В углу комнаты Френсис увидел трех женщин в длинных юбках; их стало четверо, потом трое и снова четверо. Лица были знакомые, но по имени он их не помнил. Их возраст менялся с их числом: то двадцать, то шестьдесят, то тридцать, то пятьдесят - но не девочки и не старухи. Энни сейчас, наверное, пытается уснуть - и так же не готова к этому, как Френсис, так же не в силах проститься с этим днем. А Элен, наверное, спит мертвым сном, от усталости и волнений. Хлебом не корми, дай поволноваться. Энни не такая. Энни, она не волнуется. Энни жить умеет. Пег тоже, поди, не спит. С чего ей спать, если всем остальным не спится? Всё еще гуляют, точно. Френсис им такое представление устроил, что не враз забудешь.
Показал им, что может человек сделать.
Что человек не боится вернуться.
Чертовы привидения, ходят за тобой повсюду, но это ладно. Не уступай им, и всё. И делай то, что надо делать.
К трем женщинам, к четырем в углу присоединилась Сандра. Френсис дал мне суп, сказала она им. Он утащил меня с ветра и надел мне туфлю. Женщин стало пятеро.
"Я хочу на гору эту, - запел Руди, - где зимы и снега нету".
Френсис увидел среди пятерых лицо Катрины; пятеро сделались четверыми, четверо троими.
В ночлежку пришли Финни и Рыжик, и с ними третий, которого Френсис не сразу узнал. Потом увидел, что это Старый Туфель.
- Э, к нам гости, Лось, - сказал Френсис.
- Это Финни? - спросил Лось. - Похоже, он.
- Он самый, - сказал Френсис.
Финни стоял в ногах его кровати, очень пьяный, качался и пытался понять, кто о нем разговаривает.
- Ты, сука, - сказал Лось, приподнявшись на локте.
- С какой это ты сукой разговариваешь? - спросил Френсис.
- С Финни. Он работал в "Испанском" Джорджа. Любил огреть дубинкой пьяных, когда шумели.
- Это правда, Финни? Любил им врезать?
- Убрррх, - сказал Финни, и его потащило по проходу от Френсиса.
- Злой был гад, - сказал Лось. - Меня раз ударил.
- Ушиб?
- Еще как. Три недели голова болела.
- Кто–то сжег машину Финни, - объявил Рыжик. - Он пошел за жратвой, вернулся, а она горит. Он думает, легавые подожгли.
- Зачем легавые жгут машины?
- Легавые сбесились, - сказал Рыжик. - Всех метут. А за всем этим, я слышал, Американский легион.
- Паразиты толстожопые, - сказал Френсис. - Всю жизнь за мной гоняются.
- Легионеры и легавые, - сказал Рыжик. - Потому мы и пришли сюда.
- А тут, думаешь, безопасно? - спросил Френсис.
- Безопасней, чем на улице.
- Захотят тебя забрать, сюда не сунутся, да? - спросил Френсис.
- Они не знают, что я здесь, - сказал Рыжик.
- Ты что думаешь, это "Уолдорф–Астория"? Думаешь, эта старая стерва внизу не скажет им, кто здесь есть, а кого нет, когда спросят?
- Может, не легавые сожгли машину, - сказал Лось. - У Финни полно врагов. Знал бы, что у него машина, сам бы сжег. Он, сука, всех нас бил, а теперь сам на улице. Встретим его в темном переулке.
- Слыхал, Финни? - сказал Френсис. - Они тебе глаз натянут. Они тебя всей кодлой в переулке встретят.
- Нггрух, - сказал Финни.
- Финни хороший. Отстаньте от него, - сказал Рыжик.
- Ты приказы тут отдаешь, директор? - спросил Френсис.
- А ты кто такой? - спросил Рыжик.
- Я такой, что башку тебе растопчу и выдавлю как апельсин, если будешь учить меня, что делать.
- Прямо, - сказал Рыжик и отодвинулся к койке рядом с Финни.
- Я как вошел, сразу догадался, что это ты, - сказал Старый Туфель, подойдя к Френсису. - Я тебя, труба иерихонская, где хочешь узнаю.
- Старый Туфель, - сказал Френсис, - Старый Туфель Гилиган.
