"Речь у нее грамотная, и сама она типа интеллигентка", - определил для себя Мышьяк, - именно то что надо".
Когда Лиля принесла кофе и еще горячий лимонный пирог - видать, ждала его, готовилась к встрече, - Арсентий впервые поднял на нее глаза.
Ничего себе. Вся черная - волосы, глаза, маечка черная в серебристых блестках, шелковые штаны-шаровары, вся черная, а вот лицо белое, кожа очень белая.
- Я нравлюсь тебе? - с улыбкой спросила она. - Хочешь чего-нибудь?
Она глотнула горячего черного кофе, поднялась со стула, расправила плечи, повернулась вокруг своей оси.
- Нравлюсь, а, Арсентий?
Он закашлялся.
Она села на полу у его ног и принялась ласково его, кашляющего, гладить по засаленной коленке.
Он почувствовал горячую волну.
- Ну, давай, - сказал он.
Арсентий сидел весь мокрый от кашля, пожелтевшие от табака пальца пахли чем-тот терпким, кисловато-горьким, но она облизывала эти пальцы, не чувствуя их запаха и вкуса, не видя, что огромные ботинки, казалось, не мытые и не чищенные никогда, делали его похожим на мусорщика.
Лиля перестала целовать его руки, разделась, оставив на себе только золотую цепочку с крестиком, и встала, наклонившись спиной к нему.
- Ну давай же, - спокойно сказала она, - я очень хочу.
Арсентий подошел к ней, каким-то даже любопытным жестом потрогал ее между ног, и она застонала, как в кино, принялась раскачивать бедрами, и Арсентий подумал, что она и вправду умная, что сняла босоножки на каблуках, многие женщины, полагая это сексуальным, часто не снимали босоножек, и ему с его маленьким ростом было неудобно, а эта все правильно рассчитала и сняла, и встала так удобно.
Он подумал о ее теле, хотя все и так у него было хорошо, и он мог бы и не подстегивать себя воображением. Но это было в нем от жизни в сети - обязательно визуализировать. Тело что надо. Округлые бедра, полная грудь, тонкая талия. Телочка, сладкая телочка.
Именно это он и произнес в самом конце, крепко сжимая ее талию в потных руках.
- Сладкая телочка, - прошептал он, с удовольствием завершая обладание. - Сладкая и податливая.
Ему понравилось.
Ему показалось, что он даже как-то отдохнул и подлечился.
- Дай полотенце, - сказал он.
Он вернулся к кофе, пахнущий шампунем, с удовольствием поел, все это время они сидели в полной тишине - он в своей прокисшей робе, а она почти голая, в каком-то условном халатике, который что есть, что нет - один черт, он доедал третий кусок лимонного пирога.
- Дело простое, - как-то хрипловато начал он, - ты выходишь в ЖЖ под шестью разными юзернеймами и рубишься в дискуссиях. Задача - рассказывать, как тебя обидели черножопые. Вот тебе папка с реальной жестью, с фактами и событиями, все проверено, не ссы. Используй. Сама собирай по сети. Все должно быть настоящее, ты только рупор для тех, кто не умеет сам громко кричать. Война же идет, пускай пока не видная никому, но наш окоп здесь, в ЖЖ. Вот образы твоих юзеров, биографии к ним - вживайся. Учительница, банкирша, студентка консерватории, врач и так далее. Вот гайды по ключевым темам: драка, изнасилование твоего ребенка, грабеж, групповуха в парадном, принуждение к наркоте. Пиши все грамотно, без пустословия. Кавказцы тоже должны быть разные - чечены, азеры, даги - никакого однообразия. Первые посты напишешь и до публикации пришлешь мне. Я должен направить тебя. Поддерживай все радикальное, типа убивать, высылать, лишать права на въезд. Оклад три тысячи. Отчеты постами и комментами. Если к постам больше пятидесяти комментов - премия.
Она кивнула.
- Я все понимаю, - одумавшись, добавила она. - Ты хочешь еще чего-нибудь? Снимай одежду, постираю. Это моя квартира, сюда никто не придет. Ты потом, если я все сделаю хорошо, возьмешь меня в бригаду?
