…Суши и сашими оказались такими вкусными, что празднуемая ими дубленка посчитала бы себя попавшей в подходящую судьбу, имей она разум, способный верно оценивать ситуацию. То есть разум, превосходящий человеческий.
А находившийся рядом с рестораном магазинчик поделился нами продуктами для легкого ужина и нетяжелого завтрака…
…Советской власти в этих местах не было уже давно, и потому колбаса в магазинчике была.
Вообще-то, колбаса есть везде, где нет Советской власти.
Не знаю, в чем там дело, но колбаса и Советская власть постоянно оказываются понятиями несовместимыми…
…И погода была хорошей, и красивая женщина рядом – похоже, что радости выстраивали каждая – свою иерархию.
Не перебивая друг друга.
Поэтому жизнь вполне можно было считать вполне удавшейся, по крайней мере, на ближайшие сутки…
28
…Человек по-настоящему счастлив тогда, когда он может не торопиться пользоваться своим счастьем.
"Хорошо жить.
Когда делать это можно не торопясь", – подумал я, но выходило так, что далеко не все разделяют мою точку зрения.
Для кого-то жизнь кажется хорошей только тогда, когда можно демонстрировать всем окружающим, что торопишься.
Не успели мы с Ларисой отъехать от ресторана и влиться или вклиниться в поток машин, как потоку пришлось поумерить свой пыл.
Мчавшиеся сине-белые полицейские машины через громкоговорители ненавязчиво предложили всем автомобилям принять вправо и остановиться.
Следом за полицейскими машинами поехали черные проверяющие – восприняли ли водители предложение полицейских и правильно ли его поняли.
А уже только потом последовало все остальное.
– Вот чертова власть, – прошептала Лариса, сворачивая на обочину. – Меня довольно трудно расстроить, но умеет же наша власть достать даже там, где до нее нет дела.
Спорить мне не хотелось и для того, чтобы заполнить молчание, я стал смеяться.
– Только не говори, что тебя это радует, – Лариса смотрела на меня, и я сказал:
– Во всяком случае, меня это не злит.
– Почему?
– Потому, что меня никогда не злит то, что появляется компромисс.
– Компромисс? – похоже, Лариса готова была услышать от меня любое слово и даже соответствующее ситуации словосочетание. Но только не то, что она услышала:
– Конечно.
Власть с "мигалками" на дороге – это компромисс между двумя главными бедами в России…
…Я понял бы женщин с "мигалками".
Если бы это было возможно, каждая женщина поставила бы "мигалку" на свою машину.
Да еще и многоцветную.
Впрочем, женщине нужна "мигалка" только в том случае, когда она уверена в том, что она настоящая женщина.
А вообще, нормальный человек больше "мигалки".
И мужчине нужна "мигалка" только в том случае, если в душе он сомневается в том, что он мужчина настоящий…
…Нам пришлось остановиться напротив памятника, стилизованных гранитных противотанковых надолбов, поставленных в том месте, где под Москвой во время самой Большой войны были остановлены фашисты; а так как за главными "мигалками" последовали "мигалки" рангом помельче и движение не возобновлялось, я предложил Ларисе пройтись.
Мы поднялись к памятнику, и, пока власть мчалась мимо, Лариса собрала небольшой букетик из полевых цветов и положила их у подножья неподвижных скошенных стел, направленных или, вернее, смотрящих в ту сторону, в которую нам предстояло ехать.
Постояли и помолчали, понимая, что кто-то думает, что войны приносят победы, а кто-то понимает, что войны приносят смерть.
Кто-то гордится победами, а кто-то жалеет погибших.
В этом месте, защищая свою страну, люди гибли.
Уходили навсегда.
Это значит, что они даже не узнали о том – защитили или нет?
Многие истории о людях, окончивших свою жизнь здесь, были мифом – но сами эти люди мифом не были. И, может быть, самой большой трагедией каждой войны является то, что эта трагедия была не такой, как о ней рассказывали потом.