- Ага. Память у тебя ничего. Не пропил еще.
- Старый Туфель Гилиган. Чугунное брюхо, медная верзуха.
- Уже не чугунное, - сказал Туфель. - Язва у меня. Два года как пить бросил.
- Так какого черта ты тут?
- Зашел повидать ребят, поглядеть, что и как.
- Гуляешь с Финни и этим рыжим хмырем?
- Ты кого назвал хмырем? - сказал Рыжик.
- Я тебя назвал хмырем, хмырь, - сказал Френсис.
- Язык у тебя длинный, - сказал Рыжик.
- А нога еще длинней, и я тебе ее в нос засуну, если будешь тут вонять, когда с тобой по–хорошему.
- Не кипятись, Френсис, - сказал Старый Туфель. - Что у тебя нового? Хорошо выглядишь.
- Богатею, - сказал Френсис. - Шмотки новые, пара бутылок и деньги в кармане.
- Значит, в гору пошел? - сказал Старый Туфель.
- Я–то да, а ты какого черта тут делаешь, если не пьешь, - вот чего не пойму.
- Я же говорю: шел мимо, любопытно стало, как там в старых местах.
- Работаешь?
- Постоянное место в Джерси. Даже квартира есть. И машина. Машина, Френсис. Веришь или нет? У меня - машина! Не новая машина, но хорошая. "Гудзон" двухдверный. Хочешь, прокачу?
- Прокатишь? Меня?
- Ну да, а кого же?
- Сейчас?
- А мне все равно. Я поглядеть зашел. Я тут не ночую. Да и не стал бы тут спать. Клопы за мной в Джерси прибегут.
- Вот этого вот бродягу, - обратился Френсис к Руди, - я от смерти спас на улице. По три, по четыре раза за ночь падал пьяный - голова перевешивала.
- Это правда, - сказал Старый Туфель. - Раз пять или шесть лицо разбивал, как этот. - Он показал на Лося. - Но больше так не делаю. В трех сумасшедших домах побывал. И бросил. Три года как не бродяжничаю, два не пью. Хочешь прокатиться, Френсис? Только условие: без бутылки. Жена унюхает - съест меня.
- И жена есть? - сказал Френсис.
- И машина, и жена, и дом, и работа? - спросил Руди. Он сел на койке, чтобы получше разглядеть этого захватчика.
- Это Руди, - сказал Френсис. - Руди–дуди. Собирается покончить с собой.
- Знакомое чувство, - сказал Старый Туфель. -
Как–то утром нам с Френсисом страшно захотелось выпить. Обошли весь город, ничего не добыли, в туфли снег набивается, на улице минус двадцать градусов. В конце концов продали кровь, а деньги пропили. Я потерял сознание. Очнулся - выпить хочется до ужаса, денег нет и взять негде, кровь больше не сдашь - и тут мне захотелось умереть, по–настоящему. Умереть.
- "Где все время лето, - запел Руди, - где растут котлеты на кустах и можно спать на воле".
- Хочешь прокатиться? - спросил его Старый Туфель.
- "В сигаретных деревьях пчелы жужжат, и в фонтанах бьет лимонад", - продолжал Руди. Потом он улыбнулся Туфлю, глотнул вина и снова повалился на койку.
- Человек хочет прокатить, а пассажиров нету, - сказал Френсис. - Выходит, отбой, Туфель, ложись, ногам дай отдых.
- Не–е, я, пожалуй, дальше двину.
- "Стемнело под вечер, и вспыхнули в таборе костры, и бродяга у всех на виду шагал по путям, чтоб на поезд вскочить, сказал он: назад не приду".
- Кончай песни петь, - сказал Рыжик. - Спать не даешь.
- Я ему рыло расквашу, - сказал Френсис и встал.
- Без драк, - сказал Лось. - Она нас вышибет к черту или полицию позовет.
- Значит, это будет день, когда меня вышибли из ночлежки, - сказал Френсис. - Это свинюшник. Я жил в свинюшниках получше, чем этот поганый свинюшник.
- Где я вырос… - начал Старый Туфель.
- Мне начхать, где ты вырос, - сказал Френсис.
- Заткнись. Я из Техаса.
