Потом меня встретила Джейн - я едва узнал ее в строгом деловом костюме и туфлях-лодочках. Я с нежностью вспоминал ту девушку-врача, которую встретил в больнице Гая, одетую как хиппи, с шоколадным батончиком, торчащим рядом со стетоскопом из потертого кармана ее некогда белого халата. Она представила меня главному врачу клиники профессору Кальману, рассеянному, но приветливому человеку лет шестидесяти, специалисту по превентивной медицине, который как-то не сумел предотвратить целую серию внезапных смертей на участке, вверенном его заботам. Джейн выслушала его щедрые комплименты, а потом с удовольствием продемонстрировала мне свой кабинет с отдельной ванной и кухней - почти такая же домашняя обстановка, как и на нашей вилле. Четырьмя месяцами ранее хозяином этого кабинета был Дэвид Гринвуд, и меня удивило, каким образом, работая здесь, он умудрялся так часто встречаться с коллегами, что начал их ненавидеть - не говоря уж о том, чтобы убивать.
В тот вечер я повез Джейн в Канны. Держа ее за руку, я протискивался сквозь толпу на Круазетт. Мы выпили слишком много "томов коллинсов" на крыше "Карлтона", мы ели дары моря с металлических тарелок в ресторане с видом на залив, угощая друг друга вкусными кусочками жареной рыбы, морских ежей и лангустов. Потом, пошатываясь после выпитого, бродили по Старому порту, но прежде я заставил Джейн заново покрасить губы, дабы во всей красе предстать перед арабами, что сидят в обнимку со своими женщинами на обтянутых белой кожей палубах арендованных яхт. Я знал - мы очень счастливы, но в то же время чувствовал, что мы - лишь статисты в рекламном ролике.
За окном спальни на первом этаже дома Делажей вздрогнули жалюзи. Они поднялись, а потом упали, словно тот, кто стоял за ними, устал от ночной тьмы, но и отнюдь не восхищался теми возможностями, что сулил день. Жалюзи наконец замерли, и Симона Делаж вышла на балкон в накинутом на плечи халате. Она заспалась сегодня, и ее щеки были, казалось, обесцвечены теми же изнурительными снами, что иссушили эту ночь. На ее красивом лице - мрачном, как у секретарши онколога, - не отразилось никаких чувств, когда ее взгляд скользнул по берегу Ривьеры, а очертания Приморских Альп она рассматривала с таким видом, будто изучает материалы биопсии. Меня она почти не замечала и нередко загорала на балконе нагишом, словно анонимность "Эдем-Олимпии" делала ее невидимой для соседей.
Знала ли она, что я наблюдаю за ней? Я подозревал, что эта необщительная и мрачноватая женщина - Джейн говорит, что она квалифицированный математик, защитила диссертацию по статистике, - испытывала извращенное удовольствие, демонстрируя свою наготу расположившемуся у бассейна одинокому мужчине с явно нездоровой ногой. По ночам она со своим муженьком-бухгалтером расхаживала нагишом по спальне; они были видны сквозь щели в жалюзи, как фигуры на телевизионном экране - равнодушные к наготе друг друга, обсуждающие падение курса фондовых бумаг и способы ухода от налогов.
Она расстегнула свой халат, но тут заметила легкий самолет, кружащийся над "Эдем-Олимпией" и рекламирующий агентство по продаже спутниковых тарелок в Кань-сюр-Мер. Она удалилась в свою спальню и встала у окна, машинальными движениями втирая крем в щеки.
Я отложил в сторону корректуру и стал смотреть, как "цессна", направляясь в сторону гор над Грасом, набирает высоту, а рекламное полотнище трепещет в прохладном воздухе. Мои коленные связки снова начали побаливать, но Джейн сказала, что это скорее реакция на стресс, чем симптом возвращающейся инфекции. Я скучал без моего старенького "гарварда", купленного по телефону на самолетном аукционе в Тулузе. Теперь он стоял заброшенный в отстойнике аэродрома в Элстри. Когда-то на нем тренировались пилоты НАТО в Мус-Джо, что в Саскачеване, а потом он изображал истребители "зеро" и "фоккевульф" в бессчетных военных фильмах. Остатки кинематографического грима - солнечные диски и железные кресты - до сих пор украшают его фюзеляж. Одному богу известно, сколько часов я провел, ремонтируя этот тяжелый учебный самолет с его огромным радиальным двигателем, мощным винтом и убирающимся шасси, но теперь я знал, что, может быть, никогда больше не сяду в его пилотское кресло.
