- Чудесная песня, - сказала Элен. - Я помню, ты пел ее по радио.
- Твоя любовь не ржавеет, дорогая.
Оскар запел в микрофон, стоявший на баре. Голоса своего он не пропил и слуха не потерял. Время будто двинулось вспять: этот голос был так же привычен американскому уху, как голос Джолсона или Мортона Дауни, - и даже Френсис, редко слушавший радио и в прежние годы, и, тем более, нынче, явственно помнил этот тембр и это тремоло, помнил по нью–йоркскому загулу, когда песни Оскара были хоралом нескончаемой радости для всех, кто мог их слышать, - так, по крайней мере, помнилось Френсису за далью лет. И то, с каким вниманием слушали Оскара бродяги, франты, официанты, лишь подтверждало, что этот пьяница не мертв, не умирает, а проживает эпилог незаурядной жизни. А все же, все же… вот он, спрятавшийся за усами, такой же калека, и в усталых его глазах читает Френсис страдания собрата, для которого жизнь оказалась, вопреки большому успеху, обещанием неисполненным и теперь уже точно неисполнимым. И песню он пел состарившуюся, но не от лет, а от износу. Песня его обтрепалась. Вытерлась песня.
Прозрение это вызвало у Френсиса потребность исповедаться во всех своих грехах перед законами естества, морали и общества, безжалостно обнажить и исследовать каждый изъян своего характера, даже самый мелкий. Что же погубило тебя, Оскар? Захочешь ли ты сказать это нам? И сам знаешь ли? Меня–то погубил не Джеральд. Не пьянство, не бейсбол и даже не маманя. Что же там такое поломалось, Оскар, и почему никто не придумает, как нас починить?
Когда Оскар плавно перешел ко второй песне, талант его показался Френсису безмерным и несоответствие между его талантом и загубленной жизнью - совсем необъяснимой тайной. Чтобы человек такое умел и это ничего не значило? Френсис задумался о своих подвигах на солнечных, подернутых дымкой полях вчерашнего дня, - как он угадывал полет мяча после любого удара биты, как бросался на мяч, словно ястреб на цыпленка, как гасил его скорость - летящего или коварно катящегося по траве. Ловил его хищным взмахом перчатки, а правая рука уже тянулась к ее кожаной полости и - бежал ли он, падал ли - хватала добычу тренированными когтями и швыряла в сторону первой или второй базы или куда там было нужно - и тебе конец, дружок, ты вылетел. Ни один игрок не владел своим телом так, как Френсис Фелан, безотказная бейсбольная машина, и не было на свете игрока быстрее его.
Френсис вспомнил цвет и крой своей перчатки, ее запах - запах пота и промасленной кожи - и подумал: сберегла ли ее Энни? Кроме воспоминаний да двух–трех вырезок из газет, эта перчатка была единственным, что сохранилось от конченой карьеры, достигшей пика в ту пору, когда давно остались позади лучшие годы; но сама эта просрочка будто обещала, что где–то может ждать его другая слава, что где–то пропоют осанну Френни Фелану, одному из самых лучших в бейсболе бегунов.
На кульминационной строке голос Оскара задрожал от горькой утраты: слезы застилают глаза, когда он вспоминает о потерянной жемчужине своей жизни, разбитое сердце зовет и зовет ненаглядную. Френсис повернулся к Элен и увидел, что она плачет прекрасными очистительными слезами: Элен, с неизгладимой печатью печали на коре головного мозга, с безысходной любовью до гроба, лила слезы над всеми жемчужинами, потерянными с тех пор, как впервые пропели эту старую нежную песню любви.
- Как это было прекрасно, как прекрасно, - сказала Элен Оскару, когда он присоединился к ним возле пивного крана. - Эта песня - одна из самых моих любимых. Я сама ее пела.
- Пела? - сказал Оскар. - А где?
- О, всюду. Концерты, радио. Когда–то я пела на радио каждый вечер - но это было сто лет назад.
- Вы должны исполнить нам.
- Ни в коем случае.
- Посетители здесь всегда поют.
- Нет, нет. Да как я выгляжу!
- Ты выглядишь не хуже любой здесь, - сказал Френсис.