То, что рассказывают о войне победители – это такая же неправда, как и то, что рассказывают о войне побежденные.
Настоящую правду о войне, могут рассказать только павшие – те, кто ничего рассказать уже не могут.
Если бы о какой-то войне рассказывали только правду – это была бы последняя война на Земле.
Мы не знали, какими были погибшие здесь люди, не слышали их голосов, не видели их лиц.
Но теперь у погибших в этом месте было одно лицо – Памятник – отполированные каменные надолбы, установленные под углом к горизонту.
По линии, по которой взлетают в небо.
Впрочем, здесь им, по крайней мере, поставили памятник. И у потомков, есть место, где они могут сказать "Спасибо!" погибшим. Сказать это в отмеченном месте, а не в пустом поле или лесной чаще…
…Того времени, что мы провели у памятника, вполне хватило для того, чтобы машины с "мигалками" скрылись за горизонтом.
Но чтобы больше не рисковать потерей времени, я предложил:
– Давай свернем на какой-нибудь проселок.
– Думаешь, еще не все проехали?
– Думаю, эти – могут поехать обратно…
Впрочем, на правительственной трассе даже сворачивание в сторону – это занятие непростое. И нам удалось проделать его не немедля и не с первого раза.
Ближайший сворот на довольно приличную грунтовку был перегорожен шлагбаумом – полосатой трубой, охраняемой двумя мужиками в черной форме, издалека смахивающей на эсэсовскую.
Оба мужика были явно не сложившимися по судьбе и потому выбравшими себе не занятие – создавать свое, и работавшими при охране чужого.
Это чужое, видимо, было столь значительным, что позволяло мужикам считать значительными и самих себя.
Дай дураку власть, хотя бы над самим собой, и он тут же себя проявит.
И когда Ларисины "Жигули" остановились перед запором, один из охранников снизошел до разговора с нами, пользуясь единственной стоящей внимания людей, не выросших выше вахтера, возможностью.
Возможностью что-то запретить:
– Сюда нельзя.
– А, если не секрет – почему? – меня действительно заинтересовало то, дорогу – куда охраняют люди в черном?
Впрочем, если бы эту дорогу охраняли бы люди в белом, это меня бы тоже заинтересовало.
– Здесь строится резиденция Патриарха.
ВИП-скит.
– ВИП – что? – переспросил я, действительно не понимая смысла этого словообъединения.
– ВИП-скит.
Что тут непонятного?
Действительно, непонятного ничего не было. Если, конечно, не считать того, что непонятным было все…
…Наверное, если бы Христос узнал бы, что со временем в людской лексике появится термин ВИП-скит, он, вполне возможно, сел бы на придорожный камень и задумался о том, что он что-то не так и не тем, кому надо, проповедует. Или о том, что нынешние священнослужители что-то не то и не так проповедуют нам, оставалось задуматься мне.
Видимо, мое удивление оказалось слишком ярко намаранным на моем лице потому, что Лариса спросила:
– Уж не завидуешь ли ты?
– Нет, – честно ответил я. Не завидовал же я особнякам олигархов. – Просто не понимаю.
– Чего ты не понимаешь?
– Не понимаю, как человек, учащий других раздать все и в рубище идти по земле проповедовать слово Божье, сам в то же время строит себе особняки?
– Не понимаешь? – рассмеялась Лариса, включая заднюю скорость. – Значит, ты вообще ничего не понимаешь в жизни.
С Патриархом России повезло.
Нынешний Патриарх – один из умнейших людей современности.
Но я почему-то не верю, что он верующий…
…Через пару километров мы свернули на другой проселок и, как только Ларисина машина в первый раз подпрыгнула на ухабе, я понял, что это не дорога в ад.
Дорога в ад должна быть хоть чем-нибудь вымощена.
В этом не было ничего странного или удивительного.
