Но легче, конечно, было мне, а не матери. Если для меня такой поворот был лишь одним из неожиданных (и интересных!) вариантов простирающейся передо мной огромной жизни, то для мамы это было совсем другое: крушение главного, единственного варианта - никакого другого уже не было и быть не могло… уцелели лишь мелочи: детишки, да несколько общих друзей, как последний зыбкий мостик над бездной, но и они исчезали: они любили весёлую, тёплую семью, а она исчезла.
Лет десять или пятнадцать после этого мать не могла успокоиться, прийти в себя. Какое спокойствие тут могло быть? Она то притворялась лихорадочно весёлой (все молча и скорбно смотрели на неё), то старалась небрежно внушать, что ничего не случилось, временный лишь разлад (все неловко отводили глаза), потом всё чаще проступала надсада:
"Ну что он мог, увалень деревенский? Разве это диссертация у него была? Я сразу сказала: "Знаешь, Георгий, - над ней очень ещё много надо работать!" И я сразу энергично взялась за дело. У нас в институте был редактор, армянка - очень культурная женщина. И мы с ней всю диссертацию прошли, слово за словом. А так бы он не видал никакой защиты как своих ушей!"
Правда, это говорилось уже о докторской диссертации - что-то всё же, наверное, там было вложено и отцом - хотя, конечно, и мама помогала. Всё, ясное дело, было нелегко. Помню - мы дома ждём отца в день защиты… все сроки прошли… и тут в нашей проходной кухне звякает звонок, появляется сморщившийся в досаде отец, бьёт в сердцах кулаком по столу:
- Нет! Учёный совет не собрался!
И мать сверхспокойным своим тоном, слегка поучительно подняв бровь, говорит ему, что этого и следовало ожидать… что тот и этот открыто ненавидят отца… а эти двое хоть и улыбаются, но ставят подножки, и пока не будет отзыва такого-то… Отец, понурясь, слушает, голос мамы всё твёрже и уверенней…
Да - тяжело терять всё сразу - ведь вложено столько усилий - вся, в сущности, жизнь!
Переживала, конечно, и бабушка… одна дочь (тётя Люда) вообще не замужем, у второй, вроде, было так хорошо… Сын, дядя Валя, оказался в Рязани… до этого он (инженер) жил в Кемерово, поднимал тяжёлую промышленность с помощью зеков (как ясно теперь, не только уголовных), потом оказался в Рязани… То ли от рода своей деятельности, то ли от рождения отличался он замкнутостью, мрачноватостью… помню две-три неловких встречи, суровое лицо на фотографии, шинель с инженерными петлицами. Из сундука семейных реликвий время от времени вынимался и вытирался чёрный, с аппетитно щёлкающими ручками приёмник, сделанный им… и снова с почтением убирался… исчез теперь и приёмник! Помню появившуюся в нашей семье фотографию весёлой и - как бы сказать? - несколько легкомысленной, с игривыми ямочками и кудряшками, молодой - гораздо моложе его - жены дяди Вали. Ещё и в детстве я ощущал некоторый привкус осуждения по этому делу… как-то в нашей семье жениться было принято по другим критериям… вообще в нашей семье было не принято быть красивыми. Потом она появилась у нас, всех развеселила и всем понравилась… Потом - через сколько лет? - смутная тревога в ночи, детям ничего не сообщалось. Утром - "официальное сообщение": весёлая жена хмурого дяди Вали скончалась. Всё. Застрял только в мозгу обрывок ночной маминой фразы: "Мне кажется, советская женщина не имела права так поступать!" Валентин не появлялся, горестно молчал. Бабушка ходила, вздыхая… ведь это всё - и Алевтина, и Людмила, и Валентин - были её кровные дети - и надо же, как нескладно получается! Конец, практически, жизни, и всё разваливается! Никто, кстати, не гарантирует и нам, что нас не ждёт приблизительно такой же итог! Но хоть наша семья пока что грела её! Вскоре у нас появился сын Валентина Вовка, похожий на покойную мать - весёлый, румяный… развеселивший нашу семью - говорливый, немножко картавый… однажды во дворе он полез на гору канализационных труб, и они покатились на него, одна прокатилась по лицу… помню опухший его широкий нос, обиженные всхлипывания… наши весёлые утешения… наша семья грела и других, и вот - остыла.