- Тогда скажи город.
- Галвестон.
- Не задирайся, - сказал Френсис, - а то получишь в нюх. Я боевой мужик. Не то что Финни. Двенадцать человек побиваю.
- Ты пьяный, - сказал Старый Туфель.
- Да, - сказал Френсис. - Башка отказывает.
- Давно отказала. Какая муха тебя укусила?
- Ни хера не муха. Муха это ерунда.
- Змея?
- Во, змея. Гремучая. Это я понимаю. Нашел о чем поговорить. Кто хочет говорить о змеях? Лучше о бродягах поговорим. Из–за Элен стал бродягой. Пакость, не хочет домой, не хочет стать человеком.
- "Элен плясала хулу в Гоно–лу–лу", - запел Руди.
- Заткни пасть дурацкую, - сказал ему Френсис.
- Люди меня не любят, - сказал Руди.
- Поёшь, руками махаешь, про Элен говоришь.
- Я собой не владею.
- Про то и говорю, - сказал Френсис.
- Я старался.
- Знаю, но ты не можешь - значит, живи какой есть.
- Мне нравится быть осужденным, - сказал Руди.
- Нет, не будь осужденным, - сказал ему Френсис.
- Мне нравится быть осужденным.
- Никогда не будь осужденным.
- Мне нравится быть осужденным, потому что я делал плохое в жизни.
- Ты никогда не делал плохого, - сказал Френсис.
- Вы, полоумные, заткнитесь там, - заорал Рыжик, сев на койке.
Френсис немедленно встал, побежал по проходу и с разбега смазал Рыжика кулаком по губам.
- Я тебя уделаю, - сказал Френсис.
Рыжик откачнулся от удара и упал с койки. Френсис обежал койку и пнул его в живот. Рыжик застонал, откатился, и Френсис пнул его в бок Рыжик откатился под койку Финни, прячась от ноги. Френсис не оставлял преследования и уже приготовился заехать черным полуботинком без шнурков ему в лицо, но вдруг остановился. Руди, Лось и Старый Туфель стояли и наблюдали.
- Когда я знал Френсиса, он был силен как бык, - сказал Старый Туфель.
- Дом развалил в одиночку, - сказал Френсис. - И шар–баба не понадобилась.
Он взял бутылку с вином и приветственно поднял. Лось улегся на койку, Руди на свою. Старый Туфель сидел на койке возле Френсиса. Рыжик, облизывая разбитую губу, тихо лежал под койкой, на которой храпел Финни. Лица всех знакомых Френсису женщин калейдоскопически сменялись - одно за другим, одно за другим - на трех фигурах в дальнем углу. Троица сидела на стульях с прямыми спинками, озирая всю ткань Френсисовой жизни. Мать вышивала по рисунку "Дом, милый дом", Катрина отмеривала от рулона новую материю, а Элен обрезала махры. Потом все они превратились в Энни.
- Когда мне плюют в лицо - я никому не спущу, а уважать заставлю, это для меня первая забота, - сказал Френсис. - Я буду в аду гореть, если у них есть такое место, но мускулов у меня хватает и крови тоже, и я переживу. Ни один бродяга еще не сказал против Френсиса. Пусть только попробует, черт меня возьми. Все несчастные, гады, все мучаются, не дождутся, когда в рай попадут, бродят под снегом, в пустых домах спят, штаны на них не держатся. Я когда отъеду на тот свет, я хочу тут всех благословить. Френсис никогда никого не обидел.
- Пересмешники будут петь, когда ты умрешь, - сказал Старый Туфель.
- Пускай. Пускай поют. Мне говорят: кончай бродяжить. И я мог. Я хотел, только теперь это все растрепалось, как буксирный канат на канале, туда и сюда, туда и сюда. Когда ты столько раз бит, ты доходишь до мертвой точки. Даже гвоздь. Загнал его - он остановился. Будешь бить дальше - головка отломится.
- Это точно, - сказал Лось.
- "На горе на леденцовой, - запел Руди, - у легавых прыти нет". - Он встал и взмахнул бутылкой, подражая Френсису; потом, раскачиваясь, продолжал петь, громко и не фальшивя: - "У собак клыки из ваты, курочки несут омлет. И товарняки пустые, и всегда сияет солнце. Я хочу на гору эту, где зимы и снега нету, и не сыплется из туч, и с утра до ночи лето на горе на леденцовой".