Дорогой у нас называется то, по чему хоть кто-то может проехать.
Прокатившись по этой дороге несколько километров по почти дремучему лесу, в котором вполне можно было бы заблудиться, не окажись дорога единственной, мы, немного неожиданно для себя, въехали в уникальный заповедник. Заповедник, под названием "Рублевка"…
29
…"Рублевка" – ненависть и зависть всей России.
"Рублевка" – это символ успеха, не зависимый от того, есть этот успех на самом деле, или его нет.
Это место, мифы о котором знали все, а правду – никто.
Может, только сами ее граждане.
А может, и – нет.
Объединение людей, сумевших получить большие деньги, но еще не научившихся жить с этими деньгами на равных.
Людей, обладающих такими большими деньгами, за которыми обыкновенному россиянину людей – уже не было видно, потому что никому, кроме самих этих людей, не было очевидно то – откуда эти деньги взялись.
Людей, не знакомых с мировыми традициями богатства, и оттого – создававших свои собственные традиции.
И уже родивших потомство – детей, не представляющих того, что в их доме чего-то может не быть, но не понимающих, как можно выходить за пределы дома без охраны.
Это были дети, с молоком матери впитавшие ощущение того, что Россия представляет для них угрозу.
И оттого нелюбившие Родину, да и боявшиеся ее.
Все это были люди, которые хотели жить хорошо. А получилось – денежно.
Некоторые из людей, живших на "Рублевке", были или оказались столь гениальными, что сумели сделать разрушенную социализмом экономику России рентабельной.
Именно эти люди вначале спасли страну от голодной дистрофии, а потом превратили ее в страну, представляющую интерес, а не угрозу, для всего остального мира.
И благодарная Россия, верная своей традиции, отплатила этим людям проклятьями.
Как и еще очень многим, кто что-нибудь хорошее для нее сделал.
"Рублевка" объединила этих людей, а отношение к деньгам – разъединило.
Деньги хороши, если они – послушны.
Человек плох, если он – послушен деньгам.
Впрочем, в этом утверждении с большой долей достоверности можно было заменить слово "хороши" – на слово "сильны".
А слово "плох" – на слово "слаб"…
…Мимо высоких заборов мы с Ларисой ехали молча, правда, один раз моя поэтесса разжала губы:
– Легче всего осуждать то, что не имеешь возможности получить, – и я не стал с ней спорить, понимая, о чем она говорит:
– Да.
– Только скажи честно: если бы у тебя была возможность отгородиться ото всего, что тебе не нравится, и пропускать к себе в дом только тех, с кем ты хотел бы встретиться сам – разве ты не построил бы себе забор?
И вышло так, что пока мы ехали по "Рублевке", мне не пришлось разнообразить свою речь.
Больше того, я вполне мог обойтись без слов, ограничившись согласным кивком головы:
– Да.
Мы с Ларисой вновь свернули на проселок, и самое богатое место страны осталось у нас за спиной. А перед глазами предстала обыкновенная Россия. И почему-то не удивляло то, что и первое, и второе представало перед нами без прикрас, и даже ретушью было не тронуто.
Социализм вырастил людей, которые сами себя кормить не умеют.
Но там, куда мы ехали, социализма уже не осталось.
И была только природа.
Первая же деревня, сквозь которую мы проехали, оказалась такой бедной, что лица ее жителей показались мне одинаковыми.
Служили эти люди социализму верой и правдой, а потом, когда вера и правда кончились, и самым значительным в их районе стала "Рублевка", людям стало как-то нечему служить.
И нечем заняться.
Это были люди моего поколения.
Поколения, думающего, что оно разделяет судьбу страны, но оказавшееся ненужным ни стране, ни судьбе.
Но так как въезд в эту деревню был один, а выездов несколько, нам пришлось обратиться к слонявшемуся по двору аборигену.
