И вот бабушка - маленькая, сухонькая, в каком-то байковом халате, шутливо-ласково причитая, вышла навстречу нам!
Через полчаса мы ушли. Нам обоим было стыдно в глубине души краткости нашего визита - но гангстеры, которых мы усиленно изображали, никогда на какие-то там сантименты не тратят времени… Это немножечко смущало нас. Некоторое время мы шли молча. В смысле финансов всё было о’кей, даже в большей степени, чем мы рассчитывали… и та радость и простодушие, с которой бабушка поверила в нашу изощрённую ложь, также смущала нас.
Почему бабушки часто любят внуков сильнее, чем собственных детей, а те, в ответ - их сильнее, чем собственных родителей? Да потому что любовь родителей к детям не может быть свободной и безоглядной - надо, хочешь не хочешь, загонять детей в какую-то узду - те с ненавистью сопротивляются… и только у бабушек любовь свободная, безграничная!
Мы чувствовали, что могли бы вынести всё - и бабушка радостно бы нам помогала… Приятно цинично перехитрить сильного врага… но когда тебя бесконечно любят и безгранично доверяют - совесть скребёт!..
- Да-а… а я думал… у тебя бабушка другая! - смущённо кашлянув, проговорил Игорёк.
Чтоб Игорёк - и смущался… абсолютно невероятно… это бабушка его проняла!
- Да какая же другая! - поняв, что от цинизма можно немного передохнуть, радостно вскричал я. - Всегда такая была!
- А я думал… она завитая, с маникюром… сквозь зубы говорит! - задумчиво проговорил Игорёк.
- Почему это? - простодушно изумился я.
- Ну как же… всё-таки… жена академика… хоть и бывшая! - проговорил Игорёк.
Тут я мгновенно и яростно смял этот разговор, вернувшись к спасительному цинизму… такого разговора я не выносил.
Академик… муж… а где он?
Единственный раз его - седого, величественного я видел, когда мы переезжали из Казани в Москву - посадил в "ЗИМ", отвёз… куда - не помню! Есть чудесная, весёлая - временами грустная бабушка - и всё! И я её люблю! А какой-то муж, который почему-то исчез… будь он хоть разакадемик… Не надо! Это стыдливое стремление ни о чём таком не говорить было принято в нашей семье и объяснялось то ли очень высокой моралью, то ли нелюбовью к острым переживаниям… Например, только годам к тридцати я понял (не хотел раньше понимать!) - понял и мучительно содрогнулся, узнав, что старшая сестра Эля от другого отца… Зачем это знать?
Так и с дедом. Потом я, конечно, корил себя, что не пытался больше увидеть его, понять… может, через него лучше узнал бы и себя… корил я себя - но как-то вяло… не хочется попадать в болезненное - честно говоря, и о себе не хочется узнавать всего.
Однажды шёл разговор о чудесах, и бабушка рассказала:
- Было это как раз после нашей женитьбы с Василием Петровичем (как легко она это выговорила!)… Вышло, что одновременно ко мне посватались двое - Василий Петрович, обычный ещё сельский агроном, и некий Орлов… Василию Петровичу я дала согласие, а Орлову отказала… И вот - в первую же нашу ночь мы лежим с Василием Петровичем на постели - и вдруг явственно слышим в соседней комнате босые шаги. И главное - не то чтобы мерещится, потому что явственно слышим оба - босые шаги. "Ты слышишь, Василий Петрович?" Молча кивает. Шаги абсолютно уверенные, в соседней комнате - хотя входная дверь заперта была и не скрипела… "Сходи, - говорю, - Вася, посмотри!" "Ты знаешь, - шепчет, - я боюсь". Потом всё-таки решительно встал - характер у него был вспыльчивый, тяжёлый - пошёл… Запор проверил форточку… всё закрыто. Вернулся, лёг… через некоторое время снова явственные босые шаги! Ну - тут уж мы оцепенели, не сдвинуться!.. И главное - оба поняли, хотя вслух не сказали друг другу, что это шаги Орлова, по походке, что ли? - и по глазам Василия Петровича я поняла, что и он это понял… А что уж это было… - бабушка развела ладошками.
