Мышьяк ответил мысленно. Он не мог лезть в драку и прийти потом грязным или окровавленным. Он вечером отомстил иначе, выложив в интернет видео жесточайшей казни черного подонка, совершенной с полгода назад в парижском пригороде.
Война черной и белой розы. Простого и сложного. Культивированного и дикого. Во веки веков под желтым солнцем сатаны.
- Я сам не светлый, - возмутился тут сатана, - если бы кто-нибудь знал, сколько всякой чухни мне приписывают!
- И что, - поинтересовался Господь, - тебя это расстраивает?
- Тебя расстраивает, - делано вздохнул он, - ведь очередной апокалипсис припишут мне, хотя эти штуки устраиваешь всегда ты! И ты будешь завидовать, что якобы опять остался не у дел.
- Да ладно тебе, - устало парировал Господь и зевнул, - зачем ты придумываешь небылицы, когда их столько и без придумок?
- А кто же будет их придумывать? - изумился сатана. - Не ты же?!
Когда Мышьяк вырвался из черной толпы, он уже не шел по Парижу, но топтал его. С его ароматами свободы, кондитерской роскошью и парикмахерским искусством, с его бабами, почему-то ушедшими с баррикад.
Голощапов уехал домой, довольный новобранцем, не забыв при этом в один момент невыносимо жестоко унизить его. Гордости новому герою он оставить не мог. Прощаясь, он назвал его, как будто перепутав, чужим именем - и повторил это чужое имя несколько раз. Мышьяк не знал, как реагировать, не был готов - и откликался на Анвара, вспоминая потом с отвращением это свое малодушие.
Выйдя от Лили, Мышьяк отправился в парк Горького, побродить, поесть шашлычка, покататься на Чертовом колесе - чем черт не шутит? Он любил простые увеселения, которых в его ароматной французской глуши было не сыскать. Милые французские крестьяне и цветущие голубые луга совершенно не давали той крови, что рождалась на парижских улицах района Порт-де-Клиньянкур, полных всякого сброда. Парк Горького хоть и был центровым - даром что именно в его фонтанах любили плескаться десантники, все же годился для обострения чувств: именно туда азеры и прочие ары водили московских девок, клюнувших на их велеречивые ухаживания или толстые портмоне.
Он свистнул таксисту, спустился вниз с Крымского моста, лишний раз восхитившись красотой панорамы, и вскоре входил сквозь гремящие советской музыкой помпезные ворота парка.
Пошел по аллее. Выпил газировки. Стрельнул закурить, хотя у него и были свои. Уселся на скамейку глядеть на реку, залюбовался. К нему подошел мальчонка попросить денег. Сказал, не хватает на аттракцион. Мышьяк протянул ему бумажку.
Потом он пошел по набережной вдоль Нескучного сада, забыв про шашлыки и Чертово колесо. Справа серебрилась река, слева зеленел парк. Шел долго, пока не увидел целующуюся пару: девушка сидела на парапете, а молодой человек стоял перед ней, между ее ног, и отчаянно пытался пробраться внутрь.
Мышьяк присвистнул:
- Смелее давай! - крикнул он, когда парень оглянулся.
Все правильно: азер и русская девка. Девка размалеванная, разгоряченная, азер в одышке, чувствует, что распахнется она, расплывется, как тесто, и сейчас он ее начинит, нафарширует по самую макушку.
"Что же он выберет, - привычно поставил вопрос Мышьяк, - мордобой или девку? Держу пари, что мордобой!"
Не ошибся.
Азер молча развернулся и пошел на него.
- Ты что-то сказал?
Девушка соскочила с парапета, крикнула:
- Дамир, не надо, слышишь меня!
Он достал нож.
- Извинись перед ней.
- Извиняюсь, - равнодушно произнес Мышьяк.
- Не так извинись!
- А как? Продай мне свою девку, - спокойно сказал Мышьяк и достал пачку денег.
Девушка развернулась и пошла прочь, назад, к центральным аллеям, где были редкие гуляющие.
