что говорят про Лота? - посерьезнела Рахиль.
- Константин Лакшин будет вместо него, зять его, - равнодушно констатировал Лука, - а сам он сдулся, говорят, ушла от него сила. Неужели до сих пор душа от него болит?
- А дружок твой, на кого ты работаешь, он знает людей? Может выйти на кого надо?
Они быстро прервали разговор, потому что увидели, что Нина открыла глаза и лицо ее внезапно порозовело то ли от южного солнца и ветерка с моря, то ли от сладкого сновидения.
Пошли перекусить в кафе с красными пластиковыми столами и стульями. Нина сладко прихлюпывала чебуречным соком, Рахиль взяла земляничное мороженое, а Лука жевал шашлык, запивая его ледяным пивом. Татарчик, подносивший угощения, кивал и кланялся, ослепляя бесхитростных посетителей натертым до блеска золотом своих зубов.
- У меня есть один дружок, на рынке ядом торгует, - как будто вынырнул из своих мыслей Лука, - вот такой же с виду, как этот! Тоже татарчик.
- Все они на одно лицо, - хихикнула Нина, - бабам хорошо, принесла от чужого, а по лицу не видать: поди различи!
- Ты почему про это? - встрепенулась Рахиль. - Нам-то с тобой что?
- Я все думаю, на какие хитрости люди идут, чтобы поубивать друг друга. Ты прикинь? Он продает таблеточки, эти таблеточки подмешивают в еду или питье. Долго так, с месяц. От этих таблеточек человек тихонечко так умирает через месяц-другой, все чисто, не подкопаешь. И чего только люди не придумали от своей бездарности, не могут по-нормальному убить, и все!
- На отдых, называется, приехали, - возмутилась Нина, - Лукаша, ну разве можно так?! Ты бы отдохнул, отвлекся…
- Я в том смысле, - улыбнулся Лука Нине, - что у людей у самих по себе ничего для убийства нету. Слабые они и для этого не приспособленные. То есть изначально не для этого, понимаешь?
- У тебя кто-то может подмешать? - прямо, невзирая на Нину, спросила Рахиль.
Нина демонстративно отвернулась и стала глядеть с горы, на которую взобралось кафе, вниз, на море.
- А зачем умирающего убивать? - пожал плечами Лука. - Убивать нужно его план, а не его самого.
Рахиль сделалась пунцовой и чтобы скрыть это, пошла как будто бы по нужде.
Она заперлась в кабинке и обессиленно прижалась лбом к закрытой дверке. "Лука прав, но какой это мизер! Что мне плохого сделал этот его план?! Какое мне вообще дело до него!"
Когда Рахиль вернулась, садилось солнце.
В мягком свете едва занявшихся майских сумерек все эти разговоры казались каким-то дурным сном. Лука обнимал Нину, и Нина изо всех сил жалась к нему. "Вот парочка!" - подумала Рахиль.
- Пошли, - сказала Нина вслух, - день закончился.
Операция Лота прошла успешно.
Немецкий доктор из старинного госпиталя близ монастыря, госпиталя, повидавшего многих могущественных людей мира, показал Лоту поднятый вверх большой палец и старательно проговорил давно отрепетированное "Во!".
Лот быстро восстановился физически, но душевная рана, которая была нанесена ему внезапной и загадочной смертью Тамары, не заживала долго. Он узнал об этом уже после ее похорон, когда его перевели из реанимации в палату и разрешили прочесть газеты.
Загадочная смерть, писали газеты, это же подтвердил ему и его личный врач. Как ни вскрывали - ничего не нашли.
Лука вошел к Тамаре вместе с мастерами, которые переносили новую мебель для кабинета Лота. Она хотела, чтобы он вернулся не к старым просиженным креслам, а порадовался новым - со светлой лайковой обивкой и тиснеными сценами из охотничьей жизни. Среди этих грузчиков был и Лука, который выдернул из нее душу двумя пальцами, прямо через нос, едва она подняла на него глаза и их взгляды встретились. Он убил Тамару из благодарности Рахиль, хотя они ни о чем так и не договорились на крымском пляже. Но она, показалось ему, намекнула - и он сделал, что ж, ему не жалко, если она так страдает уже много лет, она, полгода прятавшая его от преследования таких же, каким был он сам.