На протяжении всей этой истории я весь искрутился - встать и выйти было невежливо, потом я всё-таки встал, вышел.
- Дура! - молча, но яростно думал я. - Ну и вышла бы замуж за этого Орлова - он, видно, хоть любил… раз стал привидением… уж он бы тебя не бросил, как этот академик!..
Мысль о том, что при таком раскладе я вовсе не существовал бы на свете, как-то совершенно не охлаждала меня! Ну и пусть!.. И уж во всяком случае - молчала бы о том, как упустила своё счастье! Я метался.
Невыносимо - и сейчас невыносимо, - когда твоих близких кто-то не любит, ужасно с ними обходится… лучше - тайна… пусть это называется - стыд!
За кадром дед, конечно, существовал… Когда переехал в Москву - в его казанскую квартиру переехал профессор Лебедев, а мы - в лебедевскую… где я и родился… Да и в Ленинград, во Всесоюзный институт растениеводства родители мои, хоть и талантливые учёные, вряд ли попали бы без его помощи…
Что ещё? Три светло-серых тома его сочинений по сельскому хозяйству, по обработке почв. Ещё - протокол заседания знаменитой сельскохозяйственной конференции, на которой Лысенко громил генетиков… но выступлений деда - Василия Мосолова - при этом не было, хоть и сидел он, конечно, в президиуме - Лысенко был президентом Сельскохозяйственной академии, дед - вице-президентом… Был ли он прихвостнем Лысенко, исполнителем его воли? Навряд ли! Такого никто не говорит. И на резолюции, шельмующей генетиков, его подпись таинственно отсутствует. Хотя - почему… неизвестно! Характер, как дошло до меня, он имел самостоятельный, крутой - особенно уже будучи во славе за заслуженные труды… Фотография: приплюснутое властное лицо, седой бобрик, сановное пенсне. Что за этим? Что-то клокотало - раз умер он во время какого-то бурного заседания, почти на трибуне… Мало, конечно мало… но не надо было бабушку бросать! - мог бы догадаться, что внук будет писателем!.. Надо было для карьеры? Ерунда! Все расчёты эти обычно оказываются просчётами!
Рассказ бабушки: приехал навестить сына Валентина, ещё в молодости… стал выговаривать, что тот пижонит. - А почему бы нет? - Валентин ему отвечает. - Ты ведь сын марийского крестьянина-бедняка, а я - сын академика…
Сын, две дочери - одна из них - моя мать… Как бы всё сложилось, когда бы всё вышло иначе?.. Не знаю, не знаю как с непокорным сыном - кажется, плохо, а дочерей - мать и тётю Люду - он всё же поддерживал.
Следующее воспоминание по этой теме: сочная, тёплая, чавкающая весна… новая, гулкая, радостная акустика. С улицы - громкие голоса бредущего детсада - отвыкли от такого за зиму. В углу двора - как бывает лишь в эту пору весны - гулко и сочно хлопает маленькая дверка, и во двор входит довольно большая и какая-то торжественно медленная цепочка… не ходят люди с такими лицами просто так… я настораживаюсь! Тут как бы и первая семейная подруга - Катя Кротова, которая часто почему-то оказывается горевестницей, и какие-то важные люди из института - чувствуется, раз они идут пешком (хотя бы и по двору) - это что-то особое, исключительное! Мама как-то удивительно неопределённо взмахивает в моём направлении рукой - как понимать этот безвольный жест моей всегда волевой мамы? - и цепочка исчезает на нашей тесной лестнице. Внимание моё раздваивается… лишь через некоторое время - разобраться с напряжёнными дворовыми делами было для меня, вахлака, в то время неизмеримо важнее! - я всё же, с тревогой, являюсь домой. Горевестники, не снимая пальто, сидели на стульях. Быстро подошла бабушка - какая-то слишком спокойная, что-то из прежнего достойного воспитания проступило в ней… вдруг шмыгнула носом - и снова - совершенно спокойно:
- Аля! (к матери моей, Алевтине) Ты не помнишь - где-то тут у нас валерьянка была?!