Фотография смеющейся молодой мамы, с огромным снопом на руках - "символ советской женщины", как сказал снявший её и восхитившийся фотограф. Потом - осталась лишь фотография, жизнь пошла в иную сторону… но жизнь всегда оставляет какой-то выход: замужество сестры Ольги, и внучка, в которую мать вложила весь опыт, энергию - и жизнь оказалась добра, ответила успехами внучки, фейерверком пятёрок, сознанием маминой нужности и даже необходимости.
Пожалуй, после мамы и бабушки наиболее тяжело пережила катастрофу старшая сестра, Эля, - во время знаменитого нашего плача на кроватях именно она была активнее всех, именно она наиболее отчаянно старалась сохранить нашу семью - в то время как мы с Ольгой уже тогда, наверное, рассчитывали в уме варианты новой, иной жизни.
Эльвира была приёмной дочерью, от другого отца (тайна, тишина, в традициях нашей семьи…). Именно она больше всех переживала разрыв с нашим отцом, именно она теряла окончательно: у нас-то оставались кровные узы, а её с отцом соединяли лишь семейные. Для неё-то, действительно, разрывалось всё!
И именно для Эли тяжелей всего прошло переселение из Казани в Ленинград. Во-первых, она, как старшая, уже в Казани прижилась, и всё разорвалось. Во-вторых, она в Казани оставляла ещё кое-что, а именно родного отца, который хоть и в стороне, но волновал, внушал мечты и надежды - в случае обид можно было уповать на него: уж он бы родную дочь не обидел! Этот надрыв - переживания неродной дочери! - остался у Эли навсегда. И, как всегда бывает, невозможно уже понять - где гены, а где тяжёлые обстоятельства - что сложило человека? Но привкус трагедии в ней остался навсегда. Если мы с Ольгой легко и даже счастливо ощутили перенесение в Санкт-Петербург, то у Эли всё вышло по-другому (другая природа? Или другой возраст?) - она заболела. Климат, который мы спокойно приняли, как новую данность, - для неё оказался сырым, промозглым, невозможным… Слово "ревмокардит" появилось в связи с ней почти сразу - как только переехали. Её чувства ещё более напряглись - всем хоть бы что, как с гуся вода, а она должна одна расплачиваться за эту блажь, за этот уезд из Казани, где всё ещё бродит любящий её отец!
Так понемножку и складывался её характер, её судьба. Человек сам автор своей судьбы? Или - не всегда?
Помню лёгкий переполох в нашей семье… Звонок в дверь - входит седой величественный старик - светило медицины, профессор. Он снимает шубу, произносит:
- Простите - где у вас можно помыть руки?
Всё правильно, так и должны себя вести профессора. Его проводят к умывальнику, потом протягивают специально приготовленное роскошное полотенце, он тщательно протирает каждый палец - всё правильно! Потом накидывает белый халат и сухо спрашивает:
- Куда прикажете?
Но разве такому можно приказывать? Только - просить!
Его проводят в нашу длинную комнату, заставленную кроватями (где потом произойдёт знаменитая сцена "Плача на кроватях" по блудному отцу) - но пока что до этого далеко, пока всё ещё ничего, пока что - первый ещё звоночек: болеет дочь. Эля плоско и длинно лежит под одеялом на дальней кровати, у окна.
- Нуте-с! - надменно-брезгливо говорит профессор.
После некоторой паузы - Эльвира неподвижна, в скорбном оцепенении - мы гуськом тянемся к выходу - остаётся лишь мать.
И снова мы все вместе - профессор уже снова моет руки:
- Ну - что он изрёк? - интересуется бабушка.
- Ну… сказал, что это сезонное… смена климата. Ну - и возрастное… полезно усиленное питание!
Мы удовлетворённо киваем… мы и сами догадывались о том же самом, но чертовски полезно услышать подтверждение своих мыслей из уст профессора!
Потом долгое церемонное провожание оракула.
- Взял? - с усмешкой спрашивает бабушка, когда дверь захлопывается.
