Сарвар невольно придвинулся к Яхье: мы рядом, играй громче, друг, если ошибется моя рука! А Нодира? Ей - одной кануть в пугающую пустоту этого круга.
…В автобусе задернули занавески. Тускло светилась лампочка в потолке.
"Ну, в такой темноте - с меня не спрашивайте, Нодира Азизовна!" - костюмерша сердито вдевала серьги, звенела монистами, путаясь в них нервными пальцами.
Все чего-то нервничают, а мальчик этот, чабан, дойрист, - как он свел точно углем наведенные брови… Очнется ли он, распрямится ли сегодня? Хватит ли у него сил?
Она подняла руки к глазам, - неистовым красным и синим светом сверкнули камни в перстнях. Руки, многое видавшие руки… Суставы чуть припухли, чуть отвисает у локтя помятая кожа. Руки! Они должны быть как белые лилии, вдруг расцветающие из тонкой кисеи рукавов…
Холодок подкатил к сердцу. В мальчике ли дело? Там - знают ее. Ждут. И нельзя обмануть - многих.
- Ай, да бросьте! - резко выдернулась из рук удивленной костюмерши, так и не застегнувшей последнюю позвякивающую снизку. Прижалась лбом к холодному стеклу, повыше занавески. Черная ночь глянула тысячью глаз. И опять позвал далекий карнай, пронзительно - знакомый вестник радости и торжества.
…Среди пляски тени и света на сером асфальте вспыхнул самый большой факел, - парчовый камзол был на ней цвета огня; сизым дымком вились перья филина на шапочке, звякнули бубенцы запястий, и озорство юности, блеск ее расцвета, безудержность стремлений - повели за собой дойру.
Ветер шумел в вершинах чинаров, там, за забором. Листья слетали ей под ноги - как рыжие птицы.
…Взрыв голосов и ладоней. Конец. У Сарвара горели уши. За спиной его словно шевелилось неспокойное море. Вздохи, покашливанье, шепот…
Биение огромного сердца - сердца толпы - теснило его слух и отзывалось в крови; охваченный незнакомым жаром, он глядел на свою руку, как на чудо. Рука знала! Она успевала за этим золотым веретеном, которое кружил ветер! Значит, ты многое можешь, эй, малый…
- Слушай, сейчас испанский, - шепот Яхьи щекотнул ухо, - держись, парень! Мало, ох, мало репетировали с тобой!
…Факель роняли горящие капли. Шорох листьев был подобен шуму реки. Ночь подкрадывалась из неосвещенных углов.
И она вышла - как ночь: черное с серебром. В волосах тлеет роза, крутые локоны вздрагивают на гордых, приподнятых плечах, в бровях, изломленных, - стон, невозможность…
Пронеслась - и вдруг сломалась в стане; руки разбрасывали, рвали черные кружева, метались, угрожали, звали. И вот словно взорвалась в ней гордость и горе, вскинулась голова, напряглось горло…
- Гляди, гляди, - всхлипывал Яхья над ухом, - это на всю жизнь тебе…
И вот в черном вихре взметнувшихся юбок Сарвар увидел ноги-женщины. Никогда он не думал, что увидит нечто созданное столь совершенно и гордо; словно отлитое из серебра дерзкой рукой мастера. Легко взнесенные на каблуки они ослепили - и погасли. И жар радости переливался, пел во всем теле Сарвара.
…Потом юноша, афганец, выбежал в круг. Кровавым глазом сверкнул рубин на белой чалме - конец ткани упал на плечо. Переливался белый шелк ка крутой спине. Это была она - и не она: юноша, охотник, воин. Прямой, как тополь - и гнущийся; с поступью тигра, с играющими мускулами. Он, как тетива лука, был напряжен и полон упругой силы. И вот - белая птица полетела по кругу, танец, дерзкий, неистовый, жгучий, ошеломлял - и в памяти Сарвара вдруг вспыхнула та, подчеркнутая строка: "Не могу побежденным я жить на земле!"
Испарина легла на лоб, когда он вспомнил себя - с трясущейся рукой, сжавшей отцовские деньги, и после - шкодливо проскочившую там, на почте, мыслишку - не возвращать пока долг, придержать, скопить, посоперничать кошельками…
Нет! Согласиться на такое - значит убить в себе человека. В себе и в ней…
Он сжал зубы - в челюстях отдалась боль. Гремела угрожала, рвалась из рук дойра. Не могу побежденным я жить на земле!