Мышьяк не ответил.
- Мы в галерею на прошлой неделе товар завозили, - продолжила Лиля, - много красивого. Нэцке древние из слоновой кости. Хочешь, возьми себе одну. В подарок.
Он повертел фигурки в руках.
Поморщился.
- Дрянь какая-то, - рассерженно проговорил он.
Лиля расстроилась.
Она зашмыгала носом, и в ее больших черных глазах встали слезы.
- Ты сама-то кто, еврейка?
Лиля кивнула.
- Ну это еще ничего, - так же зло проговорил Мышьяк. - Евреи в подрывной деятельности хороши, в тылу хорошо херачат. Я даже и рад.
Вышел.
Пошел через двор, вернулся к перекрестку, разбухшему торговому центру с выкроенными из фанеры и гипсокартона якобы разнузданными интерьерами магазинов.
Когда впервые он почувствовал свою силу?
Эмигрантский задрот без малейшей надежды на снисходительность судьбы.
Он помогал с компьютерами ребятам, родителям своих одноклассников, друзьям друзей. В вонючем парижском пригороде, где он рос, у всех были компьютеры, и они, эти компьютеры, глючили, ломались, не грузились, медленно работали. Эта часть его биографии было изложена верно.
От тяжелого своего одиночества - родители вечно мытарились в поисках работы, - он писал детским корявым почерком письма своим школьным друзьям, которые тоже увлекались железками, он разобрался и изучил сначала по библиотечным журналам всю эту компьютерную премудрость, а потом, когда все-таки выпросил - несколько лет просил - свой первый дешевенький компьютер и через него и прошел на ту сторону, обжился среди микросхем и скользящих по поверхности экрана странных фраз, цифр, загадочных знаков, впитал эти циферки и значки в кровь.
Потом к нему пришли друзья, потом единомышленники, потом Голощапов. Арсентий тогда уже был болен Лотом, собирал его фотографии, все время представлял себя на его месте. Об этом в его распространенной биографии не говорилось.
Обижали ли его?
Да.
Много и очень больно. Когда он еще не был повелителем железок.
Когда не было новых портков и на что купить пожрать.
Кто?
Все.
Мать, отец, учителя, одноклассники, пацаны, гулявшие в парке, первые приглянувшиеся девочки.
За что?
За синюшный цвет лица, за вечные зеленые сопли от гайморита, за нищенское эмигрантство родителей, за физическую слабость, за плохое зрение и очки, за весеннюю аллергию, от которой у него распухало лицо.
Но когда оказалось, что он умеет наладить компьютер, скачать из сети новую игру, фильм, музыку, все в одночасье переменилось.
Он стал нужен.
Он сделался посредником.
Он стал незаменим, жизненно необходим.
Его одноклассники и ученики старших групп лицея, те, что были из состоятельных семей, скинулись ему на новый компьютер.
За то, что он мог наладить машинку, установить все новое, ему покупали еду, отдавали старую, но еще хорошую одежду.
Некоторые из выпускников лицея, из отличников, отправились поступать в университеты в Париж, и он, Арсентий, без секунды колебания, сбежал из дому, поехал за ними на подработки, денег от которых хватало и на гарсоньерку, и на поесть.
Париж встретил его как куртизанка, расставившая ноги.
Он вдохнул пряный от сбывшегося желания воздух и отчетливо запечатлел, что свобода, которой пьянил этот город, - это не что иное, как раздвинутые ноги, огромная смачная грудь под развевающимся трехцветным флагом, это наглость обладания, сдобренная элегантными речами, парикмахерскими прическами, галантерейными манерами, любовью к булкам с изюмом. Париж дает эту иллюзию изысканности любой свалки, облагороженный смак, и он сразу в этом городе заобладал, возобладал, имея в качестве разменной монеты лишь свое ловкое умение порыться в хитроумном железе.
Каким он увидел Париж?
Каким он был до знакомства с ним?
Когда вообще он впервые изменился?