Смерть Тамары фактически унесла и жизнь Лота, несмотря на то что метастазов не было и он полностью оправился. Он не умер телом, но воля его и разум превратились в кашу. До конца своих дней он безвольно подписывал все бумаги, которые приносил ему Константин Лакшин, премьер-министр Пангеи. Народ любил Константина и поговаривал разные небылицы про Лота, мол, он чудит, проказничает - "пангейский болванчик", одно слово. Константин берег Лота как талисман - силу дает, много не весит и украшает грудь. Он и предположить не мог, что через много лет смерть Лота отнимет у него, цветущего фактического правителя империи, и власть, и лицо, и возможность говорить на родном языке.
Ничего о земном происхождении Луки не известно.
Константинов же прадед по отцу, Яков Анисимович Лакшин, был крестьянином из так называемых вольных хлебопашцев Порховского уезда Псковской губернии. Он еще молодым человеком перебрался в Петербург, где стал, как тогда именовалось, мастеровым. Но жену себе, Евфимию Петровну Афанасьеву, он привез из родной деревни. Она родила ему в 1869 году сына Федора (деда Константина), но всего через три года Яков Анисимович скончался. Тем не менее мать сумела устроить сына на казенный счет в Военно-фельдшерскую школу. На сохранившейся до сих пор у Константина фотографии его дед запечатлен в день окончания школы: элегантный молодой человек со светлой улыбкой, которая теперь так хорошо многим известна.
В 1901 году Федор Яковлевич женился на Марии Никаноровне Соломаткиной, приказчице в бельевом магазине. Она была дочерью мещанина города Ряжска Рязанской губернии, который в 1857 году откупил себе в жены крепостную крестьянку Анну Киселеву за 355 рублей ассигнациями, и она родила ему восемнадцать детей, причем все жили долго, а те из них, кто дожили до 1941 года, погибли во время ленинградской блокады.
Федор Яковлевич служил фельдшером в Главном артиллерийском управлении, располагавшемся в Инженерном замке, там же была и его квартира. Когда-то помещение было "дортуаром" Главного инженерного училища, и именно в нем квартировал в 1838–1843 годах Достоевский. Отец Константина родился в 1903 году в его комнате.
АРСЕНТИЙ
- Да, я живу и убиваю себя, а тебе че, слабо? - сказал Арсентий, глубоко затягиваясь ароматной самокруткой. - Что ты тут скулишь: не кури, не кури…
Он зашелся в кашле, плюнул мокротой на холеный буковый пол, отчего Аршин невольно поморщился - все-таки родительская квартира, Анита, домработница, драит, жаль ее.
- В реале ты таки полный говнюк, - возмутился Арсентий, он же Мышьяк, - зря я к тебе пришел, невыносимо тут.
- Ты, Мышьяк, - великий человек, - дрожащим голосом затараторил Аршин, - я тебе только денег отдать хотел или, может, угостить чем.
- Ты сколько сегодня пейсатых обосрал? - выпалил Мышьяк, - деньги он мне сует! Подработал на леваке, троллил за пять сотен в месяц - и давай делиться. Это ты у наших пацанов отнял эти деньги. А мне суешь! Ладно, давай!
Аршин протянул ему мятые бумажки, и когда Мышьяк взял их, спешно поцеловал ему руку, случайно мазнув по тыльной стороне ладони мокрым уже носом.
- Ладно, - Мышьяк смягчился, - неси пожрать.
Аршин принес несколько открытых банок с консервами, хлеба и пива. Поставил все прямо на письменный стол, у которого сидел Арсентий.