Яхья протянул платок, пахнущий духами и табаком:
- На, утри лоб. И скрепись, парень, концерт будет долгий. Когда так встречают, не знает она усталости…
Концерт был долгий.
Словно все женщины мира прошли перед ними, и в каждом танце представало иное обличье, то хрупко-нежное, как цвет миндаля, то торжественно-величавое, то огненно-страстное; она смешила - и заставляла грустить, и был танец, как самозабвенный полет ласточки в бездонном небе, и танец, как битва, и танец, как повесть о счастье матери, вырастившей сына…
Искры факелов летели и гасли, как будто золотые бабочки складывали крылья. Гул толпы заглушал шорох листвы чинаров. Вскрики. Пристукиванье ногой. Прищелк пальцев, острый и резкий, как звук взведенного курка, - слышались там, за спиной. Как будто танцевал каждый…
У Сарвара затекли руки, ломило спину. "Не могу побежденным я жить на земле!" - веселая ярость двигала его пальцами, пусть этот вечер длится, еще, еще, греми, выстукивая, зажигай, дойра!..
- Катта уйин! - этот первый возглас был как первый камень с горы. За ним - лавиной рушилось: - Катта уйин! Катта уйин!
…Большой танец!
Это - как дастан о любви, сочиненный и пропетый неведомо кем, это - долгая жизнь, вместившаяся в один час… Танцует его каждый иначе, но каждый раз это самое трудное испытание для танцора.
- Эх-хе, было бы - начать с него! - стонал Яхья. - Теперь уже силы отданы, не вытянет…
- Катта уйин! - громом прокатывалось в толпе. И она, Нодира, сделала знак - приметный лишь музыкантам.
Начался катта уйин.
…Гаснет и вспыхивает парча камзола. Облаком взвивается вуаль, и глаза сквозь кисею - как звезды в вечерней мгле.
Вот она вышла навстречу ночи, трепеща.
Тяжесть ночи была на ее ресницах, они опустились легли на щеки - и вдруг взметнулись снова.
Легкий, легкий, неслышный шаг. Женщина идет. Идет, боясь, что ее услышат. Остановят. Вернут. Не смерть ли грозит ей - все ближе. С каждым трепетным шагом. Но она - идет.
Ее ждут. Там, у дерева, слившись с тенями ночи…
Арык на ее пути. Вода - зыблется она и струится, как эти руки, поднятые к груди, как тончайший трепет пальцев. Как эти брови, играющие над влажным блеском глаз. И кос ее, синие струи, стекающие с плеч…
Ива на ее пути. Маджнун-тал, плакучая, истомленная печалью. Плененная ива, застывшая в бессильном стремленьи. Косы-ветви касаются земли, гнется стан, все ниже, ниже… Она - ива… Но нет. Прощай, дерево печали.
Она идет. Она пришла.
Присела у холма. Рука на колене, другая - у виска, где тонко бьется голубая жилка. Ждет.
Как ждет! Боится дышать - не прослушать бы его шагов!
И толпа не дышит. Женщина властвует над ее дыханьем. Весь мир - в ее глазах. Ослепительно-черные, они огромны, как ночь.
Слышно звякнули бусы, поколебленные вздохом. Шагнула - стала. Шагнула - стала. И дойра остановилась с ней. И сердце - с дойрой…
Все быстрей, быстрей скользящая, плывущая, летучая поступь. Пришел!
Взмыла вуаль, взмыла, сверкнула серебром, и танцует, в воздухе кружась, цветистое платье! Руки раскрылись. Лицо - как солнце! Пришел! Пришла любовь! Пусть запирают, казнят ежечасно - пришла любовь!
Ветер, счастливый ветер поднимает ее и кружит. Она вся сверкает, вздрагивая, как золотая стрела в полете. Искры вспыхивают на каблучках и падают в сердце. Катта уйин…
Сарвар сидел в автобусе, на заднем сиденье. Влажная, в испарине, рубашка холодила неприятно, давил воротник, перед глазами всплывали и гасли огненные кольца. Так вот что такое труд искусства…
В автобус, пыхтя, втиснулся Луцкий, что-то искал, раздраженно перекидывая сумки и чемоданчики с места на место. Выкатил на Сарвара влажные виноградины глаз. Сказал, словно продолжая прерванный разговор:
- А? Хотя бы поужинать можно, по-человечески, после такой работы? Так нет - сидит, беседует. Мало ли у людей может накопиться вопросов? Чтобы отвечать на все, надо стать Большой советской энциклопедией! Поднимайтесь юноша! Дольше ждать нельзя. Невозможно позволить, чтобы погибло несравненное произведение кулинарного искусства, а перестоявший плов - уже не плов!