И первый же попавшийся нам на пути оказался знатоком ситуации:
– Продали Россию, – видя, откуда мы приехали, человечище погрозил кулаком в сторону Рублевскому шоссе, на котором ему нечего было делать.
Впрочем, похоже, его проблема была не в том, что ему нечего было делать на "Рублевке", а в том, что и во всех остальных местах ему делать было нечего.
Этот человек был продуктом социализма, который не мог прокормить себя сам, и потому растил людей, которые сами себя кормить не умели.
– Кому? – поинтересовался я, потому что любой торг предполагал наличие по крайней мере двух сторон.
– Что – кому?
– Кому продали Россию?
– Как – кому? – человек посмотрел на меня, явно подвергая сомнению мою полноценность как индивида:
– Америкосам!
Пускаться в исторические дебри мне не хотелось, и я нашел более простую и понятную моему собеседнику в данной ситуации форму взаимопонимания:
– А еще – пропили!
– Ага, – согласился индивид:
– В начале – продали, а потом – пропили!
А потом добавил, видя, что его согласие не вызвало продолжения, оказалось, так сказать не пролонгированным:
– Я бы их расстрелял!
– Кого? – поинтересовался я.
– Да вначале одних!
А потом других!
И так уж вышло, что в жизни глупого человека всегда находилось место подвигу.
А иногда – и двух…
– …Как проехать к реке? – спросила Лариса, опустив стекло дверцы.
Наверное, ей надоели наши дебаты.
И даже консенсус в результате ее не вдохновил:
– Как проехать к реке?
И абориген, придирчиво осмотрев ее "Жигули", видимо, прикидывая, можно ли сделать консультацию платной, изобразил удивление на своем прилично поношенном лице:
– К реке-е?
– К реке, – повторила Лариса.
– Ну – это слушайте, – замолчал местный житель, и я, перегнувшись через колени моей поэтессы, сунул ему в лапки два червонца:
– Значит, так.
Вначале вам вниз, под гору, до старого песчаного карьера – яму увидите.
Она заметная.
Потом влево, мимо заброшенной зоны, проедете кладбище, поедете до болота.
У болота сразу направо. Там рынок хотели построить, базар, значит.
Оттуда, через бурелом, что горел прошлым летом… Хотя дорога там одна, ну и выйдете на сельскую площадь. Там наша власть – сельсовет.
Правда, он не работает.
Там и спросите.
Запомнили? – поинтересовался селянин, явно рассчитывая на то, что придется повторить маршрут, за дополнительный гонорар.
И я усмехнулся:
– Вначале под гору, до ямы. Потом – влево, через тюремную зону и могильные кресты, в болото. Потом – вправо, к рынку, который так и останется непостроенным. А в конце через черт знает что – к неработающей власти чиновников.
Что же здесь не запомнить?
Как Россия в двадцатом веке…
…Выработанная яма песчаного карьера, оказалась заполненной водой, куда перелетные утки наверняка занесли икру карасей из окрестных озериц.
С уже поросшими травой береговыми откосами.
И в этой траве, уже сменившей виридоновый цвет на окись хрома с желтой охрой, несмотря на наступившую, пусть еще раннюю осень, белели ромашки.
– Ой! – воскликнула Лариса, глядя на зеленеющую лужайку. – Давай погадаем!
– Давай, милая, – согласился я. С любимой женщиной на природе легко соглашаться.
Так же легко, как и во всех остальных местах.
Лариса остановила машину прямо на дороге, по которой, кроме нас, похоже, никто уже очень давно не ездил. И возможно, никто никогда не останавливал автомобилей в этом месте для того, чтобы погадать на ромашке.
– На что будем гадать? На "любит – не любит"? – смеясь, спросила моя поэтесса.
И я, предположив, что этот вопрос нами уже решен, сказал:
– Погадай на: "быть – или не быть"?