- Нет, ни в коем случае, - сказала Элен. Но она уже настраивала себя на то, чего не могла сделать ни в коем случае: заправляла волосы за уши, одергивала воротничок, разглаживала платье на более чем выпуклом фасаде.
- Что будете петь? - спросил Оскар. - Джо их все знает.
- Дайте подумать.
Френсис увидел, что за дальним столиком сидит Альдо Кампьоне, с кем–то вдвоем. Ходит за мной, сукин сын, подумал Френсис. Он уперся взглядом в Кампьоне, и тот сделал неопределенный знак рукой. Что ты хочешь сказать мне, мертвец, и кто это сидит с тобой? У Альдо в петлице белого фланелевого пиджака был белый цветок - что–то новенькое после встречи в автобусе. Чертовы мертвецы, разъезжают толпами, цветы покупают. Френсис присмотрелся к его соседу, не узнал, и ему захотелось подойти поближе, разглядеть получше. А что, если там никто не сидит? Что, если я один вижу этих амбалов? Подошла цветочница с корзинкой белых гардений.
- Купите цветок, сэр? - спросила она у Френсиса.
- Это можно. Почем?
- Двадцать пять центов.
- Дайте нам один.
Он выудил из брюк монету и пришпилил гардению к лацкану Элен булавкой, которую ему дала цветочница.
- Давненько я не дарил тебе цветов, - сказал он. - Ты будешь петь нам, надо прифрантиться.
Элен перегнулась через стол и поцеловала Френсиса в губы; он краснел, когда Элен целовала его на людях. Она всегда была первостатейной озорницей между простынями - когда были простыни, когда было чем между ними заняться.
- Френсис всегда дарил мне цветы, - сказала она. - Как разживется деньгами, так первым делом мне - дюжину роз, а то и белую орхидею. Главное - мне цветы, а деньги - дело десятое. Правда ведь, Френ?
- Всё - правда, - сказал он, хотя не мог припомнить, чтоб покупал орхидею, да и не знал, как они выглядят.
- Мы жили как голубки, - сказала Элен Оскару, улыбавшемуся этой сцене бродяжьей любви у себя в баре. - У нас была прекрасная квартира на Гамильтон–стрит. Посуда - вся, какая только может понадобиться. У нас был диван и большая кровать, простыни, наволочки. Чего у нас только не было, правда, Френ?
- Правда, - сказал Френсис, пытаясь вспомнить эту квартиру.
- У нас была герань в горшках и цвела всю зиму. Френсис обожал герань. И ледник, набитый едой. Мы так ели, что приходилось садиться на диету. Какое чудесное было время.
- Когда это? - спросил Махоня. - Я и не знал, что вы где–то засиживались надолго.
- На сколько надолго?
- Ну, не знаю. Наверно, на месяцы, раз была своя квартира.
- Да было раз, я месяца на полтора задержался.
- Нет, квартира у нас была гораздо дольше, - сказала Элен. - Френсис пить не бросил, стало нечем платить, пришлось отдать и наволочки и посуду. У нас был хевилендский фарфор, самый лучший. Меня отец учил: покупаешь - так покупай самое лучшее. У нас были кресла цельного красного дерева и красивое пианино. Оно стояло у брата, и брат не хотел с ним расставаться, но оно было мое. На нем однажды играл Падеревский - в девятьсот первом году, когда приезжал в Олбани. За этим пианино я пела все мои песни.
- Она классно играла на пианино, - сказал Френсис. - Точно говорю. Может, споешь нам, Элен?
- Пожалуй.
- Что вам хочется спеть? - спросил Оскар.
- Не знаю. Может быть, "Когда–то славным летом".
- Самое время ее спеть, - сказал Френсис, - когда мы мерзнем там как цуцики.
- А впрочем, я лучше спою Френсису, - сказала Элен, - за то, что он подарил мне цветок. Ваш друг знает "Он мой друг" или "Любимый мой"?
- Ты слышал ее, Джо?