Сарвар помотал головой:
- Не хочу… ужинать…
- Он не хочет! - воскликнул Луцкий. - Он сыт духовной пищей! Я давно говорил, что мы все тут потеряем здравый смысл, раньше или позже!
Замер с раскрытым ртом, точно увидел скорпиона. Стукнул себя кулаком по лбу.
- Я! Я первый потерял последние признаки памяти! Уже три дня таскаю в кармане письмо - для вас, между прочим…
Письмо было от Эркина, комсорга. Сердитое - с первой строки. Сарвар безучастно скользил глазами по измятому листку:
"Отъезд ваш воспринимаю как дезертирство. Человек не должен сгибаться перед трудностями, надо их преодолевать, занимать активную позицию в жизни…"
Скор на слово мальчик, это уже известно. И вдруг ослепила строка: "Свадьбе не бывать, о которой беспокоились вы. Сама Иннур мне об этом сказала. И еще просила не беспокоиться о ней так усердно…"
Он прочел - и вздохнул глубоко, и задержал дыханье: словно пригревшись в духоте юрты, вывалился вдруг прямо на снег, и радостно обжегся морозной свежестью воздуха.
И еще вспомнилось. Когда-то, поддавшись уговорам учителя из Сарварова класса, разрешил отец пробить окно в главной комнате дома - не во двор, не в зеленый сумрак сада, а на улицу, к свету, к людям. Как все тогда осветилось! Как резанул по глазам закопченный потолок, и осмелившиеся балки его, и потускневшие от застарелой грязи узоры ситцевых одеял! Все пришлось после в той комнате переделать, обновить, все, устоявшееся, улежавшееся годами, мучительно-привычное, - все, ради того окна!
И разве не так - резким светом - вошло письмо в его душу? Все увиделось по-иному…
Слепым щенком он был тогда, в час последней встречи…
Иннур позвала его - сама. Иннур сказала: "Не прошу заступничества".
И зачем оно ей? Той, что стояла под вспененной мордой коня, гневная и спокойная? Той, что в книге, полной нежности и мудрости, подчеркнула одну строку "Не могу побежденным я жить на земле!" Иннур сказала: "Поздно спросил…" И разве это не правда! Разве не ее - первую на всем свете - должен был спросить он, Сарвар, так жалко растерявшийся перед первым в жизни бураном?
Ничего… Он еще сядет на коня!
…Тяжелые шаги послышались в темноте. В расплывчатый конус света вступила она, Нодира. Шла трудным, непраздничным шагом. Задумавшись. Узнала его.
Тихим, непривычно мягким был ее голос:
- Что, устал, чабаненок? А гляди, выдержал… Такой концерт выдержал! Теперь тебе - везде дорога, с дойрой твоей…
- Нет! - вскрикнул Сарвар. И, испугавшись своего неожиданно сильного голоса, перешел на шепот: - Возвратиться решил. В степь, к себе…
Женщина взглянула - в полусвете глаза ее, казалось, занимали все лицо.
- И то правильно, - неожиданно легко, согласилась она. - Поезжай…
- Я хочу… хочу сказать, - срывающимся голосом начал Сарвар, - я не так про вас думал… я…
- Не надо.
Это было сказано устало, но твердо. И тогда Сарвар сделал то, чего никак не собирался, что всегда представлялось ему величайшим - для человека, мужчины - униженьем. Он схватил ее руку, повисшую тяжело, в холодных, гладких перстнях - и прижал к губам набрякшие от усталости пальцы.
Розы в ноябре
I
Мы с наставником
В отделе кадров залюбовались моей трудовой книжкой:
- Такого летуна только Штоколов возьмет, не побоится!
Мне объявляют:
- Ну, Калижный Максим, пойдешь учеником в бригаду отделочников. Наставника тебе дадут…
- А это с чем едят?
- Начнешь халтурить, наставит тебя носом к двери и - коленом под известное место! - объяснили популярно.