- У меня еда своя, и ем я тут, я со своими уже года полтора не пересекаюсь. Когда они дома, я не выхожу. Сплю днем, шастаю ночью, когда они дрыхнут и пухнут во сне от своей тупости. Аниту только иногда вижу.
- Окопался, значит, - резюмировал Мышьяк, намазывая шпротный паштет на хлеб. - А чесноку у тебя нет? Очень я чеснок люблю.
- Сейчас нету, - забеспокоился Аршин, - но впредь всегда будет.
- Впредь меня самого не будет, - на что-то разозлившись, рявкнул Мышьяк, - что глаза мозолить-то. У меня задание к тебе, тихое, я поэтому и зашел.
Аршин тревожно посмотрел на него.
- Надо одному говнососу рыло начистить, но без лишнего, понял?
Аршин кивнул:
- Я готов, че. А он какой из себя?
- Правильно делаешь, что ничего не спрашиваешь. Видать, башка у тебя - не дупло… Да он уж не сильнее тебя, откормыша, будет. Вложишь раз - и порядок.
Мышьяк достал фотографию.
- А я тебя за это уважу, - неожиданно жарко продолжил он, - я тебе про него сказку нарисую. Он из толмачей, мозги студентам засирает, с нами был, еще на подсосе у пейсатых, но чисто чтобы поднажиться, не по совести. Но то ли они его нежнее приласкали, то ли какая-то еще поебень, короче, сдал нас, и многие наши ходы-выходы из-за него забились говном. Голощапов зол, учить надо, короче, если не доходит через голову, надо через жопу.
- Я через жопу совсем не мастак, - заогорчался Аршин, - я же не этот, я не могу.
- Да ладно, смотри, какой он хорошенький, - заулыбался, обнажив гнилые зубы, Арсентий, - красавец!
Аршин уткнулся взглядом в отечное лицо "умника", обвел глазами округлую лоснящуюся лысину и явно скис.
- Шучу я, малахольный, над тобой, а ты и ведешься, - заржал Арсентий, - не страдай. Текст наш написал?
Аршин кивнул.
Ну, давай, мастер три-пера, показывай свои херовые художества.
Аршин протянул листочек - Арсентий важные бумаги, как положено большому человеку, читал только на бумаге и, довольно посапывая, принялся всасывать содержание:
"Добро пожаловать всем, кто одобрительно относится к деятельности величайшего интернет-деятеля современности, грозы пидарасов и прочих нехороших людей! Проявим солидарность с Великим Хакером, Терминатором говна! Данное сообщество создано в том числе и для тех, кто анально озабочен поиском Великаго Хулла и его соратников, епта, и болельщиков.
Открыто для фсех!.."
- Ниче, - пробурчал Мышьяк, - но ненависти мало. Ненависть нужна, чтобы людей притягивало. Вот посмотри, что один пидорок накатал, зачитаешься.
Прежде чем начать читать, Мышьяк как следует прокашлялся, сплюнув на этот раз не на пол, а в вонючий клетчатый платок.
Читал он громко, явно упиваясь текстом:
"Бараны, вы, мля, бессловесные бараны, тупые твари, ленивые вонючие козлины! Вы - нация скотов, рабы, нахуй. Вы еще воняете на пацанов мусульманских, которые потрошат вас как сусликов в ваших сраных норах. Нет, ну не охерели ли вы? Может, кто-нибудь из вас мне ответит, а, говнососы?
Чего вы лезете, куда вас не звали, а, пидорасы? Презренные, ничтожные черви, нация неполноценных, способных лишь хавать из корыта помои, которые мы по милости, или наливаем вам туда. Скоты, да вы же еще живы только лишь потому, что кто-то же должен пидарасить мне сапоги и стирать мои обспусканные простыни!"
- Нехерово, да? - крякнул Мышьяк, не дочитав до конца. - Вот так надо писать! Чтобы хер вставал. Кстати, хватит тебе дома сидеть, сидень, мля. В контору пойдешь работать, я говорю тебе, пойдешь. Вот тебе адресок, завтра напиши им, представься и топай. ВоспринЯл?
