- Нет, - сказала Элен. - Мне что–то не хочется. Можем пойти к Джеку. Он сказал, можно приходить, если захочу.
- Это Джек сказал? - спросил Френсис.
- Это его слова.
- Тогда нечего рассиживаться. Джек - ничего. Клара - стерва бешеная, а Джека я люблю. Всегда любил. Это точно, что он так сказал?
- "Приходи когда захочешь" - я уже в дверях была.
- Хорошо. Тогда мы двинулись, Махоня. Насчет Сандры постараешься?
- Все остальное беру на себя, - сказал Махоня.
- Ты знаешь, как ее фамилия?
- Нет. Никогда не слышал.
- Теперь это не имеет значения.
- И раньше не имело, - сказал Махоня.
Френсис и Элен шли по Пёрл–стрит к Стейт, которая вот уже двести лет была самым центром городской жизни. Один трамвай полз вверх по крутому склону Стейт–стрит, другой скатился им навстречу, свернул на Пёрл. Из ресторана "Уолдорф" вышел мужчина, поднял воротник пальто, запахнул лацканы, поежился и пошел дальше. Пальцы у Френсиса коченели, иней расцветал на крышах автомобилей, прохожие выдыхали зыбкие султаны пара. Из люка посреди мостовой вдруг хлынул пар и растаял в воздухе. Источник его представился Френсису подземным жителем: огромная человечья голова с заведенными в уши трубами, пар бьет из гнойной раны в черепе.
Альдо Кампьоне, шедший по другой стороне Норт–Пёрл, сделал рукой тот же двусмысленный жест, что и давеча в баре. Пока Френсис раздумывал над его смыслом, из тени на свет фонарей вышел тот, кто сидел тогда рядом с Альдо, и жест Альдо стал понятен: Альдо хотел представить Френсиса Дику Дулану, бродяге, который пытался отхватить ступню Френсису мясным секачом.
- Я ходил сегодня к мальчику на могилу, - сказал Френсис.
- К какому мальчику?
- К Джеральду.
- Ты ходил? - сказала она. - Это в первый раз, что ли? Вроде в первый.
- Да.
- Ты думал о нем в последние дни. На прошлой неделе его помянул.
- Я все время о нем думаю.
- Что это на тебя нашло?
Френсис увидел улицу, лежавшую перед ним: Пёрл–стрит, центральный сосуд города - когда–то его города, теперь - чужого. Коммерческая топография ее неприятно удивила Френсиса: столько нового, столько магазинов позакрывалось, о которых он и не слышал. Кое–что осталось прежнего: Уитни, Майер, старая Первая церковь над Клинтон–сквер, библиотека Прейна. Он шел; булыжник под ногами превратился в гранитные плиты, дома - в магазины, жизнь обветшала, умерла, возродилась, и видения того, что было, и того, что могло бы быть, пересеклись в зрачке, не способном припомнить одно и истолковать другое.
Что бы ты отдал, Френсис, чтоб никогда отсюда не уезжать?
- Я говорю, что на тебя нашло?
- Ничего на меня не нашло. Просто думаю о всякой всячине. Вот эта улица. Когда–то она была моя.
- Не надо было продавать ее, если мог обойтись.
- Деньги. Я не о деньгах толкую.
- А я и не думала, что о деньгах. Это я для смеху.
- Смеху мало. Говорю, я был на могиле Джеральда. Я с ним разговаривал.
- Разговаривал? Как разговаривал?
- Стоял и с травой трепался. Умом, наверно, тронулся, как Руди. Он штаны на ходу теряет.
- Ты не тронулся, Френсис. Это потому, что ты здесь. Не надо нам здесь оставаться. Надо уехать куда–нибудь.
- Правильно. Вот куда нам надо. Куда–нибудь.
- Больше не пей сегодня.
- Слушай. Не лезь ты мне в печенку.
- Пожалуйста, не пей. Не надо тебе пить.
- Такого трезвого, как я, ты за неделю не встретишь. Вот какой я трезвый. На той стороне улицы было. Вот что было: Билли мне кое–что сказал про Энни. Я тебе не говорил. Билли мне сказал про Энни: она никому не рассказала, что я его уронил.