Этот "гарвард" чуть-чуть не убил меня. Прошлой осенью я собрался на выходных на авиационную выставку под Сен-Мало. Огорченный слухами о надвигающемся разводе Чарльза и предстоящими финансовыми разбирательствами, которые фактически уничтожат нашу фирму, я забыл сдать флайт-план. Пришлось возвращаться в диспетчерскую; я опоздал в свое окно, и мне назначили новое время взлета. А потом я от нетерпения слишком сильно дал газ и перебрал с тангажем. Когда мощный двигатель потащил меня по полосе, я потерял управление из-за порыва бокового ветра, и меня занесло в высокую траву; я снова дал газ, чтобы опять набрать разгонную скорость, потом попытался прекратить взлет, и меня швырнуло прямо на ограду аэродрома. "Гарвард" пересек пустое шоссе и вломился в сад, принадлежащий отставному авиадиспетчеру. Он наблюдал за моим неумелым взлетом из окна своей спальни, и его свидетельские показания стали роковыми. Когда прибыла "скорая" и пожарные, моя карьера летчика была кончена.
Но, по крайней мере, благодаря этой катастрофе я познакомился с Джейн, входившей в компанию врачей-малолеток (так я их называл), что мелькали на хирургическом отделении больницы Гая. Ей было двадцать семь, но когда она появлялась на отделении в поношенных сандалиях, с грязными пятками и короткой мальчишеской стрижкой и рассматривала график моей температуры, грызя шоколадку, то вполне могла бы сойти и за семнадцатилетнюю. Видя со своей подушки ее скептический взгляд, я недоумевал - зачем молодой красивой женщине работать под хиппи.
Обследуя мою коленку, она была очень осторожна. Ее маленькие пальцы с как бы обрубленными ногтями ловко удалили дренажные трубки. Она доела шоколадку, скрутила обертку и кинула ее в мою недопитую чашку чая.
- Этой коленке нужны еще процедуры… Я вам назначу физиотерапию. - Она изучала мою историю болезни, постукивая карандашом по своим крепким зубам. - Так вы у нас летчик? Потерпели аварию при посадке?
- Не совсем. Самолет так и не взлетел.
- Вот это здорово. Я люблю летчиков. Моя героиня - Верил Маркхам.
- Замечательная летчица, - согласился я. - Но вот по части морали…
- Женщины - совершенно аморальные создания, если дадут себе волю. Мужчины из-за этого на стенку лезут. - Она втиснула мою историю болезни на полочку в ногах кровати. - Говорят, что секс и авиация неразлучны. Не знаю, как там у вас с этим делом, но летать вы еще довольно долго не сможете.
- У меня отобрали лицензию.
- Жаль. - Она взяла шприц с подносика в форме почки и бросила взгляд на мой мениск. - Сочувствую. Наверно, для вас важно летать.
- Важно. Кстати, а эта игла чистая?
- Чистая? С чего это вдруг?.. - Она ввела мне в руку антибиотик. - Теперь в больницах нет ничего чистого. Это вам не тридцатые годы. Мы тратим деньги на вещи поважнее. Красивенькие обои в кабинетах начальства, новые ковры для ведущих консультантов…
Я рассматривал ее высокий лоб, который она прятала под темной челкой, и живые глаза - странно, но мне никак не удавалось поймать их взгляд. Мне нравились упрямые очертания ее рта и губ, с которых частенько срывались крепкие словечки из трех, четырех и пяти букв. Ее гладкое лицо было бледным - от слишком многих выкуренных сигарет, от слишком многих ночей с постылыми любовниками, не способными по-настоящему ее оценить. Несмотря на фамилию, написанную на бирке (доктор Джейн Гомерсолл), я чуть было не решил, что она из тех самозванцев, которые без труда выдают себя за членов медицинского цеха: какая-нибудь удравшая из школы шестиклассница, утащившая белый халат, чтобы немножко поиграть в доктора.