Старый Туфель встал и собрался уходить.
- Никто не хочет прокатиться? - спросил он.
- Ладно, черт с тобой, - сказал Френсис. - Руди, ты как? Пошли из этого свинюшника. На воздух. Дышать от вони нечем. В бурьяне лучше, чем в этом свинюшнике.
- Пока, друг, - сказал Лось. - Спасибо за вино.
- Это да. И благослови Бог твое колено. Френсиса не согнешь. Не гвоздь.
- Я согласен, - сказал Лось.
- Куда мы едем? - спросил Руди.
- Едем в табор, к моему приятелю в гости. До табора довезешь? - спросил Френсис у Старого Туфля. - На северном краю. Знаешь, где он?
- Нет, ты знаешь.
- Холодно будет, - сказал Руди.
- У них костер, - сказал Френсис. - Лучше холод, чем клоповник.
- "У берега яблочных вод, где синяя птица поет", - запел Руди.
- Во, то самое место, - сказал Френсис.
Машина Старого Туфля ехала на север по бульвару Эри, где прежде тек канал Эри, и Френсис в машине вспоминал Эмметта Догерти: красное с резкими чертами лицо, волнистые седые волосы, крепкий острый нос, придававший ему сходство с Небесным Воином, таким и будет всегда его помнить Френсис - ирландца, который никогда не пил больше чем надо, серьезного, остроумного и владевшего собой человека с высокими целями и неистребимой верой в Бога и в рабочий народ. Френсис сиживал с ним на аспидной ступеньке перед "Тачкой" Железного Джо и слушал его бесконечные рассказы о тех временах, когда он и страна были молоды, когда речные пароходы везли вверх по Гудзону иммигрантов, прибывших морем из Ирландии. Разразилась холера, их снимали с пароходов в Олбани и отправляли по каналу на запад: отцы города потребовали от правительства, чтобы бациллоносных иностранцев содержали вне города.
Эмметта, приплывшего в Нью–Йорк на голодном корабле из Корка, отправили вверх по Гудзону, и в бассейне Олбани он увидел своего брата Оуэна, который махал ему с берега. Оуэн бежал за пароходом до северного шлюза, выкрикивая советы, сообщая семейные новости, и велел ему сойти на берег, как только разрешат, а потом написать, где он, чтобы Оуэн послал ему деньги на дилижанс до Олбани. Но Эмметту лишь через несколько дней удалось сойти с пакетбота - причем название места он так и не узнал, а местные власти насильно отправили прибывших еще дальше на запад.
В конце концов очутившись в Буффало, Эмметт решил не возвращаться в негостеприимный Олбани и пустился дальше, в Огайо, где стал мостить улицы, а потом строить железные дороги, вместе с ними двигаясь на запад, сделался рабочим вожаком, а потом и руководителем "Клан–на–Гейл" и дожил до тех времен, когда ирландцы забрали власть над Олбани. И вдохновленный его рассказами Френсис Фелан бросил камень, который изменил ход жизни людей, даже еще не родившихся.
Это видение пакетбота, плывущего по каналу, и Оуэна, который бежит параллельно по берегу, рассказывая о своих детях, было так же реально для Френсиса - хотя само событие произошло за сорок лет до его рождения, - как и автомобиль Старого Туфля, ехавший по ухабам на север, к тому самому месту, где они расстались. Он чуть не плакал из–за того, как разлучило братьев Догерти проклятое правительство, - ибо так же и он был разлучен сейчас с Билли и остальными. И чем? Чем и кем снова разлучен с людьми, едва успев их обрести?