Он помнил детские страдания от недостатка любви.
Париж вылечил эти страдания возможностью легко и без лишних последствий покупать любовь.
В нем жило страдание от детской несвободы, от невозможности делать то, что хочется, и постоянной необходимости подчиняться. Убери в комнате! Ложись спать! Выключи свет! Постриги ногти!
Париж, источающий соки неповиновения и бунтарства, подарил ему эту свободу - быть каким угодно. Свободу пить из гигантских сисек, расположившихся под трехцветным флагом, нектар свободы. Латинский квартал взорвал его изнутри. Подрабатывая днем на наладке компьютеров, он мог позволить себе вечером там, в этой густоте жизни, пощупать, понюхать, кончить в туалете прямо на клетчатую юбку пировавшей с ним английской студенточки.
Он пьянел от запаха поросят, вращающихся на вертеле в витринах кафе.
Он становился одноклеточным от этих устриц, скользящих с ледяных горок прямо в рот.
Разрастался до небес своим воображением от ароматов марихуаны, делавшей его кровь пузыристой, как минеральная вода.
И еще - лак, знаменитый французский лак поверхностности, пустоты, парикмахерского завитка, лак, разлитый в Шестнадцатом округе, по Елисейским Полям, замазавший глаза звезд и богачей, превращающий любую дрянь в parfait, absolument parfait. Он мечтал насрать в этот лак. Подать завиток своего говна как крендель на тарелке. Надышавшись Парижем, он сделался злым, сильным и свободным. Настоящим марксистом, ненавидевшим "этих".
Там, в Париже, он впервые узнал женщину, любовь и власть над людьми.
Женщина, дающая возможность удовольствия, ему очень понравилась.
Арсентий регулярно хаживал на рю Сен-Дени и выбирал себе разных - по сиюминутной прихоти, времени года, погоде, настроению. То он брал совсем еще девочку с крошечной грудью и бедрами как у мальчика, а иногда, чаще промозглой зимой, забирал толстуху в летах с растянутыми до живота сиськами, до живота, вмещавшего всю вонь мира. На Сен-Дени его знали, но не любили, хотя он платил исправно: его первоначальная невинность и неискушенность была куда грязнее и страшнее развращенности многих завсегдатаев этих мест.
Любовь с хрупкой парижаночкой из аристократической семьи отчетливо доказала ему непредсказуемость и непостижимость жизни. Нелепые перемены ее настроения, заставлявшие его иной раз вертеться юлой у ее ног, мнительность, связанная со здоровьем, животный страх забеременеть, скупость, страстная любовь к сплетням, неискренность - все в одну минуту меркло перед внезапно находящей на нее нежностью, и он забывал все от возможности любить ее, когда она это позволяла. Ее звали Флоранс, она училась политическим наукам, восхищалась французскими королями, презирала Марата и Робеспьера и любила рассуждать о том, что свобода, равенство и братство - это обноски высшего сословия, которые плебс подобрал на помойке и гордо напялил не себя, не понимая, что кроме клоунады в таких нарядах ничего исполнить нельзя.
Непостижимость любви выразилась во внезапном охлаждении Арсентия к Флоранс. Почему еще неделю назад он расстраивался чуть ли не до слез от ее холодности, безразличия, нежелания считаться с его обстоятельствами? Она никогда не приглашала его к себе переночевать, даже когда родители уезжали отдохнуть в Сен-Тропе, а всегда ходила в его гарсоньерку. Она не снисходила никогда до помощи ему в нехитрых домашних делах, никогда не заходила никуда по его просьбе с мелким поручением - а он расстраивался, обижался, чувствовал, как слезы обиды щекочут нос.
И вдруг - ни обид, ни расстройства, ни страстного огня. Только досада, раздражимость, желание при случае пнуть, в порыве якобы откровенности сказать гадость.
Ему вдруг понадобилось вместо сладких объятий внушать ей, как она виновата, неправа, глупа, наконец.
Непредсказуемость.