- Кому не рассказала - полиции?
- Никому. Ни одной живой душе. Ни Билли, ни Пегги, ни брату, ни сестрам. Ты слыхала что–нибудь подобное? Чтобы женщина пережила такое и не сказала ни одной душе.
- Тебе есть что рассказать об этих людях.
- Да ничего особенного.
- Может, пора повидаться с ними.
- Нет, толку от этого не будет.
- На душе станет легче.
- А чего там тяжелого?
- Ну уж - что есть.
- Ты о моей душе не беспокойся. Чего это ты не осталась в миссии, когда приглашают?
- Не нужна мне их благотворительность.
- А суп их ела.
- Не ела. Только кофе выпила. А потом, я Честера не люблю. Он не любит католиков.
- А католики не любят методистов. Выходит - квиты. Что–то я католических приютов тут не видел. И католического супу давно не ел.
- Не останусь, и все тут.
- Ну и замерзай на здоровье. Цветок твой уже замерз.
- Замерз, и ладно.
- Ну, ты хоть песню спела.
- Спела. Я пела, а Сандра умирала.
- Она бы и так умерла. Срок ей пришел.
- Нет, я другого мнения. Это фатализм. Я думаю, мы умираем, когда больше не можем терпеть. Я думаю, мы терпим, сколько можем, и, когда можем, умираем - вот и Сандра решила, что можно умереть.
- С этим я не спорю. Умираем, когда можем. Лучше не скажешь.
- Я рада, что хоть в этом мы согласны.
- Мы нормально ладим. Вообще ты ничего.
- Ты тоже не поганый.
- Мы оба не поганые, - сказал Френсис, - только у нас ни гроша и ночевать негде. Мы бездомные. Пошли скорей к Джеку, пока он свет у нас перед носом не выключил.
Элен взяла Френсиса под руку. По другой стороне вровень с ними шагали молча Альдо Кампьоне и Дик Дулан, под конец жизни прозванный Бузилой.
Элен отпустила руку Френсиса, стянула на шее воротник, потом обняла себя и спрятала руки под мышками.
- Я продрогла до костей, - сказала она.
- Да, холодновато.
- Нет, я по–настоящему продрогла, насквозь.
Френсис обнял ее одной рукой, и они вместе поднялись по ступенькам к двери Джека. Дом стоял на Тен–Брук–стрит, короткой улице в районе Арбор–хилла, названной в честь героя Революции и известной тем, что в семидесятых и восьмидесятых годах прошлого века здесь поселились новоиспеченные богачи–лесопромышленники, числом до дюжины, и жили стенка в стенку, состязаясь в роскоши. Дома они себе отгрохали каменные, а теперь эти дома были заняты под квартиры, как у Джека, и под меблированные комнаты.
Подъезд у Джека не запирался. По широкой ореховой лестнице, еще сохранившей следы элегантности, несмотря на вытертый ковер, Элен и Френсис поднялись к двери в квартиру и постучались. Джек приоткрыл дверь и выглянул наружу с выражением воинственного ракообразного. Одной рукой он придерживал дверь, а другой держался за косяк.
- Зашли навестить тебя, Джек, - сказал Френсис. - Не найдется выпить бродяге?
Джек приоткрыл дверь чуть шире, заглянул Френсису за спину, увидел Элен и, отпустив дверь, сделал шаг назад. Их встретил голосок Кэт Смит из проигрывателя, подключенного к приемнику. На кого–то, ждавшего Кэт, светила луна в Каролине. Перед проигрывателем на ночном горшке сидела Клара; горшок был обложен пурпурными подушками, и от этого казалось, что она сидит верхом на огромном животном. Ноги ее были прикрыты красным одеялом, но оно съехало на сторону, обнажив голое бедро до самой ягодицы. Рядом с проигрывателем на столике стояла бутылка с белой жидкостью, а на другом столике, поменьше, - четверть мускателя, которую можно было наклонить, не поднимаясь с места. Элен подошла к Кларе и остановилась над ней.
- Ну и холодный же ноябрь выдался. Снег того и гляди пойдет. Ты пощупай мои руки.