- Положила в карман халата - он даже головы не повернул, абсолютно не прореагировал! - говорит мама.
Мы все понимающе улыбаемся - пока что ещё весёлая, любящая семья - и идём в комнату Эли - веселить и её. Но она нас встречает обидами, криками, рыданиями… мы испуганно пятимся… да - болезнь есть болезнь!
Потом у неё - естественно, первой из нас троих - начинается период гулянья - какие-то записочки, шёпот с подругами, взвизгивания.
- Я ему сказала: "Слушай, Петров! Если ты имеешь более-менее смазливую морду, то это не значит, что ты можешь вести себя кое-как!"
Они с подругой горделиво откидываются на стульях, торжественно застывают: произнесена не просто формула их жизни, произнесено заклинание!
Потом - снова тревога родителей, перешёптывания - я уже не участвую, исключён… Эльвира снова лежит в постели с измученным видом - но тут уже что-то другое. Какие-то враждебные, неуправляемые силы вторгаются через неё в нашу жизнь, в нашу семью… и по её взгляду видно, что то для неё важнее, нас она не видит и не пощадит.
Вздыхает бабушка. Родители гудят за стеной всю ночь. Неужели, - думаю я, - то, чего все мы ждём, происходит так мучительно и надрывно - или это частный случай, проявление характера?
Потом вдруг в нашем доме появляется дядя Стёпа, как мы его зовём, - огромный худой моряк с интеллигентным лицом - Элин жених… мы принимаем его по-доброму, вместе обедаем, строим планы… но и тут оказывается что-то не совсем гладко, опять с напряжением что-то надо улаживать, с кем-то ещё разговаривать… кажется, с бывшей его женой (или настоящей?) в городе Риге. Как бы всё уже решено… Эльвира уверяет нас в этом приподнято-обиженным тоном… но ситуация натянутая редко кончается счастьем… дядя Стёпа незаметно тает, и разговоры иссякают - остаётся лишь странная память о нём - гигантских размеров белоснежные клёши - которые пытались (хоть какой-то прок!) приспособить сперва отцу, потом мне - но безуспешно.
Тревога поселяется в нашей семье (от таких тревог постепенно и устают, и уходят)… Появляется ещё какой-то жених (в этот раз уже только в словах Эльвиры) - который постоянно преследует её, но никак не может появиться в нашем доме, потому что с отцом - крупным директором - постоянно уезжает за границу… Бабушка кивает, поджав губы. Мы скорбно молчим.
Но ведь можно же переменить характер, прекратить это нервное нагнетание… может - и жизнь пойдёт в другом настроении, улыбнётся? Но нет - уже не свернуть, и уже готова платформа: все негодяи, все подлецы, думают только об одном - ни в ком нынче нет ничего святого! Я слушаю её, и во мне поднимается протест: всё так, - а может, всё и не так! Люди становятся как бы эгоистами и подлецами в основном тогда, когда их берут за горло и заставляют делать то, чего им вовсе не хочется… вот тут они эгоисты, вот тут они подлецы - и ни на что святое (под святым подразумеваются твои желания) они действительно не способны! Но разве Эльвире это объяснишь! В том вираже, который она делает, ей действительно встречаются сплошные удары!
Эх, сеструха! Спокойно! Ни у кого и никогда нет никаких врагов - мы себе делаем их сами!
И вот уже квартира наша превращается в поле боя. Я выставляю из средней комнаты, где теперь сплю, лишнюю ржавую сетку-матрас в прихожую - Эльвира с грохотом задвигает её обратно! Я, рассвирепев, что редко бывает, снова выдвигаю её - она задвигает обратно. С жутким неприличным грохотом сооружение это, словно специально рождённое для грохота и скандала, падает… и мы с Эльвирой стоим лицом к лицу, сжав зубы и стиснув кулаки… вот, пожалуйста - готов: негодяй, который не думает о благе семьи, а также и о родной сестре, а только лишь о своих удобствах! Потом негодяи будут встречаться ей ещё долго, в её длинном мыканье по коммунальным квартирам. Но воля её, упорство, агрессивный её ум не пропадут втуне - она займётся библиотечной работой и поднимется в ней.