Но ее рассуждения о власти он забрал себе. Вынес из этой постели, из этих прогулок по паркам, как трофей. Власть - это несвобода, неравенство, это признание иного родства, трепет и дрожь, которые возникают у низшего существа перед высшим.
Он часто видел эти трепет и дрожь у тех, чьи документы он спасал из небытия, из горячечного бреда спятивших компьютеров.
Он видел трепет и признательность, за то что мог укротить, выдрессировать, заставить покорно служить этих маленьких прохладных монстров, шевелящих проводами и протягивающих щупальца прямо в вялый человеческий мозг.
Он, Арсентий, был из их мира, эти провода были у него вместо сосудов и жил, отсюда и слабое здоровье, и вечная аллергия и кашель, он был предводителем этого светящегося железного войска, питающегося электричеством, и люди незаметно покорялись ему, умеющему дать им то, без чего они уже не могли, - доступ к другой реальности, которая управлялась тычком их пальца.
Голос Голощапова в телефоне ударил его словно током. Он был нарочито мягким, с первых слов как будто ласкающим, но было понятно, что эти ласки могут оказаться смертельными. Там почему-то подумалось Мышьяку.
- Дорогой мой, - сладко пропел Голощапов, представившись и сославшись на рекомендации, - у меня к вам огроменное дело, и я хотел бы лично его с вами обсудить. Я буду в Париже через четыре дня, отобедаете со мной в Lapin Agile на Монмартре, сделаете милость?
- Да там дорого чертовски, - не выдержал Мышьяк.
- Деньги - это сила, - почти мяукнул Голощапов, - и она у нас есть. Я приглашаю! Именно там собирались все парижские подонки, а мы чем хуже?
Через четыре дня Голощапов и Мышьяк сосредоточенно ели гусиную шею, фаршированную кашей, фуа-гра, устриц, запивали все это подряд то красным, то белым вином, демонстрируя полное пренебрежение к этой их мелочной традиции есть и пить в установленном порядке. Они заказывали все меню подряд просто из любопытства, тыкали вилкой, гоготали, пока им наконец не подали утку в собственной крови. Они не смогли ее даже попробовать, и после этого блюда вакханалия прекратилась:
- Мы тоже так должны работать, понимаешь меня? - сказал Голощапов. - Мне докладывали, это ты поломал "Креди Сюисс", не наврали?
- Да ладно поломал! Разве ж это поломал! Вот "Американ Экспресс" я поломал побольнее. Но только, без базара, я был не один.
- Слушай, - продолжал Голощапов, выплевывая прямо на стол какую-то не прожевавшуюся жилу, отчего месье официант пошел зелеными пятнами, - я прямо балдею, как ты похож на Че Гевару. Притарчиваешь от него?
- Ну да, - Мышьяк улыбнулся, обнажив зубы, замазанные печенкой, - будьте реалистами, требуйте невозможного!
- Я вот чего тебя позвал-то, - продолжил Голощапов, у меня и моих друзей много врагов. Поможешь?
- Кем ты работаешь-то? - перебил его Мышьяк.
Глаза Голощапова сделались вдруг совершенно холодным, а панибратство и хмель как рукой сняло.
Помолчав с минуту, он спокойно сказал:
- Я работаю с Лотом, я его друг. Разве важна конкретика? Сильный имеет силу, сила воздействует на людей и обстоятельства. Ты мне нужен, чтобы создать еще одну силу. Войско против врагов. Нам нужен полководец. Будешь?
- Я знаю лучших, - пробормотал Мышьяк, - с ними мы делали большие дела.
- Доволен будешь, - внезапно зло подытожил Голощапов, - войдешь в историю. Читай Сунь Цзы, Че Гевару. Тебе работать не мышцами, тебе работать головой.
- Беги отсюда, - зашелестели монмартрские виноградники, - беги от него, а то вино твое прокиснет, а душа не увидит солнца.
- Он не побежит, он влип, словно в мед, - хором чирикнули ласточки, проносившиеся стайкой вверх над виноградниками к самому сердцу Сакре-Кер.