- Василий Петрович скончался! - оттащив меня в угол, скорбно-торжественно сообщила Катя Кротова. Я быстро поворачиваюсь к бабушке. Она как бы спокойна… Ну что ж… они же и не жили уже!.. но сколько, чего и как прожили раньше - я же не знаю - и не узнаю!
Из тёмной, таинственной ниши огромного нашего буфета снимается наша семейная статуэтка - обливная, блестящая, фаянсовая: пастушок в зелёном жилете, томно склонивший головку в аккуратной короткополой шляпе к сливочному барашку, игриво вставшему рядом на дыбы… головка у пастушка - мы почему-то звали его Мишкой - часто отваливалась, её прилепляли расплавленным сургучом… за спинами Мишки и Барашка - два, тоже сливочных, скрупулёзно-извилистых сучковатых пенька: внутри пустых, и в них у нас лежит всякая дребедень… Мать накапывает валерьянку… Да-а… долго ты у нас не был, Василий Петрович… явился лишь в день смерти!
Следующее воспоминание на эту тему: пребывание в Москве, уже взрослое, не принимающее и теперешних сантиментов, не то что прошедших.
К себе домой - я у него остановился - звонит с работы брат, тот самый блистательный Игорёк… хотя в работе его, в которую он нынче впряжён… мало блеску… но не об этом речь!
- Я тут… сейчас срываюсь, - приглушённо-таинственно говорит он.
- Давай встретимся у головы (краткое название одного памятника)… ещё заеду в одну контору - и всё! Свобода!
Но до конторы оказывается ехать через всю Москву… не так уж она близка, оказывается, эта свобода!
У какого-то типично-стеклянного НИИ он покидает меня… Дальше идёт какая-то старая архитектура, зубчато-кирпичная стена…
- Это что… какой-нибудь монастырь бывший? - зная о последней его страсти - истории Москвы, - спрашиваю я его…
- Да-да… посмотри! - торопливо кивает он мне, и скрывается в стеклянной коробке, к истории Москвы, а тем более к её архитектуре, не имеющей ни малейшего отношения.
Я иду вдоль старинной стены… жадно вдыхая старые запахи… что же, интересно, за этой стеной… что-то старинное…
Так я дохожу до угла - стена сворачивает, снова безмолвно уходит. В отдалении я вижу ободранную вывеску: "Ваганьковский колхозный рынок". Чем-то это слово - ваганьковский - меня тревожит. С нарастающим ужасом я иду дальше, расталкиваю какую-то толпу, огибаю автомобили - демонстрация, что ли… и ужас мой подтверждается: старые облупленные ворота, табличка "Ваганьковское кладбище". Тут лежит бабушка! И я не был тут никогда!
Так в Москве, у тёти Люды, она и умерла - и я не приехал… впрочем - хотел бы я сам, чтобы кто-то приехал смотреть на меня? Собрав всё мужество, я говорю: лучше не надо… постараюсь обойтись!
- Так… - я взволнованно бросаюсь к телефонной будке, набираю номер сестры, где сейчас живёт мама.
- Валерий, это ты? Что ж ты не звонишь - я волнуюсь!
- Мама! - говорю я. - Ты знаешь, где я сейчас?.. На Ваганьковском кладбище!.. Игорёк случайно привёз - приехал в какое-то НИИ!.. стою у ворот…
- …Так ты знаешь, где мама?
…Ну да - для неё же это мама…
- Да нет, не знаю, - кричу в трубку я. - Я же здесь не был никогда!