Горя желанием встретить ее снова, я вскоре покинул кровать и стал проводить время, объезжая коридоры в кресле-каталке. Иногда я видел ее на пожарной лестнице, где она точила лясы с молодыми хирургами, смеялась их шуткам и курила. Позднее, когда мы болтали, стоя у автомата для продажи колы рядом с лифтами, я узнал, что она никакая не хиппи, а просто выбрала этот неряшливый стиль, чтобы насолить больничному начальству. Вообще-то по образованию она педиатр, но поскольку несколько отделений в больнице закрылись, ее обязанности расширились. Отец у нее был священником и директорствовал в англиканской школе в Челтенхаме, а потому она с детских лет была привычна к роли бунтаря и классного подстрекателя.
В последний день моего пребывания в больнице, за несколько минут до того, как Чарльз должен был забрать меня, я услышал ставшее знакомым неторопливое шарканье поношенных сандалий и захромал к двери. Она с приветливым выражением на лице ждала, что я заговорю, но я не находил слов. Тогда она откинула челку, словно желая остудить лоб, и предложила: а не устроить ли мне для нее экскурсию по летному клубу в Элстри.
На следующий уик-энд она забрала меня из дома на Мейда-Вейл и повезла на аэродром в северной части Лондона. Ее удивили самолеты в ангарах - их грубая клепаная поверхность и неприятный запах охлаждающей жидкости и масел. А особенно ее заинтриговал мой "Гарвард", по-прежнему увешанный рододендронами из сада авиадиспетчера. Один из механиков помог ей забраться в кабину. Без парашюта на сиденье ее почти не было видно через стекло. Она откинула фонарь, встала на металлическое основание сиденья и выпростала руку, приняв позу крылатой женщины, взывающей к своим последователям с Триумфальной арки. Эта скульптура произвела на нее глубокое впечатление еще во время школьной экскурсии в Париж, и мне оставалось только жалеть, что я не могу вручить Джейн меч.
Потом она надела мой летный костюм и старый кожаный шлем и принялась лазать по "Гарварду", как женщины-летчицы героических дней авиации, которые стояли, прислонившись к своим бипланам, покуривали "Крейвен-Эй" и глазели на звезды.
Через три месяца мы стали мужем и женой. Я все еще был на костылях, а Джейн надела вычурное шелковое платье с бесчисленными рюшечками; во время церемонии платье это словно бы раздувалось, наполняя кабинет регистратора, как бутон огромного амариллиса. На приеме в Королевском колледже хирургов в Риджентс-Парке она покурила марихуану, вынюхала дорожку кокаина - прямо на глазах своей матушки, юриста с практикой в пригороде, - и произнесла бесстрастный монолог о том, как мы занимались любовью на заднем сиденье "Гарварда" - абсолютный вымысел, который развеселил даже ее отца.
Во время медового месяца на Мальдивах она в маске и с дыхательной трубкой заплывала на опасную наружную сторону рифа и подружилась с самкой морского угря. Скорее из любопытства, чем из похоти, она, поглядывая на меня, как лаборант, душой прикипевший к подопытному животному, установила на штатив мою видеокамеру, чтобы заснять, как мы занимаемся любовью в нашей бамбуковой хижине. Иногда у меня возникало ощущение, что она уйдет в море и исчезнет навсегда. На Мейда-Вейл через неделю после нашего возвращения к нам зашел полицейский, чтобы задать ей несколько вопросов, и она призналась мне, что давала настойку гашиша больным псориазом и пыталась выращивать коноплю в заброшенной больничной лаборатории. К тому времени я уже понял, что ее желание работать за границей вызвано той же непоседливостью, что заставила ее выйти за меня замуж… Брошенная наудачу игральная кость.
- Пол, только по-честному, - сказала она, узнав про вакансию в "Эдем-Олимпии". - Как ты чувствуешь себя? Не в своей тарелке?
- Да нет, все нормально. А ты?