Они тоже пошли вверх, отяжелевшие от еды и выпивки. Семен лениво и нарочито сбивчиво излагал ему первоочередные задачи, останавливался, доставал из кармана флешки, забитые информацией, и в самом конце восхождения вынул из портфеля финальный пухлый пакет.
- Это деньги, тебе, гонорар за три месяца, сделаешь стратегию боевых действий и пришлешь мне на утверждение. Мы должны побить их: черножопых, жидов, пидоров. Все подчистить. Но начинаем с черножопых. Будешь хорошо работать - будешь хорошо получать. Но не спрашивай, сколько. Ты же не съемная блядь, чтобы такое спрашивать. А я не клиент позорный, чтобы стараться поиметь задарма.
- Я все понял, - перебил его Мышьяк, - я согласен, точнее, я рад, что я наконец…
- Ну что, полетаем? - в свою очередь перебил его Голощапов.
Он шагнул вперед, к балюстраде смотровой площадки перед Сакре-Кер, одним махом вскочил на нее и, опираясь длинной тенью на лестницу за спиной, где восседала и дудела в дудки разная шушера, вдруг расставил руки в разные стороны, словно худые, тощие человеческие крылья, - и как будто полетел на Парижем, копошившимся у его ног. Полетел за ним и Мышьяк, над теми же разряженными улицами, над головами машущих ему куртизанок, над марокканцами, жарящими каштаны, над разряженной толпой, выходящей из Гранд-Опера и концертных залов на Елисейских Полях. Полетели они к Нотр-Дам, уселись на крутых скатах свинцовой крыши и принялись щебетать уже на совершенно другом языке, оказавшемся после полета знакомым им обоим.
Вернувшись под утро с гулянки, Арсентий мгновенно нашел и прочел трактат, о котором шла речь в ресторане. Начинался он так:
"Война - это великое дело для государства, это почва жизни и смерти, это путь существования и гибели. Это нужно понять.
…
Путь - это когда достигают того, что мысли народа одинаковы с мыслями правителя, когда народ готов вместе с ним умереть, готов вместе с ним жить, когда он не знает ни страха, ни сомнений".
Наступила ясность.
Через три месяца Мышьяк создал войско, воевавшее на стороне силы, он стал богат и знаменит, как подобает молодому полководцу, одержавшему первые оглушительные победы. Каждая девушка из сети мечтала стать его возлюбленной, каждый пацан мечтал, чтобы тот похлопал его по плечу.
Многих он рекрутировал в скинхеды. И блогеры рукоплескали им. Многих он привел под знамена Голощапова, которого пангейский молодняк почитал как бога, благодаря его, Мышьяковой работе. Первая звездочка на погонах. Первый вкус победы, куда более сложный, чем у глотка шампанского.
Проснувшись в середине того самого судьбоносного дня, Арсентий почувствовал себя изменившимся окончательно.
Он поднялся с дивана, на котором под утро уснул, закурил, подошел к окну.
- Ты стал теперь другой, и я не узнаю тебя, - сказал ему цветок, некогда подаренный Флоранс, - у тебя выросла другая кожа.
Он погладил цветок по лепесткам, полил его водой из кофейной чашки, затем выдернул цветок из горшка и выкинул в окно.
- Я тебя тоже больше не узнаю.
Когда он шел на последнюю встречу с Семеном в его роскошный отель со старинными бронзовыми светильниками в лобби и честным бархатом на креслах и диванах, по дороге он наткнулся на шумную толпу негров, с улюлюканьем прущую куда-то по ухоженной парижской мостовой. Их желтые шарфы светились на фоне их черных лиц, зубы блестели, языки напоминали и цветом, и движением языки пламени, голоса их гремели на всю улицу, а смех вызывал ужас у встречных парижанок. Мышьяк случайно вошел в эту толпу, не заметив того сам, и очнулся, когда локти влетали ему под ребра, а в уши неслись слова про бледную обезьяну. Они пытались столкнуть его под колеса машин, пока вдруг не заметили его спокойствия и не остановились:
- Ты кто такой? - заорал вдруг верзила, тыча ему гигантским пальцем в грудь.