Когда приезжает из Москвы мама - Эля приходит, и я слышу, входя, её насмешливо-напряжённый голос:
- Ну что ж ты хочешь - нигде ничего же нет! Ну - это и естественно: каждый же думает, как сделать лучше себе!
Может, она считает это суровой правдой жизни - но меня её трактовка жизни вгоняет в тоску: если бы всё было так безысходно и буквально, жизнь давно бы закончилась! Но разве ей объяснишь! Она ядовито кивнёт, подожмёт губы и скажет: "Ну что ж - ты всегда был эгоистом и думал только о себе - поэтому и не можешь создать ничего крупного!" Под "крупным" подразумевается то, что давно уже знают и повторяют все, в том числе и у неё на службе, в чайном закутке: "Разве могут что-либо крупное написать нынешние писатели?!"
Ну да… конечно!
Я согласен с ней, что жизнь сурова. Она - зеркало, которое глянет на тебя с тем же выражением, с которым ты заглядываешь в него!
Но Эля - уже взрослый, самостоятельный человек - и стихийно, я думаю, она выбрала абсолютно правильный для себя способ мышления и поведения. Она "житейски мудра" - и жизнь даёт ей достаточно пищи для подтверждения именно её мудрости… в жизни есть всё что угодно!
Когда-то мы, надеюсь, и соединимся духом.
Младшая сестра, Оля, была долго мало замечена мной - в детстве смотришь вперёд, а не назад - а Ольга по возрасту и по жизни позади. Первое, что явственно помню: я, как старший и более умный, уже переболел скарлатиной и уже вышел из больницы, сильный и умудрённый, - а Олька, как и положено младшей, загремела туда вслед за мной, глупая и наивненькая: я-то уже знал, что ничего там хорошего нет и выдержать больницу могут только сильные, крепкие мужчины… а она-то, дурёха, зачем попала туда? И вот - утро, когда её выписывают из больницы. Меня это не интересует, я эгоист и втайне этим горжусь: эгоисты способны на многое, на что обычные люди не решатся! Я деловито сбегаю с лестницы по своим неотложным делам - ещё буду я сидеть и ждать сестрёнку - соплячку-несмышлёныша! Обойдутся и без меня! И сталкиваюсь со входящими во двор мамой и Олькой. Мы не виделись давно… но, наверное, не только поэтому мы смотрели друг на друга, словно впервые… видно - просто пришёл момент нашей встречи и знакомства.
- Вот… а мама мне блокнотик купила! - Олька, вздохнув, перелистывает крохотный блокнотик. Я смотрю на аккуратную белую косыночку, чуть торчащую из-под капора, на стриженные по-больничному серенькие волосики. Олька смущённо улыбается - между передними зубами щёлка… С тех пор я вижу и чувствую её.
Добрый характер у неё сохранился и помог ей. Ну - не поступила сразу в институт, хотя сдала хорошо - ну, проработала год регистратором в поликлинике - а потом поступила! Что ж делать - не всё же сразу! Правильно! Некоторое её "правильное занудство" бесит меня: "Ну, Валера, ведь ты же обе-ща-а-л!", "Ну, Валера, ну как же ты можешь?" - но это занудство обычно направлено к хорошему, позитивному - занудство напоминает, чтобы я позвонил, сделал что обещал, совершил что-нибудь приятное для кого-то… Что я должен кого-то проучить, кому-то сказать суровую принципиальную правду в глаза - этого она никогда не просит - характер не тот.
Постепенно именно вокруг неё и составился оплот уюта и доброты: муж Гена, серьёзный мужик, Танюшка, отличница и одновременно озорница… да и мама в последнее время всё больше любит согреваться возле неё.
Не знаю, как складываются жизни… но дано каждому разное - умнее этой банальной истины ничего сказать не могу.
Заканчивая главу про свою семью, я хочу всё же закончить её на радостной ноте - несмотря на все трески и громы, семья наша живёт, хоть и в разодранном виде, но живёт - любовь выдержала и не погибла, не превратилась в ненависть и войну - как это бывает там, где господь отпустил меньше благодати.
Всё-таки время от времени мать проворчит:
- Ну, ты заходил, что ли, к этому? Вроде - у него что-то опять с желудком… как теперь - ничего, что ли?