- Да бери, чего там. Твоя! - быстро, радостно согласился азер, кивнув в ее сторону. - Только я ее не пробовал и гарантий не дам.
Мышьяк пошел за девушкой, быстро нагнал ее, схватил за волосы.
Она закричала.
Достал нож.
- Жить хочешь?
Никого не было вокруг, она знала, поэтому больше не кричала.
- Если хочешь, значит, сделаешь две вещи: первая - заявишь, что он тебя изнасиловал, я свидетель.
Она кивнула.
И второе. Он потянул ее к кустам, расстегнул ширинку, силой опустил на колени.
- Поработай, давай.
Она принялась за дело, а он уставился на реку и на ту часть набережной, где всего минут тридцать назад прогуливался он сам. Теперь уже там были люди, кто-то шел с коляской, кто-то в компании веселых одноклассников, пудель гадил на газон, несколько мужчин бежали в тренировочных костюмах - прелестный майский вечер брал свое среди этих склонов, покрытых свежей травой, деревьев с молодыми листьями и медленным движением реки, забитой мертвой рыбой.
Арсентий Камола происходил из рода царских почтовых гонцов, известного еще со времен Ивана Грозного. Схождение его прапрадеда с его прапрабабкой по отцу было связано с заключением 18 мая 1665 года договора между приказом Тайных дел (органом, который занимался вопросами, интересовавшими царя Алексея Михайловича лично) и голландцем Яном ван Сведеном. Связь между ними как раз и осуществлял Гришка Камола, звавшийся в то время не Камола, а Крамола, но поскольку делом он был занят важным, государственным, одну буковку ему поправили. Договор этот был заключен как раз по поводу организации почты. Ван Сведен обязался привозить в Тайный приказ "вестовые письма всякие Цесарской, Шпанской, Францужской, Польской, Свейской, Дацкой, Аглинской, Италианской, Галанской и Недерлянской земель…" На расходы ему было выделено 500 рублей деньгами и на 500 рублей соболиных шкурок. Шкурки эти потом сыграли немаловажную роль в судьбе Камолы, скрал он отдельные из них и прельстил ими Аграфену Игнатьеву, купеческую дочь, что родила ему впоследствии трех сыновей - Ваньку, Николашу и Миколу. Увидал Камола Аграфену впервые тоже по служебной части. Ван Сведен привозил европейские газеты, на основе которых для царя и Боярской думы готовили обзоры прессы (куранты). Так вот, готовить эти обзоры ему в аккурат и помогала Аграфена, выучившая от отца языки и знавшая приказные нравы и вкусы. Сошелся Камола с Аграфеной очень вовремя.
Поскольку почта оказалась очень выгодным предприятием уже в 1668 году, на право содержать ее начал претендовать иноземец Леонтий Марселис, семейству которого покровительствовал глава русского внешнеполитического ведомства А. Л. Ордин-Нащокин. Между Марселисом и ван Сведеном был утроен торг, в результате которого победил Марселис, обязавшийся поставлять для нужд российского правительства "всякие подлинные ведомости" бесплатно. В этот приказ и были устроены служить все трое сыновей Камолы, но не простыми нарочными, а ямскими начальниками.
Лиля Балаховская, так страшно желавшая зачать от Мышьяка как от героя, вышла не из евреев, а из татар, предки ее имели фамилию Мамлеевы - татарский княжеский род, происходящий от мурзы Мамлея, жившего в середине семнадцатого века. Род князей Малеевых был внесен в V часть родословной книги Пензенской губернии, но весть о нем разносилась далеко за пределы здешних мест.
Лиля сказалась еврейкой оттого лишь, что знала о ненависти Мышьяка к кавказцам, а кто знает, может, и татары казались ему столь же отвратительными и враждебными, как и другие неславянские народы. Бабушку ее звали Венера мурза-ханум Мамлеева, она была знаменитой вышивальшицей и родилась от татарского князя и мурзы Амиры Мамлеева. Лиля через нее получила все густоту и крепость родового характера.