После того как Мышьяк ушел, Аршин еще долго смотрел на недопитый им стакан, кинутый тут же клетчатый носовой платок и сам стул, где только что был Он, великий Хакер, Черный принц, создатель Красильного цеха, Большой Свалки пустых голов, армии ботов и гопников, великий Маг, от взгляда которого бабы текут, как расплавленный воск, и которому каждый готов отдать все - душу, органы, дыхание своей весны.
Аршин видел его впервые.
Он изо всех сил старался не забыть его лицо.
Какое оно?
Худое, длинное, лошадиное. Большие синяки вокруг болезненных глаз, чахоточный кашель, серые волосы, серые глаза, серое лицо. Он приехал из Франции, говорят, на недельку-две, присмотреть за делами. Там, опять же по словам, у него дом в горах, кокса сколько душе угодно, сладкого бухла, телочек. Сын иммигрантов, каких-то совсем бедовых, из парижского пригорода, где рос с черными, бедность, болезни, смертяги вокруг да увечья, толком не учился, мать фасовщица на рыбзаводе, где кроме нее белых нет, выбился благодаря компьютерам, по ночам, где-то запершись, сидел в холодной каморке без горячей воды и вот вознесся, всем оказался нужен, у кого забарахлила железка. Банки ломал, базы данных секретные ломал, был заметен. Такое о нем узнал Аршин прежде, чем впервые увидал его.
Наколки на руках с черепами, но мексиканские карнавальные, а не тюремные, большие ботинки, поношенная десантная форма.
Аршин хотел бы так выглядеть и так пахнуть. Даже так кашлять, наверное. Иметь такие же мешки и такой же смрадный пот на лбу.
Он, Аршин, ведь совсем никто и ничто. Плюгавенький мальчик с очочками на носу. Папаша из дипломатов, торчал полжизни на Кубе, ром сосал. Мать - посольская барбариска. Сеструха тому же учится, на красной машинке, прикинутая под Барби, подъезжает к МГИМО, откуда он за неуспеваемость был отчислен с третьего курса. Чему был несказанно рад - наконец-то стал человеком, нет?
Мышьяк вышел от Аршина и двинулся по улице вниз. Гнилая стояла погода - начало июня, ни весна, ни лето. Холод, дожди, грязь везде, ни газонов, ни красивых цветов на клумбах.
Справа от перекрестка - возбухший, как флюс, торговый центр с облезлыми кафе и магазинами. Дольче вита. Белла роза. И то и другое совсем дешевенькое, но выкрашенное в белое. Лицемерие белого, отметил про себя Мышьяк. Черное куда честнее, даже если чем-то прикидывается. Потому что родственно углю, земле, золе, темноте, черту лысому.
Мышьяк остановился, закурил, закашлялся, сплюнул.
Вокруг торгового центра кишели узбеки, таджики, китайчики, азербайджанцы, они хаотично сновали, каждый со своим кульком, метлой, тряпкой.
"Вылезли как черви из-под земли, - подумал Мышьяк. - Вылезли и хотят своими склизкими телами пролезть в наши животы".
У Мышьяка была встреча с Лилей как раз у входа в этот центр. Лиля, судя по письмам, толковая, и Мышьяк собирался поручить ей, разобъяснив нюансы, новое дело от Голощапова.
Когда Мышьяк подошел к центру, Лиля уже ждала его.
- Ах, вот ты какой! - не удержавшись, воскликнула она. - Давай лучше ко мне, а?
Мышьяк кивнул, и они перешли на другую сторону, свернули в обставленные на новый манер дворы с разноцветными горками и лесенками на детских площадках.
Квартира у Лили была причудливая, хотя Мышьяка, приехавшего из Парижа, удивить было трудно. Стены красные, двери синие, рамы желтые, пол зеленый.
"А чего, нормально, - заключил Мышьяк, - она ж галерейщица, а они все неспокойные".
- Арсентий, давай выпьем кофе, - спокойно предложила Лиля.