- Значит так… слушай меня внимательно… слушаешь меня? - как всегда в минуту волнения мама переходит на замедленную, подчёркнуто правильную речь, чтобы продемонстрировать, что она абсолютно выдержанна и спокойна. - Пойдёшь прямо, по центральной аллее… Потом увидишь указатель налево: "Аллея академиков"… И увидишь скоро памятник папы (ну да - академик ведь папа её), а за ним - мама…
- Ладно… хорошо… потом тебе позвоню, что как! - я торопливо вешаю трубку…
Я иду по главной короткой "улице", по направлению к храму. Приходится проталкиваться в толпе, заступать на "газоны"… Слышу мельком - хоронят знаменитую фигуристку Пахомову… "Надо же, такая молодая, красивая, знаменитая - а умерла!" - идёт в толпе скорбно-самодовольный говорок… Да, вот такая, а умерла, а мы - не такие, а, слава богу, живы!
Появляется милиция с мегафонами, пытается выстроить толпу в ряды по краям аллеи.
- Мама - а скоро её повезут? - нетерпеливо спрашивает мальчик.
- Скоро, скоро! - успокаивает мать.
Да, странное воспитание. Да и подобные пышные мероприятия, честно говоря, изумляют меня… Зачем? Это же всё подыгрывает смерти, показывает её могущество… это же демонстрация в её честь, вроде демонстрации в честь Первого мая! Вряд ли меня ждут подобные похороны - но я бы и не хотел, яростно не хотел! Будь моя воля - я бы отменил похороны вообще - просто исчез человек, уехал, таинственным образом пропал! Пусть все так и мыслят об этом! Участия в ритуалах всегда бесили меня, а тут единственный ритуал, с которого ты не можешь даже сбежать, вот ты - лежишь, все разглядывают тебя и говорят, что хотят… невыносимо! А потом… лежи, и не двигайся на глубине!.. Уж лучше исчезнуть вообще, оставив в сознании любящих тебя спасительную лазейку:…ведь мы же не видели, как его погребали… а вдруг?.. Пусть лучше так - чем торжественный и ужасный ритуал!.. Может - малодушные мысли?.. Ну и пусть! Для такого дела, мне кажется, и горделивостью можно поступиться.
Только исчезнуть, сгореть! - вот моё завещание.
Протолкнувшись через оживлённую толпу, я выбился наконец на поперечную, гораздо более тихую и солидную "Аллею академиков". Памятники тут большие, полированные, блестящие… портреты академиков, чаще всего - белые мраморные барельефы на тёмном мраморе, чёткие, уверенные, холёные профили… аллея эта, по идее, должна демонстрировать, что у них и после смерти всё так же отлично - чётко, надёжно, солидно… но так ли это? Всю эту роскошь возводили ведь уже не они… и не фальшива ли она? Человека нет - а вместо него говорят другие, как бы лучше его знающие, что бы он хотел… только так можно объяснить однообразную роскошь этих памятников. О, вот и дедушка… такой же уверенный барельеф. Что я знаю о тебе? Какие черты, какие жесты твои гуляют во мне? Наверняка что-нибудь есть! Но что?
Постояв неподвижно, я обошёл ограду вокруг - и замер, встретившись взглядом с бабушкой. Она смотрела на меня с круглого медальона… абсолютно живая… слегка растрёпанные лёгкие волосы на прямой пробор… И взгляд… вот такой взгляд с мрамора волнует, это вам не барельеф!.. и даже старческое коричневое пятно сбоку переносицы как живое! Привет, бабушка!
Вот уж кто был, и на памятнике остался - живой. Вот уж кто был - не бывшая жена "акадэмика" (так некоторые произносят это слово), и не внучка крупного священника, и не бабушка писателя (некоторые умудряются напялить и такую маску)… вот уж кто был абсолютно независимым ни от каких званий и чинов - подвижная, всегда искренняя, переживающая то, что её действительно волновало (а не то, что "волновало эпоху"). Непосредственность её - одно из главных, наверное, впечатлений, усвоенных мной.
Я вижу её, полуторалетний, со дна оврага - она высунулась из окна террасы, что-то вешает из продуктов на крюк за окном, и губы её что-то недовольно бормочут, лоб нахмурен… Ах, бабушка!