Лиля забеременела от Мышьяка, но сохранять ребенка не стала. Это был мальчик, которого должны были наречь Виктором и который мог бы быть единственным продолжением Арсентия. Лиля также не продолжила свой род, прервав свою историю, и о ней больше записей не было.
Аршин - Даниил Аршинов - происходил из рода сибирских казаков. Сведений о них сохранилось крайне мало. Прадед Даниила выучился на казначея, а его сын, дед Аршина, в середине 1930-х поступил в Институт дипломатических работников и дослужился до секретаря торгпредства в Индии.
ДЖОКОНДА
- Ах! Какая красивая вещица!
Кира Константиновна вертела в руках маленькую, сшитую вручную китайскую записную книжку, подаренную милым журналистом, тем самым, что оказался в их доме в роковой вечер.
Они сидели сочным июльским днем на высокой веранде новомодного, крашенного белым переделкинского кафе, среди медных столетних сосновых тел, и разговаривали. Стол их украшали тонкого фарфора чашки с золотистым чаем, стеклянный чайник на серебряной подставке с пламенем внутри, букет фиалок и свежеиспеченные белые лепешки, созданные тут же за медный грош колоритным узбеком.
- В современных молодых людях теперь есть такой такт, такая тонкость понимания! - воскликнула Кира Константиновна. - Да, этот блокнотик великолепен, настоящий piece of art!
Павел, так звали журналиста, с гордостью посмотрел на Марту, дочку поэта Иосифа Марковича, она согласилась тоже прийти на встречу в переделкинское кафе, от чего ему была двойная польза - и для дела, и для чувств. Нравилась ему эта хрупкая девчушка из перспективной семьи - носик с горбинкой, тонкие запястья, алый рот, английский вкус в одежде - клетка да бахрома.
- Что такое собственно литература, - как будто с жаром сказал Павел, - просто сочинительство историй? Или, может быть, особый язык, так сказать, мир, опрокинутый в слова, растертый в них умелой рукой и поданный, как кушанье на блюде? Или это горькая пилюля, как нас учили?
Он поднялся, заходил вокруг дам, умильно поглядывавших на него, и закурил трубку, совсем маленькую, пеньковую, с посеребренным мундштуком.
- Вот мы, молодые люди, - начал он, - у нас нет предрассудков и ложных обязательств перед классиками, и что мы можем сказать? Что наша свобода позволяет нам сказать? Му-му-му?!! Мы несогласны. И все.
Вокруг них вилось множество чертенят и мелких бесов. Некоторые кувыркались в воздухе, некоторые метались по столу, так и норовя задеть хвостом чайную ложечку, салфетку или, что было бы уж совсем большой удачей - чашку с чаем.
- Какая разница, что? - снисходительно парировала Кира Константиновна, - высказывание как таковое таит в себе множество соблазнов для человека словесного. Он любуется своим отражением, через него возбуждается, переживает его как падение, взлет, подвиг. Как поступок, наконец. И му-му-му вполне пригодно для всего этого, уверяю вас, дорогой мой Пашечка.
- Я предлагаю начать с вечера китайской поэзии, а? Что может быть лаконичнее? А, Кира Константиновна? Никаких глупостей и дурацкий поисков, никакой переделкинской литературщины - вечер китайской поэзии, и все тут! Прямо на этой веранде, в этом кафе.
- Как тонко вы чувствуете! - воскликнула Кира Константиновна, - но главное, как свежо, как неординарно мыслите! Вечер китайской поэзии в Переделкине - правы, правы! Наконец-то!
Она случайно задела чайную ложечку, и та, дзынькнув, улеглась на пол.
Подскочил официант, поднял ложечку, сверкнувшую на солнце, унес, принес другую. Потом вернулся еще раз с горячими лепешками и свежим маслом.
- Ох, - вздохнула Марта и потянулась рукой к румяным кутабам, - как тут удержишься!