Или позвонит сестра Эля и ехидно скажет:
- Ну что, мой единоутробный брат, может, поинтересуешься всё-таки, как живёт твоя сестрица?!
- Да я это… звонил! - растерянно совру я.
- Знаем, как вы звоните! - пропоёт она.
И - почти уже приятный приезд к отцу… оказывается, и в этой дали, в этой неуютной пустыне нашлись отличные люди: и основательно-добродушный украинец Василий Зосимович, настропаляющий нас на рыбалку, и ехидно-остроумный Шиманович, и по-старинному степенный, благолепный агроном Титов, чья замечательная дочка… но об этом потом! Жизнь, оказывается, не прерывается так уж просто, она, оказывается, красуется и там, где её уже не ждёшь! - с этой радостной мыслью я еду от отца, и ноги натруженно гудят после того, как этот безумец весь день водил тебя по своим широким и далёким полям! Силён, что и говорить!
Не исчезает семья - пока не исчезли все мы.
6. Они
Контуры их проступали постепенно - может, в моей жизни даже медленнее, чем у других. Мир был таинственным, безграничным - и эти милые существа далеко не сразу оказались в центре моего внимания. Всё прочее помню с очень раннего времени, а это - довольно-таки с позднего. Вот из второго нашего двора выходят гости родителей Борьки Белова - вальяжные, богато одетые - очень богато для тех бедных времён… да и сам отец Борьки Белова шишка немалая - полковник какого-то загадочного ведомства. И - вдруг толчок. Среди взрослых - девочка - или девушка? Смугло-матовое, как-то волшебно сходящееся книзу лицо, что-то очень странное во взгляде слегка косящих чёрных глаз, слегка вьющиеся чёрные волосы.
- Кто это? - я вздрагиваю, наверное, впервые от этого…
- Да - это Алка, двоюродная сестра, - небрежно говорит Борис.
Они, хохоча, оглаживая животы, перешучиваясь, в полной неге стоят посреди нашего двора: тепло, вкусно, всё отлично - куда им спешить - и она стоит с ними, время от времени быстро поднимая и опуская глаза, словно чем-то внезапно, но ненадолго заинтересовываясь.
- Ну уходите же! - вдруг почему-то думаю я.
Но они не уходят - хозяев ждут, что ли, и она скромно стоит среди нашего неказистого двора. И я вдруг чувствую, что душа моя переполнена, звенит и дрожит - и если они с нею ещё здесь побудут совсем немного - что-то случится со мной! Блаженство невозможно выносить долго - оно переходит в страдание… я резко поворачиваюсь и ухожу.
Это совсем что-то новое, невероятно острое, - и, как я чувствую, такое будет теперь случаться… такое же волнение, наверное, когда человек узнаёт о болезни… это, может, и не болезнь, но дело весьма, оказывается, мучительное.
Конечно, это называлось и раньше, и в книгах и во дворе - но разве можно представить заочно силу рождения и смерти - если одно не помнишь, а другого пока не знаешь… так и это.
Казалось, я всё знаю об этом, и читал до чёрта… но что значит карта Африки по сравнению с самой Африкой?!
Я замечаю вдруг, что жду праздников… и раньше ждал - но чувство теперь совершенно другое.
- А что… те родственники твои… на Московском, кажется, живут? - небрежно осведомляюсь я у Бориса.
Потом родственники являются - почему-то в этот раз без неё, - но всё равно я убегаю со двора, не выдержав волнения.
Наш дворник Иван ударами насаживает метлу на палку.
- Наш Иван не только здорово метлу на палку насаживает - но и Марфугу свою тоже! - говорит самый "опытный" из нас, и все мы вместе с Иваном - высоким, крепким - радостно смеёмся. Так и бывает - сначала ничего, потом вдруг появляется источник и распространитель острой, солёной, волнующей информации. И вот уже Иван, появившийся непонятно как, уже стоит посреди двора в светло-зелёной своей робе, сразу став центром нашей компании, и рассказывает о том, как они с парнями в деревне задирали прохожим девкам юбки на голову и завязывали крепчайшим узлом.