А вот она, доведённая нашими детскими идиотизмами до ярости, танцует перед нами какой-то дикий танец, кривляясь, гримасничая, движениями изображая всю отвратительность, нелепость нашего поведения… Руки она при этом держит в карманах своего байкового халатика (так нужно - так нелепей, доходчивее)… во время одного из особенно яростных прыжков с плечевыми ужимками халат высоко поднимается, и я вижу на мгновение белую мятую ночную рубашку и пергаментно-жёлтые старческие ноги. Стыд, охвативший меня, становится стыдом за мои поступки - вызвавшие эту ярость, перехлестнувшую за край всего, даже приличий… Так переживает! Я понимал, чувствовал, что реакции её истинны, непосредственны - и так же горячо реагировал на них. Я любил и папу и маму - но понимал, вернее чувствовал, что они способны и на иное… ну, например, их может накачать завуч насчёт, например - плохо выполненного мной общественного поручения (стоял на карауле у бюста и почесался) - и отец с мамой пойдут по улице и, любовно пересмеиваясь, решат, что всё-таки надо дать Валерке небольшую взбучку, всё-таки должен он понимать общественные условия (те, кто не хочет понимать, вон сейчас где). И они, придя, наденут на свои весёлые лица строгие маски (а такое чувствуется всегда), и минут десять или пятнадцать по обязанности будут выговаривать мне - и я также по обязанности буду изображать раскаяние. Я и тогда, в общем, понимал их: они же работают в государственных учреждениях, они же не свободны, как бабушка. Уж она-то, конечно, сказала бы завучу: "…Ну и что?" А если уж бабушка сердится или ликует - то это уже что-то настоящее, тут уж не останешься лживым или равнодушным. Наши души связаны настоящим, не притворным - поэтому я и люблю её больше всех.
И - какой радостью было, идя после школы, из мира условностей - вдруг увидеть идущую по плитам переулка её, улыбающуюся или рассерженную, и почувствовать, как впервые за день прыгнет ожившее вдруг сердце, горячо почувствовав наконец настоящее!
Целую, бабушка, твои тонкие разлетающиеся волосы на прямой пробор, твой морщинистый вислый нос. Прощай, бабушка!
Я повернулся и пошёл… Последнее, наверное, наше прощание - вряд ли я ещё здесь появлюсь! Но волнение не проходило. Как она говорила!
"Шутоломный, всё бы тебе шиманайничать да подворашничать!" - от неё-то я и почувствовал впервые приятный вкус слова во рту!
…Я вспомнил вдруг и предпоследнее наше прощание - тоже в Москве, на так называемой "американской квартирке", оставшейся от приятеля нашего приятеля, работающего в Америке. Задуман был элегантный вечер с моим суперэлегантным московским братом… виски, манекенщицы… и вдруг, на каком-то таинственном витке опьянения я впервые ясно почувствовал, что бабушки более нет, она умерла (с того времени прошло уже лет пять - и тем не менее я впервые почувствовал сейчас)… К удивлению гостей, приготовившихся совсем к другой программе, я начал рыдать. "Бабушка умерла!" - через рыдания сообщил я друзьям. "Когда?"
"Пять лет назад!" Гости выжидательно умолкли. Я продолжал рыдать. Гости начали расходиться, последним ушёл мой брат, проговорив в сердцах: "Ну ты и дурак!" Я продолжал рыдать почти до утра, время от времени набирал номера брата и мамы, и когда они уже слегка рассерженно говорили "да?!" - в ответ слышали мои рыдания и восклицание: "Бабушка умерла!"
Как ни странно, наиболее душевно (как бывало и всегда) среагировала бы на эту историю сама бабушка - смущённо махнула бы рукой:
"Ну - зачем уж так? Больно уж ты!.." - и мы, глядя друг на друга, влюблённо бы улыбнулись.
Об этом я подумал под утро, понемногу отходя… и вздохнул… да - никого уже нет, кто бы так весело и мягко реагировал бы на всё…
Непонятно - что это была за вспышка, почему такое внезапное потрясенье? Наутро я еле встал, еле ходил…