- Между прочим, это мой дом, - хрипло сказала Клара, - и руки твои щупать не собираюсь. И голову тоже. И снега никакого не вижу.
- Выпей, - сказал Джек Френсису.
- Ага, - сказал Френсис. - Часов шесть назад я съел тарелку супа, но она уже пролетела насквозь. Не мешало бы скоро поесть.
- Ешь ты или нет, меня не касается, - сказал Джек.
Джек ушел на кухню, а Френсис спросил у Клары:
- Тебе полегче?
- Нет.
- Ее несет, - сказала Элен.
- Я сама скажу людям, что со мной, - сказала Клара.
- Она потеряла мужа на прошлой неделе, - сказал Джек, вернувшись из кухни с двумя стаканчиками. Он наклонил бутыль и налил оба до половины.
- Как ты узнала? - спросила Элен.
- Прочла сегодня в газете, - сказала Клара.
- Утром я сводил ее на похороны, - сказал Джек. - Взяли такси и поехали в похоронный зал. Ее даже не позвали.
- Выглядел совсем так же, как на нашей свадьбе.
- Брось! - сказал Френсис.
- Только волосы - как снег, и всё.
- Ее дети там были, - сказал Джек.
- Чванятся, - сказала Клара.
- Иногда думаю: что, если я удеру или протяну ноги? - сказал Френсис. - Элен, наверно, с ума сойдет.
- Если протянешь ноги, она тебя похоронит раньше, чем завоняешь, - сказал Джек. - Вот и всё.
- Душевный ты человек, - сказал Френсис.
- Надо погребать своих мертвецов, - сказал Джек.
- Это католической церкви правило, - сказала Элен.
- Не о католической церкви речь, - сказал Френсис.
- Короче говоря, теперь она холостая, - сказал Джек. - Я узнаю, какие у ней планы.
- У меня план жить нормально, - сказала Клара.
- Нормально - это хорошо, - сказал Френсис. - Только вот что такое нормально, черт возьми? Холод сегодня нормальный. Адский прямо холод. Пальцы. Все тер себя - проверял, жив ли. Знаешь, хочу задать тебе один вопрос.
- Нет, - сказала Клара.
- Ты сказала "нет". Это как понять?
- Что он хотел спросить? - сказал Джек - Ты узнай, что он хотел спросить.
Клара молчала.
- Как вообще дела? - спросил Френсис.
Со столика, где доскрипывала последней бороздкой пластинка Кэт Смит, Клара взяла бутылку с белой жидкостью и отпила. Сделав глоток, она тряхнула головой, и сальные нечесаные пряди взметнулись хлыстами. Глаза ее сидели низко в орбитах - пара убывающих лун. Она заткнула бутылку и запила неприятную жидкость мускателем. Затянулась сигаретой, закашлялась и злобно сплюнула в скомканный платок.
- Дела у Клары не очень, - сказал Джек, выключив проигрыватель.
- Ползаю пока, - сказала Клара.
- Для больной ты неплохо выглядишь, - заметил Френсис. - По мне, так не хуже обычного.
Клара улыбнулась Френсису, не отнимая стакана от рта.
- Меня никто не спрашивает, как дела, - сказала Элен, - но я скажу. У меня дела чудесно. Просто чудесно.
- Пьяная как не знаю что, - сказал Френсис.
- Да, нагрузилась до жабер, - со смешком подтвердила Элен. - На ногах не стою.
- Ты ни в одном глазу, - сказал Джек - Пьяный у вас - Френсис. Тебе уж не завязать, а, Френни?
- Если Элен останется со мной, ничего путного из нее не выйдет.
- Я всегда считал, что ты умный, - сказал Джек, отпив из своего стакана половину, - но это не так, это не так.
- Ты мог ошибаться, - сказала Элен.
- А ты не встревай, - сказал Френсис, показав на нее большим пальцем и глядя на Джека. - От этих забот в сумасшедший дом загреметь недолго: где она будет жить да где ей притулиться.
- Думаю, ты был бы завидным мужчиной, - сказал Джек, - если бы отстал от вина. В любое время имел бы в кармане двадцать долларов, в неделю бы пятьдесят зарабатывал, а то и семьдесят пять, красивую квартиру имел бы со всем хозяйством и какой хочешь выпивкой - если бы бросил пить.