- Все мы чувствуем себя не в своей тарелке. И ничегошеньки-то с этим не делаем. Ты перестал летать, и тебя все время мучают эти коленные инфекции. Я - дипломированный педиатр, а приходится чуть ли не горшки за больными выносить. Придумал бы, чем мне всех удивить.
- Роди ребенка.
- Да! Это было бы здорово. Но я не могу. По крайней мере, сейчас. Есть проблемы.
- Медицинские?
- В некотором роде…
Но я видел, как Джейн ставит себе спираль, и ощущал это приспособление в шейке ее матки.
И вот, идя по следам Дэвида Гринвуда, мы прибыли в "Эдем-Олимпию" - в одно из самых цивилизованных мест на земле, обещавшее к тому же заглушить последние позывы ее жажды свободы. Героиня "Марсельезы" была готова вложить свой меч в ножны.
Глава 5
Английская девочка
Вода в бассейне передо мной была такой спокойной, что на поверхности лежал слой пыли. Сквозь прохладную толщу виднелась маленькая монетка на наклонном дне, может быть, один франк, выпавший из кармана гринвудовского пляжного костюма. До блеска отполированная моющими средствами, она сверкала, как некий плод, завязавшийся из серебра, выделяемого светом Ривьеры, как некая особая жемчужина, которую не найдешь нигде, кроме плавательных бассейнов богачей.
Из спальни доносился назойливый шум пылесосов, вытеснивший из моего подсознания отзвуки двигателя "Гарварда". Каждое утро в десять часов в доме появлялись две уборщицы-итальянки в комбинезонах - бойцы отряда специального назначения, перемещавшегося с виллы на виллу. Через день приходил садовник, мсье Анвер, он поливал траву и кустарники и чистил бассейн. Это был скромный пожилой мужчина, житель Канн; дочь его работала в торговом центре "Эдем-Олимпии".
Одна из уборщиц нахально глазела на меня через окно ванной, словно не могла поверить, что кто-то может вести такой беззаботный образ жизни. Идея досуга в бизнес-парке потихоньку умирала, ее сменяло завистливое пуританство. Свобода понималась как право на оплачиваемую работу, досуг же был привилегией ленивых и бесталанных.
Решив съездить в Канны, я собрал распечатку корректуры и направился в дом. Сеньора Моралес, горничная-испанка, деловито занималась кухонным хозяйством, проверяя доставленные из супермаркета пакеты со всякой всячиной. Неизменно настороженный, но мягкий взгляд этой средних лет испанки напоминал мне о женщине-завхозе из моей приготовительной школы - словно та каким-то чудом была перенесена из западного Хэмпстеда на солнечные склоны Средиземноморья. Дело она делала нужное, но была болтлива, и я часто слышал, как на кухне она разговаривает сама с собой, используя странную смесь испанского и английского.
Она одобрительно кивнула, когда я взял из холодильника сифон и бутылку розового "Бандоля". Она явно считала, что каждый порядочный англичанин к полудню должен быть пьян.
- Моя машина, - объяснил я ей, - она очень старая. От пары стаканчиков она лучше едет.
- Конечно. Приезжаете в Валенсию, открываете гараж. - Она наблюдала, как я поднял стаканчик, чокаясь с утренним светом. - В "Эдем-Олимпия" всегда хороший погода.
- Что верно, то верно. Вот только этим маем выдался один непогожий денек. - Я почувствовал, как мне в ноздри ударили пузырьки, и глотнул газированного вина. - Сеньора, а давно вы в "Эдем-Олимпии"?
- Два года. Я была горничная у мистер и миссис Нарита.
- Они жили на соседней вилле? Там, где после них поселились Ясуды? Доктор Пенроуз мне говорил - они здесь не прижились и вернулись в Париж. Наверно, это было страшно, как в японских комиксах.
Сеньора Моралес опустила глаза, словно для того, чтобы получше рассмотреть инжир и фенхель.
- До этого я работала у мсье Башле.
Я поставил стакан, вспомнив, что Ги Башле, глава службы безопасности "Эдем-Олимпии", стал одной из жертв Гринвуда.