"Ну, - думаю, - это мы еще поглядим. Надо будет, сам уйду". И затопал на стройку.
Иду, озираю, что за городишко бог послал, бог странствий и поиска.
Ничего, новенький-модерновенький. Вокруг пустыня, а тут бассейн плавательный, круглогодичный, такой и в столице поискать. Почудилось мне в этом факте какое-то симпатичное со стороны строителей нахальство. И прочее тоже вполне на уровне. А уж девушки! В таком городе стоило приземлиться, хоть месяца на четыре.
* * *
Господь-бог, и тот, говорят, сотворял мир из хаоса, а уж что спрашивать с рядового СУ-17! Да еще с поточным методом: там грейдер порыкивает, как сосед-пенсионер на играющих в футбол пацанов, тут экскаватор выгрызает кубы, а на дальнем краю стройплощадки - готовое здание, где в нижнем этаже будет кафе. Туда-то я и добирался, петляя меж горными хребтами ригелей и плит, перепрыгивая душно-пахучие известковые озера и обходя нестерпимо пылящие груды цемента. Па-аберегись! - прямо над головой пролетает бадья с раствором. Не зевай! - под бочок тебе валится гремящий контейнер. Надоело петлять, как зайцу, начал перемахивать напрямую - через штабеля досок, рулоны рубероида, ящики, бочки, корыта!
Земля выдернулась из-под ног - и дала мне под вздох. Ладно, хоть не видел никто, как я, покряхтывая, подымаюсь после очень жесткой посадки. Доковылял до груды тары, уселся на ящик, сбитый из самых занозистых досок в мире, озираю себя: в цементе - с головы до ног. Джины зияют лохматым разрывом в виде буквы "Г". Картина, достойная кисти… а, черт его знает, чьей кисти!
Плюс ко всему, судя по смеху и визгу, подвалила сюда толпа девчат. Устроились где-то рядом завтракать. Я им подкашлял, да куда там, разговор включили сразу на полную мощность, и ничего пока в том тарахтенье мне непонятно:
- Девоньки, расправляйтесь с кефиром по-шустрому, сегодня поднажать надо!..
- Ваш Косенков поднажал уже…
- А здорово он перехватил контейнер, пока Андрюша галстучек поправлял…
- Чудной он, ведь правда, подруги? Хоть бы разочек голос повысил!
- Зато у вашего Косенкова, ежели зуб болит, так вся стройка знает.
- Ну и что? Живой - по-живому реагирует. Тронули - дай сдачи! Надо поднажать - нажми! Кто смел, тот два съел…
- Свой кусок да чужой.
- Кто ж этому Штоколову виноват - показал бы зубы, коли есть. А то словно и не мужик. Мягкий, как вазелин…
Услышав фамилию предполагаемого моего бригадира, да еще с такой характеристикой, я взмыл духом. В конце концов, всякое плохое может сыграть на хорошее. Вид у меня такой, что не хочешь, а пожалеешь. А если еще человек мягкий…
И, дождавшись, пока девчата со всей их трескотней снялись с места, продолжил я свой путь по лабиринтам стройки бодро и уверенно.
Кафе узнать не трудно, все их теперь на один лад строят: точно аквариумы. Перелез я через раму внутрь. Где-то шипит, где-то лязгает - и ни души. Пошел на звук, не ошибся, как пишут в романах - глазам моим предстал… Короче говоря, в соседнем помещении выкладывал по низу стены гранитные плиты былинно-плечистый молодец, в ловко пошитом комбинезоне с эмблемой на рукаве. Пластиковая кепочка, надетая козырьком назад, едва держалась на его буйноволосой голове, у сапог голенища отвернуты - что тебе мушкетерские ботфорты, и вообще он был похож на д'Артаньяна.
Я глазел на парня, а его хитроватый взор, в свою очередь, обежал меня от макушки до пят. Я вспомнил, что имею жалкий вид, и сказал соответственным голосом:
- Мне бы бригадира… товарища Штоколова!
- Не будет, - непреклонно сказал парень. - У болгар бригадир.
Вот так: ехидина-случай никогда не ограничивается таким пустяком, как продранные брюки. Дав первый звонок, он чуточку отступает и выискивает, где бы ударить посильнее…
Но я не собирался уступать случаю.
- А кто его замещает?