И подумал, что, окажись в руках у Гамлета обыкновенная полевая ромашка, решение самого главного вопроса мироздания обошлось бы без известного монолога.
Мировая культура лишилась бы одного из главных своих сокровищ; но с точностью решения вопроса получилось бы то же самое…
…После залитой водой ямы, оставшейся от песчаного карьера, на развилке Ларисина машина свернула налево.
Прежней бывшей зоны мы сквозь разросшиеся кусты и деревья не увидели.
Наверное, потому, что от бывшей зоны не осталось ничего бывшего.
Только настоящее.
Дальше, у грунтовки, было старое, возможно, давно заброшенное кладбище.
Погост.
Разукрашенный фасад памяти.
– Место разрушения последней иллюзии, – тихо проговорил я, но Лариса услышала мои слова и переспросила так же тихо:
– Иллюзии?
– Да, – вздохнул я:
– Смерть – это крушение последней иллюзии.
Иллюзии на бесконечную жизнь.
– Как ты думаешь, почему на кладбище хочется молчать? – Лариса притормозила машину, и вдоль кладбища мы поехали медленно, невольно отдавая дань тем, кому уже никуда не нужно было спешить.
И у меня было время для того, чтобы обдумать ответ:
– Потому, что о вечной жизни говорят многие.
А о вечной смерти – никто…
…Прямо за заброшенным кладбищем находилась небольшая церковь.
Похоже, такая же заброшенная.
Во всяком случае, то, что когда-то было парком вокруг этой церкви, сейчас превратилось в заросли, а дорожка, ведшая к ней, поросла папоротниками и крапивой.
И какая-то пожилая женщина что-то собирала вдоль этой дорожки.
– Зайдем, – предложила Лариса, останавливая "Жигули".
– Зайдем, – согласился я. – Если открыто.
– А разве церковь может быть закрыта для тех, кто хочет в нее войти?
Кресты на храмах и погостах – две такие разные дороги в рай.
Церковь действительно оказалась заброшенной.
С погнутыми, проржавелыми железными дверьми, одна створка которых лежала в траве.
Без икон.
Но с неразбитой оконной мозаикой и довольно хорошо сохранившейся настенной росписью.
И по фрескам – темпере по влажной штукатурке, кое-где тронутой темнением, кое-где исчезнувшей в сколах, было видно, что расписывалась она настоящими мастерами.
– Кто это? – спросила Лариса, видя, что я рассматриваю бородатую фигуру в длиннополой одежде. – Христос?
– Нет. Это Иоанн – Предтеча христианства.
Первый из тех, кому пришлось заплатить головой за свою веру.
– Мне жалко его, – прошептала Лариса, поднося пальцы, сжатые в кулачок, к губам. И я ответил ей честно:
– Мне тоже жалко его.
Но мне жалко и тех, кто потом заплатил своей головой за то, что не поверил в то, что эта история – правда.
Глядя на образ Иоанна Крестителя, первой жертвы непонятого христианства, Лариса, перекрестилась и дала свою форму понимания добра и зла, прошептав:
– Научи меня, Господи, делать людям хорошее. Плохое – и без меня найдется, кому сделать…
…Когда мы вышли из церкви, женщина, что-то собиравшая в траве у полуразрушенных стен, подошла к нам:
– Люди должны все время каяться, – проговорила она, поправляя платок крупной вязки у себя на плечах.
И по ее лицу было видно, что она верит в то, что говорит.
Поэтому я ничего не ответил ей, но подумал: "Если все время каяться, то когда же грешить?"
Не обращая внимания на наше с Ларисой молчание, женщина продолжала негромко говорить.
И мысль ее была не нова.
Во всяком случае, эта мысль была едва ли моложе человечества:
– Забыли люди Бога.
Людьми быть перестали – оттого и все проблемы.
И все беды.
Слово "беды" женщина произнесла с той интонацией, что не оставалось сомнения и в том, что она знает – о чем говорит.