- Я сегодня работал на кладбище.
- Работа постоянная? - спросил Джек.
- Только на сегодня. Завтра надо повидать одного человека - таскальщика себе ищет. Кое–какая силенка пока есть.
- Будешь работать, всегда будешь с полсотней.
- Была бы полсотня, на нее бы истратил, - сказал Френсис. - Или туфли бы купил. Мои сносились, а Гарри, комиссионщик, дал мне за четверть доллара. Увидел, что я почти босой, и говорит: "Френсис, разве можно так ходить?" - и дал мне эти. Но размер не мой, и в одном шнурка нет. Бечевкой вот завязал. Шнурок–то у меня в кармане, да все не вставлю.
- Это что же, шнурок в кармане, а в туфлю не вставил? - спросила Клара.
- Он у меня в кармане, - сказал Френсис.
- Так вставь его в туфлю.
- Кажись, в этом был. Элен, ты знаешь, где он?
- Меня не спрашивай.
- Сам поищи, - сказала Клара.
- Она хочет, чтобы я вставил шнурок в туфлю, - сказал Френсис.
- Да, - сказала Клара.
Френсис перестал рыться в кармане и уронил руки.
- Я отрекаюсь, - сказал он.
- Ты - чего? - спросила Клара.
- Я отрекаюсь, а я это не люблю делать.
Френсис поставил свой стакан, ушел в ванную, сел на крышку унитаза и стал думать, почему он соврал насчет шнурка. Зловоние, исходившее от его паха, ударило ему в нос; он встал и спустил брюки. Вышел из них, потом стянул трусы и бросил в раковину. Поднял крышку унитаза, сел на сиденье и мылом Джека, пригоршнями черпая воду из раковины, вымыл причинное место и ягодицы - все заросшие корой отверстия, тайные складки и морщины. Ополоснулся, еще раз намылился и снова ополоснулся. Вытерся одним из полотенец Джека, вынул трусы из раковины и подтер ими залитый пол. После этого он набрал в раковину горячей воды и опустил в нее трусы. Стал намыливать - и у него в руках они распались на две части. Тогда он выпустил из раковины воду, выжал трусы, сунул в карман пиджака и, приоткрыв дверь, крикнул: "Джек!" Когда Джек вошел, Френсис прикрыл свою наготу полотенцем.
- Джек, друг мой, у тебя не найдется старой пары трусов? Любых, старых. Мои разорвались к чертям.
- Пойду погляжу.
- А бритвой твоей можно попользоваться?
- На здоровье.
Джек принес трусы, и Френсис оделся. Когда он начал намыливать бороду, в ванную вошли Альдо Кампьоне и Бузила Дик Дулан. Франтоватый Дик в синей диагоналевой тройке и жемчужно–серой кепке сел на крышку унитаза. Альдо устроился на бортике ванны; гардения его совсем не пострадала от ночной стужи. Бритва не брала трехдневную щетину Френсиса; он смыл мыло, намочил лицо горячей водой и снова намылил. Пока Френсис втирал мыло в бороду, Бузила Дик разглядывал его лицо, но ни одной черты не мог припомнить. Ничего удивительного: в последний раз Дик видел его ночью в Чикаго, под мостом, неподалеку от сортировочной станции, где пятеро их делили богатство страны в 30–м, голодном, году. Один из них показал на опору моста, где прежний обитатель этого пространства написал стишок:
Барашек, ты бедняга,
Проснешься - холод, лужи,
Продрог ты весь от стужи,
А скоро будет хуже.
Барашек, не тужи,
Почешем ходом пешим
С тобой мы в дальний путь
И пиво будем дуть,
Пошлем заботы к лешим.