Имя этой силы - если есть у нее имя - не имело значения, но действие ее было сокрушительно. Эмметт Догерти не винил никого в частности - ни холерных инспекторов, ни даже отцов города. Он знал, что большая сила переместила его на Запад и вылепила из него то, чем ему суждено было стать, - и это перемещение, эту лепку понимал сейчас Френсис, ибо постиг бродяжью тягу, которая стала такой важной составляющей его духа. Поэтому Френсис нашел вполне резонным то, что он и Эмметт слиты в одну персону - в героя пьесы, написанной сыном Эмметта, драматургом Эдвардом Догерти: Эдвард (муж Катрины, отец Мартина) изобразил в "Депо", как Эмметт, рассказывая свою историю разлуки и возмужания, сделал Френсиса радикалом, научил опознавать врага и метить камнем. И подобно тому, как реальный Эмметт вернулся с Запада домой героем рабочего движения, беззаконным героем возвращался домой Френсис в пьесе. После того, что сделал его камень. Одно время Френсис верил всему, что было сказано о нем в пьесе Эдварда: что он освободил забастовщиков от богатых нищих, трамвайных хозяев - так же как Эмметт помог распрямиться Падди–землекопу и вылезти из своей канавы в новый век. Драматург увидел в них обоих небесных воинов, вдохновленных социалистическими богами, которые понимали историческую потребность ирландцев в помощи свыше, ибо без нее (так говорит Эмметт, рабочий–вожак - златоуст из пьесы) "как нам избавиться от свиней–тори, подлинных и неукротимых дьяволов всей человеческой истории?"
Камень (разве не он?) вызвал ответный огонь солдат и стал причиной гибели двух зрителей. А без этого, без смерти Гарольда Аллена, забастовка могла продолжаться, потому что из Бруклина всё везли и везли штрейкбрехеров - ирландцев–иммигрантов вроде тех, что были на пакетботе с Эмметтом, и кое–кто из них сразу дезертировал, сообразив, в чем дело, другие же оставались, растерянные, обескураженные, обманутые нанимателями, которые обещали им работу на железной дороге в Филадельфии, а вместо этого подсунули штрейкбрехерство, ужас и даже смерть. Были среди штрейкбрехеров даже забастовщики из других городов, бездушные люди, которые сели здесь в трамваи, схватились за чужую работу, в то время как другие штрейкбрехеры работали вместо них. И все это могло продолжаться, если бы Френсис не бросил первый камень. Он оказался главным героем стачки, родившей героев десятками. И, став героем, всю жизнь винил себя в смерти троих людей, не различая за событиями, произошедшими в тот день, действия сил иных, чем его правая рука. Не мог признать, хотя и знал, что в тот день летели, и тоже не без последствий, другие камни, что солдаты палили по зрителям не столько в отместку за смерть Гарольда Аллена, сколько в предположении своей собственной, ибо открыли огонь не после того, как Френсис метнул камень, а после того, как вся толпа обрушила каменный град на трамвай. И, не в силах увидеть ничего, кроме своего деяния и его непосредственных, как ему казалось, результатов, Френсис бежал в героизм и через писаное слово Эдварда Догерти еще больше взвалил на себя великой героической вины.
Но теперь, когда эти события давно отошли и были глубоко похоронены и подлинная его вина имела к ним так мало отношения, он видел в забастовке просто безумие ирландцев - бедные против бедных, народ, класс, разделившиеся сами в себе. Видел, как Гарольд Аллен пытался уцелеть в тот день и ту ночь, когда на него ополчилась исступленная толпа, - так же, как он сам, убегая в чужие города, старался уцелеть наперекор их враждебности, как всю жизнь старался уцелеть наперекор своим худшим инстинктам. Ибо Френсис понимал теперь, что воюет с самим собой, что сражаются друг с дружкой его разные части, и если ему суждено уцелеть, то не с помощью какого–то социалистического бога, а за счет ясности в мыслях и твердого взгляда в лицо правде; ибо вина, которую он ощущал, не стоила смерти. И ничему она не служила, кроме как ненасытной кровожадности природы. Фокус в том, чтобы выжить, обставить гадов, уцелеть перед толпой, в роковом хаосе, и показать им всем, как может человек наладить жизнь, если возьмется за это.
Бедный Гарольд Аллен.
- Я прощаю сукина сына, - сказал Френсис.
- Это какого? - спросил Старый Туфель.
Вдребезину пьяный Руди лежал на заднем сиденье, держа бутылку с вином и бутылку с виски стоймя на груди открытыми - вопреки приказу Старого Туфля не откупоривать их в машине - и не проливая при этом ни капли.