- Я слышал, - сказал пианист Джо и сыграл несколько тактов из припева песни "Он мой друг", а Элен тем временем улыбнулась и встала и пошла на эстраду уверенно и грациозно, как и подобало при возвращении в мир музыки - мир, с которым она не должна была расставаться, - и зачем только ты рассталась с ним, Элен? По трем ступенькам на эстраду подняли ее знакомые аккорды, всегда приносившие радость, - аккорды не одной этой песни, а целой эпохи песен, тридцати-, сорокалетней эпохи песен, прославлявших любовь, верность, дружбу, и семью, и страну, и мир природы. Легкомысленная Сал была сущим чертом, но честней и надежней ее - поискать. Мэри была прекрасной подругой, подарком небес, и любовь к ней не угасла. Свежескошенная трава, лунное серебро, огонь в очаге - вот были заповедники души Элен, песни, что она пела сызмалу, песни, жившие в ней, как классика, навеки заученная в молодые годы, и говорили они с ней не абстрактно с эстетических вершин искусства, которым она когда–то надеялась овладеть, а прямо и просто о насущной валюте души и сердца. Бледная луна озарит наших сердец переплетенье. Ты похитил мое сердце, любимый, так не расстанемся же никогда. Любовь моя, души моей огонь, говорили ей песни, ты моя, я твой навеки. Ты девичество мое сгубил, мои надежды разлетелись пылью. Прогони меня с улыбкой, но запомни: солнце жизни ты моей погасил.
Любовь.
В груди Элен волной поднялась жалость. Френсис, печальный человек, был ее последней великой любовью, но он не был единственной. Вся жизнь ее прошла в любовных печалях. Первый любимый сжимал ее в неистовых объятиях годами, а потом объятия разомкнул, и она покатилась, покатилась вниз, и в конце концов в ней умерла надежда. Лишенной надежды - вот кем была Элен, пока не повстречала Френсиса. И когда под звуки рояля Элен подошла к микрофону на эстраде "Позолоченной клетки", она была живым взрывом нестерпимых воспоминаний и неукротимой радости.
И не волновалась ни капли, ни боже мой, потому что была профессионалкой и перед публикой не робела нигде - ни в церкви, ни на музыкальных вечерах, ни у Вулворта, где продавала ноты, ни на радио, где каждый вечер ее слушал целый город. Не ты один, Оскар Рио, пел американцам в эфире. Были золотые деньки и у Элен - не ей робеть перед публикой.
Однако сейчас она… ну, скажем, девушка охвачена смятением, потому что радость и печаль наполняют ее одновременно, и она сама не знает, которая возьмет через минуту верх.
- Как фамилия Элен? - спросил Оскар.
- Арчер, - ответил Френсис. - Элен Арчер.
Руди удивился:
- Как же ты сказал мне, что у нее нет фамилии?
- Мало ли кто чего тебе скажет, - ответил Френсис. - Замолчи давай и слушай.
- А теперь, - объявил в свой микрофон Оскар, - вас порадует парой песен испытанная артистка. Милая Элен Арчер.
И, не сняв обтрепанного черного пальто, чтобы не показывать еще более рваную юбку и блузку, на тонких ногах, упершись в стойку микрофона выпуклым животом, придававшим ей вид беременной на шестом месяце, являя себя публике олицетворением женской катастрофы и прекрасно сознавая очевидность своего образа, Элен стильно надвинула берет на бровь. Она схватила микрофон с уверенностью, отодвигавшей катастрофу по крайней мере до конца песни, и запела "Он мой друг" - песню бойкую и короткую, запела воодушевленно и насмешливо, и в посадке головы, во взмахах кисти, в движении глаз читалась горделивая добродетель. Характером он крут, пела она, зато не плут. И он поделится с ней последним. Ей не нужен даром никакой миллионер. Лишь бы друг ее был рядом с его пятнадцатью долларами в неделю. Эх, Френсис, если бы ты зарабатывал хоть пятнадцать.
Если бы.
Аплодисменты были громкими и длительными, и ободренная Элен запела "Моего любимого", приняв факел от Фанни Брайс и Элен Морган. Тезки. Эх, Элен, ты пела по радио, и куда это привело тебя? Какая судьба увела тебя от вершин, тебе предназначенных по праву таланта и образования? Ты родилась, чтобы стать звездой, - так многие говорили. Но на вершины взошли другие; тебе же досталась лишь горечь. Как научилась ты завидовать тем, кто поднялся вместо тебя, незаслуженно, не имея ни школы, ни таланта. Подобно однокласснице Карле, которая простого мотивчика не могла спеть, а снялась в кино с Эдди Кантором, или Эдне, прямиком из Вулворта попавшей в бродвейское шоу Кола Портера только потому, что научилась вилять задом. Но и сладостью Элен не обнесли: Карла свалилась с обрыва в автомобиле, а Эдна взрезала себе вены и истекла кровью в ванне у любовника, так что Элен смеялась последней. Элен поет в эту минуту на эстраде - и только послушайте, какой она сохранила голос после всех невзгод. Посмотрите на этих нарядных людей, жадно ловящих каждую ноту.