Павел наклонился к ней, выпустив предварительно дым через ноздри, и вальяжно поцеловал в макушку:
- Ты у меня такая красавица, куда тебе еще стройнее!
Марта насупилась.
- А я съем, - объявила Кира Константиновна, - и еще как! Вот увидите!
Все делано засмеялись.
- Проблема в том, что даже на такой скромный вечер нужны деньги, - как бы между прочим обронил Павел, - кое-как я делать не умею и не хочу.
- А как иначе? - удивилась Кира Константиновна. - Без денег нынче даже птички не поют. Это раньше можно было через блат или знакомства, а теперь…
- Я, конечно, обращусь в китайское посольство, к китайской индустрии, напрямую, не сомневайтесь, но ваша поддержка, ваш опыт, ваша репутация - сами понимаете, дорогого стоят. Подруга жизни самого Кира Гиббелина… Да вашего одного слова будет достаточно, чтобы все поверили нам, что мы не проходимцы…
Марта любовалась Павлом, его прекрасно подобранным костюмом, тонкой бородкой, холеными руками. Ей очень импонировала его образованность, хотя и несколько путаная, жар, с которым он ворвался в увядшую, уже давно потускневшую здешнюю жизнь и начал прокладывать в ней свои тропы, свои маршруты, свои, как стало теперь очевидно, проспекты. Паренек из Владивостока, некогда с брезгливой ненавистью рассказывавший о тамошних простолюдинах, приехал, освоился, поучился литературе - и развернулся. Везде свой, со всеми за ручку, с этим знаком, того знает, приглашен, уважен, вкусного чаю без него не разливают, вот теперь и Кира Константиновна откликнулась - и они-то уж точно заварят дела погуще огненного хаша, что подают здесь под утро.
- А чего это мы сидим в кафе, словно чужие люди, в следующий раз приходите с Марточкой к нам домой. Марточка мне как дочь, с мамой ее Таточкой мы ближе сестер, - завелась Кира.
Она зачем-то махнула рукой в сторону, чуть было не перевернула свою чашку, но успела подхватить:
- Черт, черт, черт, тьфу тьфу, тьфу!!!
- У меня столько идей, Кира Константиновна, столько идей, - вздохнул Павел. - Но вы должны, да-да, должны представить меня. Я понимаю, что такое здешний люд.
Сосны шумели кронами, воробьи охотились за крошками, укатившимися со столов, солнце закатывало глаза, восходя к зениту, лето стояло как часовой - ровно посередине проема, ведущего опять в осень, слякоть и морозную зиму. Компания милых дев за соседним столиком говорила о путешествиях, одна из них, в маечке с черным логотипом и таким же черным каре, все зазывала подруг в паломничество - пойдемте, пойдемте, и непременно пешком в Сантьяго-де-Компостелу, нам пора уже перезапустить себя, перезагрузиться, опустошиться, наполниться.
На этих словах бесята покинули рассуждающих о литературе и переметнулись к ним. Девушки представляли для них легкую добычу - руки их крупно дрожали и все валилось на пол при самом незначительном бесовском усилии.
За другим столиком сидел мрачный простолюдин со своей женой явно из здешних мест - тонкий в золотых кудрях профиль, старомодные коралловые бусы в глубоком вырезе сарафана в цветах, они сидели молча, отвернувшись друг от друга, она курила, он жадно ел яичницу, склонившись над тарелкой так низко, что, казалось, ел ее прямо головой. Еще подальше, ближе к лестнице, сидели двое деловых парней с золотыми браслетами на запястьях и что-то отчаянно подсчитывали на калькуляторе. Павел изредка поглядывал на них, делая в их сторону еле заметные знаки.
- А что литература? - решила подытожить Кира Константиновна в свою очередь. - Литература - это жизнь. И муж мой тоже всегда так говорил: не надо далеко ходить, чтобы написать настоящий роман. Нужно просто смотреть под ноги.
- А разве не об этом вся китайская поэзия, - настаивал Павел. - "И вдруг глициний цветы!" А? Как сказано?!