- Извините, сеньора. Представляю, как вам досталось.
- Ему досталось больше.
- Но я говорю о вас. О том, как вам, наверно, было больно, когда вы узнали, что его убили прямо в кабинете.
- Нет. - Сеньора Моралес говорила уверенно. - Не в кабинете. Он умер дома.
- Надеюсь, вас там не было?
- Я ехала из Граса. - И словно для того, чтобы оправдать свое везение, она добавила: - Я начинаю в девять. Я приехала - полиция уже в доме.
- Ну да. Это случилось очень рано. Так значит, мсье Башле был…
- Да, мертвый. И доктор Серру.
- Доминика Серру? - Пенроуз упоминал эту коллегу Гринвуда по приюту в Ла-Боке. - Разве ее убили не в клинике?
- Нет. - Сеньора Моралес разглядывала бледноватый пушок на персике, словно раздумывая - не вернуть ли фрукт в супермаркет. - Тоже в доме.
- Я думал, всех убили в "Эдем-Олимпии". Ведь доктор Серру жила в Ле-Канне.
- Не в ее доме. - Сеньора Моралес махнула рукой в сторону окон, за которыми виднелись крыши жилых домов анклава. - В доме мсье Башле. Четыреста метров отсюда.
- Значит, они погибли там вместе? Доктор Гринвуд пристрелил их обоих?
- Одновременно. Ужасно… - Сеньора Моралес перекрестилась. - Доктор Серру была очень добрый.
- Не сомневаюсь. Но что она там делала? Помогала ему чем-то?
- Ага… Чем-то.
Я подошел к окну; в саду работали разбрызгиватели, освежавшие лужайки и смывавшие накопившуюся за ночь пыль. Я-то имел в виду, что Башле заболел, может, у него случился внезапный приступ стенокардии, и он набрал номер "скорой". Доминика Серру приехала к нему, и этот вызов на дом стал в ее жизни последним, а другой доктор - у которого помутился рассудок - заявился туда со своим первым в тот день визитом.
- Сеньора Моралес, вы уверены, что они были убиты в доме Башле?
- Я видела трупы. Их выносили.
- Может быть, их, наоборот, вносили? Может, Башле привезли из офиса домой? А в этой суете вы легко могли…
- Нет, - сеньора Моралес уставилась на меня тяжелым взглядом. Голос ее звучал на удивление решительно, словно она боялась упустить свой шанс. - Я видела их кровь. Повсюду… Осколки костей на стене спальни.
- Сеньора, прошу вас. - Я налил ей стакан воды. - Извините, что поднял этот вопрос. Мы знали доктора Гринвуда. Моя жена работала с ним в Лондоне.
- Мне сказали уехать… - Сеньора Моралес уставилась куда-то над моим плечом, словно в голове у нее прокручивалась старая кинопленка. - Но я зашла в дом. Я видела кровь.
- Сеньора Моралес, - я вылил свой "спритцер" в раковину. - Зачем доктору Гринвуду понадобилось убивать столько людей? И ведь большинство из них были его друзьями.
- Он знал мсье Башле. Доктор Гринвуд часто к нему приходил.
- Может, он обслуживал его? Как врач?
Сеньора Моралес пожала своими широкими плечами:
- Он к нему ходил в то утро. Мсье Башле его ждал. Доктор Гринвуд давал ему книги. Об одной несчастной английской девочке. Она еще с королевой спорила.
- Несчастная английская девочка? Принцесса Диана, что ли? Он что, был роялистом?
Сеньора Моралес подняла глаза к потолку. Узенькие сопла пылесосов испускали трубные звуки, за которыми следовали резкие взвизги. Извинившись, сеньора Моралес покинула кухню и направилась к лестнице. Я сделал несколько шагов по выложенному плиткой полу и услышал ее недовольный голос - она делала выговор уборщицам. Поговорив со мной, она сняла накопившееся за несколько месяцев напряжение.
Уходя, она остановилась в дверях и одарила меня искренней - если только не хорошо отрепетированной - улыбкой:
- Мистер Синклер…
- Сеньора?
- Доктор Гринвуд… Он был хороший человек. Многим людям помог…