Бузила Дик помнил этот стишок не хуже, чем смех сестры Мэри, располосованной насмерть, когда она, катаясь на санках, въехала под конные сани; и так же ясно помнил жалобно нахмуренный лоб брата Теда, умиравшего от врожденного порока сердца. До тех пор их было трое, и жили они с дядей, потому что родители умерли по очереди и оставили их одних. И остался из них Дик, совсем один, - и вырос злым, работал в доках, потом нашел занятие полегче, в районе, где ночью бурлила жизнь, - разбивал лица скандальным пьяницам, хмельным карманникам и толстым охотникам до клубнички. Но и это продлилось недолго. У Бузилы Дика долго ничто не длилось, и он пошел бродяжить и очутился под мостом с Френсисом Феланом и еще тремя людьми, ныне уже безликими. Запомнил он у Френсиса только руку, которая скребла сейчас бритвой намыленное лицо.
А Френсис запомнил, что в ту знаменитую ночь он рассказывал о бейсболе. В неспешном темпе, поскольку деваться им все равно было некуда, он стал воспроизводить незабываемые картины детства, дабы слушателям стало понятно, как зародилось в нем стремление сделаться третьим бейсменом. Мальчиком, рассказывал Френсис, он играл среди взрослых, в непосредственной близости наблюдал их подвиги, их фирменные приемы, их умение перехватить низовой мяч, поймать верховой, овладеть катящимся по земле с такой же легкостью, с какой дышишь. Они играли на Ван–Вурт–стрит, на площадке для поло (козьем пастбище Малвани), и было их восемнадцать - героев, приходивших сюда вечерами, по два–три раза в неделю, тренироваться после работы - мужчин под тридцать или за тридцать, воссоздававших игру, которая захватила их в ранней юности. Был там Энди Хефферн, худой, угрюмый туберкулезник, умерший на курорте Саранак, - хороший питчер и никакой бегун; он играл в перчатке с длинными пальцами и почти без подкладки: только тонкая кожица стояла между скоростью мяча и его закаленной ладонью. Был Уинди Эванс, филдер, игравший в кепке, в шиповках и в суспензории; он ловил мячи за спиной, дальний мяч обгонял на милю - хлоп, и нерасторопный мяч уже у него в перчатке, и Уинди скачет, сияя, и говорит миру: нас таких мало осталось! И Ред Кули, шортстоп, покоривший детское воображение Френсиса, - он болтал без умолку и бросался за каждым приземлявшимся мячом так, словно это был ключ от рая, и, если бы не домоседская скромность, сделавшая его узником Арбор–хилла до конца его недолгих дней, имел бы все основания прославиться как величайший игрок своего времени.
Эти мемуары Френсиса вызвали у Бузилы зависть, превосходящую разумение. Почему один человек должен быть так одарен - не только приятной биографией, но и красноречием, способным заворожить квартет бродяг у костра под мостом? Почему не изольется словами то, что лежит и преет на сердце у Дика Дулана, то, что ему позарез нужно выразить, хотя, что нужно, он и сам никогда не поймет.
Так вот, этот большой вопрос остался без ответа, и волшебных слов не нашлось. Ибо в фокусе злобного внимания Бузилы оказались туфли говорливого Френсиса - самый желанный и, не считая горящих палок и планок в костре, самый заметный под чикагским мостом предмет. И Бузила Дик залез к себе под рубашку, где носил с колорадских времен нож, и вытянул его из ножен, сделанных из картона, клеенки и бечевки, и сказал Френсису: я отрежу, к матери, твою ногу; объявил это, одновременно сделав выпад, и все–таки преждевременно объявил, ибо реакция у Френсиса в те дни была, наверное, получше, чем теперь, в ванной у Джека. Реакция была пружинистая, жилистая и взрывная, и прежде чем Дик, принявший днем слишком много сивухи, купленной из соображений цены, а отнюдь не пользы для здоровья, успел чем–либо загладить свою запальчивость, Френсис отразил секач, направленный уже не на ногу, а на голову, потеряв в процессе две трети указательного пальца правой руки и приблизительно три миллиметра оконечности носа. В страшном крене, теряя кровь, он выбил нож у Бузилы и, схватив его за штанину и под мышку, с размаху, о Агнца гнев, ударил об устой моста, где было написано стихотворение, - ударил, как тараном, и расколол Бузиле голову от левой теменной области до чешуйчатой части затылочной кости, и бросил окровавленное, бесчувственное, протекшее и мгновенно ставшее мертвым тело.