Через полчаса молодые люди поднялись с мест и поехали в город, вполне удовлетворенные встречей с Кирой. Она же осталась на месте ожидать своих подруг - ту самую Таточку и Джоконду, им всем троим было о чем потолковать - от Таточки к молодухе ушел престарелый муж, у нее самой уже который год не было никакого движения с Киром, и она ума не могла приложить, как решить дела с его завещанием, если он и подпись теперь поставить не может. А у Джоконды, вечно веселой Джоконды, настоящего бородавчатого чудовища с прекрасной легкой душой, всегда наготове была пара историй, если не про себя, одинокую, так про кого-нибудь из общих подруг, она даже что-то намекала про Агату.
Официант пересервировал стол, и тот снова оказался накрытым на троих. Натюрморт тот же, в светлых тонах - светящиеся в солнечном свете фарфоровые чашки, стеклянный чайник на серебряной конфорке, лепешки, пирожные.
- Мои золотые! - Кира привстала, чтобы чмокнуться с подругами. - Ну наконец-то! Давайте безобразничать и заказывать всякое вредное, сладкое, липкое, жирное! Начнем уже!
Через четверь часа над столом уже кружились не только бесенята, но и осы, всегда охочие до такого рецепта: официант принес яблочный пирог с шариком мороженого, лимонный сорбет и французские сливочные вафли с малиновым вареньем.
- Что делать - ума не приложу, - начала Кира. - Кабинет его обшарила весь - нет завещания. Юристу нашему звонила, Йоське, - нет, не слыхал про такое даже, говорит. С ним самим говорила, Кирушка, милый, прошу: на старости лет не оставь без куска хлеба! Глаза, скотина, делает пустые, знаю, что нарочно! За что мне, а? Я на него всю жизнь положила!
- Люди неблагодарны, - констатировала Джоконда, пережевывая яблочный пирог с таким рвением, что ее крупная бородавка над верхней губой сделалась синей, но вот вопрос - почему? Почему, если ты поможешь кому-то или что-то просто дашь, то обязательно в итоге окажешься виноват?
- Благими намерениями выложена дорога в ад, - вздохнула Таточка, - кто это сказал? Христос?
- Да нет, поэт какой-то или толмач, - промычала сквозь пирог Джоконда, - я все время смотрю в энциклопедию, но все время забываю, как его имя. Скотт или как его…
Маленький бесенок подхватил свалившуюся было с ее тарелки крошку слоеного теста и бережно уложил ее обратно.
- Я вот, к примеру, уговорила Агату расстаться с этим малолетним прихвостнем, - продолжила она, сглотнув, - она на старости лет прям-таки усыновила одного оборванца, так теперь я виновата в ее одиночестве, безрадостности ее дней, я виновата в ее звериной тоске. Ей, видите ли, выть хочется. А была бы без гроша или, того хуже, с проломленным черепом, не было бы тоски и безрадостности?
Она еще немного пожевала губами, стряхнула со скатерти крошки на пол и продолжила:
- Пускай потом ты будешь называть меня аморальной тварью, но я тебе скажу: бери и делай сама завещание, подписывай за него, иди к Йоське с кульком, а иначе хер собачий ты получишь. Будешь побираться, судиться-рядиться с его незаконнорожденной детворой. Оно тебе надо? Я кстати, хорошо, подписи подделывать умею…
- Да, неблагодарность, конечно, очень долго болит, опять вступила Тата. - Это, кстати, кто сказал, не помните? Вот какой смысл был Марковичу уходить от меня? Зачем надо было разводиться, жениться под семьдесят? Один только смысл: тому, кто тебе всю жизнь отдал, душу сломать. Сломать, умыться от этого слезами, намучиться - и через это самому себе же продлить жизнь. Не кефир и сортир, а дама и драма! Господи, как же надоело все это!
Обеденное время закончилось и день стал клониться к пяти часам: запахи жареного и пареного окончательно отступили перед жарким дыханием пышек, плюшек и других спутников крепкого чая, принятого в полдник.