- Да хоть бы я!
- А если без шуток?
- Какие шутки? - ударив ребром ладони, парень повернул кепочку козырком вперед. - Григорий Таран, можно - Грицко. Так какая ж тебе, хлопец, нужда до бригадира?
- В ученики хочу проситься. Возьмете?
- Инструмент в руках держал - кроме вилки? - выпалил пулю Грицко.
- Кельму держал, - говорю, не заводясь, и показываю, как держал.
…Думают, я этого хлеба не ел? Было, все было. Ходил в "трудных" - взяли с собой студенты, орал вместе со всеми, стоя в грузовике, глотая рваный ветер: "Тот, кто не был в стройотряде, тот и счастья не видал!"
Счастье было особого рода. Как вспомнишь…
Вздрагивает под ногами заляпанный, щелястый настил. Бугрится грифельно-серая каша раствора в окаренке. Скользкая ручка кельмы елозит в саднящей ладони. Включайся в темп: раствор - кирпич, раствор - кирпич! Потом штукатуришь - затираешь ее, родненькую, кругами, кругами, топаешь в заскорузлой робе, словно статуя Командора! За два месяца отгрохали коровник; митинг был, речи, оркестр… Да, не то чтоб сладкое было времечко, скорее соленое - попотеть пришлось, а хорошее все-таки! Лучше, пожалуй, нигде и не было…
- Уже неплохо, - прервал мои воспоминания Грицко, - а скажи, хлопец, кирпич, одна штука, он какой - легкий или тяжелый?
…Не поверил, значит. Думает, не видал я того кирпича, не знаю, какой он!.. Оранжевый, как апельсин, звонкий, как стекло, царапающий ладонь шершавой гранью сквозь протершуюся рукавицу! Первый кирпич - с начала работы - на руке словно невесомый. Сотый - тяжел, как плашка чугуна. Тысячный - жжет кожу, точно докрасна раскаленный!
- Кирпич? Он в чужой руке легкий, - решил я эту задачку на сообразительность и услышал:
- Ну, садись, потолкуем.
Сели на опрокинутые ведра. Я сигареты вытащил, говорю:
- Не угощаю - настоящий клопомор. Курю, чтоб отвыкнуть!
- Правильно, - говорит Грицко, - а я уже отвык.
И втиснул пачку мне обратно в карман. Я для первого раза не ерепенился, сижу, слушаю его производственные байки:
- Наша работа - на взгляд она красивая и нетяжелая. А весу в плите мраморной сорок кило, поворочай… Значит, сила нужна, и голова тоже: восемь классов как минимум, десять - еще лучше. Разметку поверхности без геометрии не сделаешь. И зрение нужно острое, а главное, чтоб красоту человек понимал, камень чувствовал, не то выйдет вместо облицовки лоскутное одеяло, чуешь? Так что, хлопец, ученики нам нужны, а ты сам сначала прикинь да взвесь - потянешь?
Интересно, какой осел ответил бы на такой вопрос: "Нет, не потяну!" Во всяком случае, не я.
Познакомился я с бригадой.
Злата Пашкевич - рыжая, волосы резинками стянуты, висят вдоль щек, словно уши у спаниеля. И разговор такой:
- Это еще что за припудренный? Новый ученик? Зашил бы штаны сначала!
Таджигани - этот только головой кивнул. Кажется, из пушки под ухом выпали, не дрогнут руки: укладывает плиту, как ребеночка кладут в кроватку, чтоб не проснулся…
Женька Склярова, ученица, как я. Пригляделся: ничего кадр. Природная блондинка. Ростом, правда, не вышла, на меня смотрит - голову закидывает, но фигурка в порядке. С ней малость разговорились.
- Ты, - говорит, - Максик, чего после школы делал?
- Искал призвание.
- Нашел?
- Нашел, - говорю со слезой в голосе, - определилось, что я тунеядец по призванию…
- Это нам ни к чему! - фыркнула. - У нас знаешь как? Комиссия приняла лестницу на пятерку, мы гранит укладывали. А бригадир после и говорит: "Вот эти две ступени меня не удовлетворяют. Давайте, ребята, переделаем на пять с плюсом". И переделали.
- Он у вас что, "с приветом"?
- Ну, ты, потише! - сверкнула глазенками. - Он знаешь какой? Палочка-выручалочка!
- Это как понимать?