Элен закрыла глаза, слезы рвались наружу, и она сама не могла понять - блаженной ли это радости слезы или же смертной тоски. В какую–то секунду чувства слились, и это стало неважно: тоска или радость, радость или тоска, жизнь для Элен от этого не менялась. Любимый, как она обожает тебя. Ты не можешь себе представить. Бедная девочка, она само отчаяние. Если она ушла, то вернется к тебе на коленях. Когда–нибудь. Она твоя. На веки вечные.
И гром! Гром аплодисментов. Нарядные люди встают перед ней - когда это было в последний раз? Еще, еще, еще, кричат они, и теперь она рыдает от радости - или от утраты, - и, глядя на нее, Махоня с Френсисом тоже плачут. И хотя слушатели просят еще, еще, еще, Элен изящно спускается по трем ступенькам, идет с гордо поднятой головой и неописуемо мокрым лицом к Френсису и целует его в щеку, чтобы все знали. - вот он, о ком она пела, если вы сами не поняли этого, когда мы сюда вошли. Вот он, любимый.
Ей–богу, это было прекрасно, говорит Френсис. Ты лучше всех.
Элен, говорит Оскар, это первый класс. Хочешь петь у нас - завтра подходи к хозяину, и обещаю, он берет тебя на жалованье. У тебя замечательный голос. Замечательный.
Благодарю вас душевно, говорит Элен, я глубоко вам всем благодарна. Как приятно, когда твой дар получает признание - и твоя превосходная школа, и врожденная грация. Я благодарна вам и приду петь вам снова, можете не сомневаться.
Элен закрыла глаза, слезы рвались наружу, и она сама не могла понять - блаженной ли это радости слезы или же смертной тоски. Какие–то странного вида люди вежливо хлопали ей, а остальные сидели хмуро. Раз они хмурые, значит, им не понравилось твое выступление, Элен. Элен изящно спускается по трем ступенькам, с высоко поднятой головой подходит к Френсису, и он чмокает ее в щеку.
- Очень славно, старушка, - говорит он.
- Неплохо, - говорит Оскар. - Может, как–нибудь еще разок споете?
Элен закрыла глаза, слезы рвались наружу, и она понимала, что жизнь не переменилась. Если она ушла, то вернется на коленях. Приятно получить признание.
Элен, ты - как черный дрозд, когда ненадолго выглянет солнышко. Ты встрепенулась, Элен, как черный дрозд на солнышке. Но что с тобой будет, когда солнышко зайдет.
Благодарю вас.
И я приду к вам петь еще.
Ах ты, птичка черная! Встрепенулась!
III
Руди, пьяненький после шести стаканов пива, отправился один искать ночлег, а Френсис, Элен и Махоня пошли назад по Грин–стрит и по Медисон к миссии. Проводим Махоню домой и снимем комнату в гостинице "Паломбо", согреемся, ляжем, вытянем ноги. Потому что у Френсиса и Элен есть деньги: пять долларов семьдесят пять центов. Два остались от тех, что Френсис дал ей прошлой ночью, да три семьдесят пять из кладбищенского заработка - в "Позолоченной клетке" истратили мало, две трети выпивки поставил Оскар.
К полуночи город замер, и луна была белой, как первый снег. По Пёрл–стрит медленно проезжали редкие автомобили, в остальном все было тихо. Френсис поднял ворот пиджака и поглубже засунул руки в карманы. Возле приюта луна осветила Сандру, сидевшую на прежнем месте. Они подошли посмотреть. Френсис сел на корточки и потряс ее.
- Ты уже протрезвела, леди?
Сандра окуталась молчанием. Френсис сдвинул назад ее капюшон и при ярком свете луны увидел на ее носу, щеке и подбородке следы зубов. Он помотал головой, чтобы яснее видеть, - и увидел, что на руке у нее отгрызен один палец и мясо между большим и указательным.
- Собаки до нее добрались.
Он повернул голову: на той стороне улицы, в полуосвещенном углу, сидела и ждала красноглазая дворняга. Он кинулся к ней, схватив по дороге камень, псина побежала в проулок, а Френсис подвернул ногу на высунувшемся из тротуара кирпиче и растянулся во весь рост. Потом встал, тоже раскровененный из–за дворняги, и пососал ссадины.
Когда он переходил улицу обратно, с Бродвея налетели домовые в тряпье и масках и заплясали вокруг Элен. Махоня, склонившийся над Сандрой, выпрямился, а домовые заплясали еще свирепее.
- Две ноги, два уха и большое брюхо, - закричали они Элен. Она попробовала подобрать живот, но домовых это только раззадорило.
- Эй, ребята, - крикнул Френсис. - Отстаньте от нее.
Они продолжали плясать, и домовой с черепом вместо головы ткнул ее в живот палкой. Она хотела стукнуть его по черепу, а в это время другой домовой выхватил у нее сумочку, и они бросились врассыпную.
С криком "Чертенята, паршивцы!" Элен погналась за ними. Френсис с Махоней пустились следом, топая по ночной мостовой и уже потеряв из виду мальчишку с черепом. Домовые разбежались по проулкам, попрятались за углами и стали недосягаемы.
Френсис обернулся к далеко отставшей Элен. Она плакала и задыхалась, согнувшись почти пополам в приступе горя.
- Сучьи дети, - сказал Френсис.
- Ой, деньги, - простонала Элен. - Деньги.
- Он ушиб тебя палкой?
- Кажется, нет.
- Да какие там деньги? Завтра еще достанем.
- Большие.
- Что большие?
- Там, кроме этих, было еще пятнадцать долларов.
- Пятнадцать? Откуда у тебя пятнадцать?
- Твой сын Билли дал. В тот вечер, когда нашел нас в "Испанском" Джорджа. Ты уже валялся, а он дал нам сорок пять долларов - все, что при нем было. Тридцать я тебе отдала, а пятнадцать у себя оставила.
- Я смотрел в сумке. Там не было.
- Я их за подкладку засунула, чтобы ты не пропил. Я хотела выкупить чемодан. И комнату снять на неделю - передохнуть.
- Черт подери, теперь у нас ни гроша. Всё ваши бабьи хитрости.
Тоже никого не догнав, вернулся Махоня.
- Ну и шпана здесь, - сказал он. - Элен, ты как?
- Хорошо, я хорошо.
- Не зашибли?
- Да вроде ничего.
- А Сандра–то, - сказал Махоня. - Умерла.
- Еще хуже, - отозвался Френсис. - Ее обгрызли.
- Надо внести ее, пока не догрызли, - сказал Махоня. - Я вызову полицию.
- А ты думаешь, ее можно внести? - спросил Френсис. - Она ведь и протрезветь не успела.
Махоня ничего не ответил и распахнул дверь миссии. Френсис поднял Сандру из пыли и внес в дом. Он положил ее на старую церковную скамью у стены и накрыл ей лицо колючим одеялом - последний подарок Сандре от мира.
- Будь у меня четки - я бы почитала над ней, - сказала Элен, сев на стул возле скамьи и глядя на труп Сандры. - Они у меня лежали в сумочке. Я носила эти четки двадцать лет.
- Посмотрю с утра на пустырях и в урнах, - сказал Френсис. - Они объявятся.
- Наверно, Сандра мечтала о смерти, - сказала Элен.
- Да ну, - отозвался Френсис.
- На ее месте я бы мечтала. У нее уже была не человеческая жизнь.
Элен посмотрела на часы: двенадцать десять. Махоня звонил в полицию.
- Сегодня святой день обязанностей, - сказала она. - День всех святых.
- Ага, - сказал Френсис.
- Я утром хочу пойти в церковь.
- Ладно, иди в церковь.
- Пойду. Хочу слушать мессу.
- Слушай. Это завтра. А что нам сегодня делать? Куда мне тебя спать девать?
- Можешь остаться здесь, - предложил Махоня. - Кровати все заняты, но можешь спать здесь, на скамьях.