- А тут уж она не видит ничего, не слышит, и сделать ничего не может - и уж ладно, тогда считает, что ничего такого с ней и не делают! А потом, глядишь, снова на нашу улицу идёт!
Мы радостно гогочем… Помню свадьбу Ивана с Марфугой, оживление, охватившее двор, чаны с зелёной пеной, с варёной кониной - которую по татарскому обычаю (Марфуга - татарка) носили на свадьбу почему-то через двор.
Марфуга - большая, гладкая и какая-то вся складно закруглённая, появилась во дворе скромно, в ватнике и с метлой, почти не поднимая глаз на большом скуластом лице. Она не смотрела ни на кого из нас, но именно возле неё я почувствовал, что все разговоры об этом были не зря столь волнующими.
Помню, как я, спускаясь по лестнице, волнуюсь: Марфуга подметает сейчас двор (слышится шарканье) или тётя Шура?.. хотя тётя Шура вполне симпатичная добрая старуха.
Потом я к Марфуге как-то привык, и вдруг - явление беловской родственницы! Потом появилась, в этот раз в золотом сиянии, ещё более прекрасная головка - взгляд не демонический, как у той, а кроткий, голубой, а улыбка - смирение, кротость и какая-то лукавая вина. Она витала передо мной и тоже исчезла - из моей жизни, но не из памяти… Теперь пойдёт! - понял я с замиранием сердца.
Как сухо было всё то, что было раньше - а ведь мы в свои четырнадцать считали себя вполне действующими - ходили, гнусно хихикая, по тротуару с некоторым отставанием вслед за моей соседкой - круглолицей Ленкой Хорошайловой, с её подругой, остроносой Иркой Харламовой. Сперва они демонстративно не замечали нас, потом оборачивались, хихикали. Приходил я довольно оживлённый, но засыпал, помнится, сразу… а теперь вдруг открылась новая Вселенная, в которую валишься с чувством отчаяния и восторга… конечно, Ленка тоже была представительницей оттуда - но вырасти в одной квартире… какая уж тут таинственность! Мы, конечно же, "зажимались", как говорили тогда, но волновало это, в основном, тем, что мы делаем запретное. И вот - понеслось. И у Ленки началось безумие, не связанное, правда, со мной. Появился маленький, ловкий, с большой головой и толстыми русыми волосами Сашка Давидьянц… все мы немало просиживали, обхватив водосточную трубу у неё под окном… Ленка кидала в нас разные предметы, горящую бумагу, и вдруг - окно открылось как-то по-другому, Сашка сделал ловкое, какое-то лягушачье движение, дрыгнул ножкой и исчез в окне, которое тут же закрылось и задвинулось плотной шторой. "Вот так вот!" - мы переглянулись между собой. Но досада была чисто спортивная, далёкая от настоящих страданий, просто обидно - мы тут уже сколько лет, а тут - явился, и сразу. Ну ничего… Главное - я чувствовал - было где-то чуть в стороне…
Помню потрясение, когда нас слили с девушками, перевели в бывшую гимназию Волконских на Басков переулок. Увидеть в классе их - тех, на которых раньше глазел лишь издалека… вам сейчас не представить, как это: семь лет класс заполнен орущими, дерущимися, надоевшими до посинения одноклассниками - и вдруг появились эти! И не просто появились - они будут теперь всегда, слегка покачиваясь, выходить по проходу к доске, будут даже сидеть с тобой за одной партой, и иногда даже прикасаться к тебе круглым нежным боком или тонкой рукой… помутнение сознания было полное! Абсолютно уверенно скажу, что когда наконец в комнату войдут марсиане - сколько бы голов у них ни было - волнение будет меньшим по сравнению с тем. Вскоре, однако же, горячий туман рассеялся. Конечно - то, что они появились, было замечательно - в общем-то. Но в частности… ничего не было, вернее - никого. Просто атмосферой, общим сиянием питаться долгое время было невозможно, надо было куда-то двигаться. Но - к кому? Как среди шапок в камере находок ищешь потерянную шапку… Эта? Да что ты? Может быть - эта?.. Ну всё - хватит болтать, нет тут твоей шапки, иди гуляй!
Ира Рогова? Большие карие, строгие глаза, тёмные веснушки, очень правильное, хотя мягкое лицо - носик прямой, но слегка укороченный, трогательный, большой выпуклый лоб. Всегда аккуратная, пионерская причёска на тугой прямой пробор говорит о "правильности"… и так и есть, если именно у неё мы устраиваем наши классные вечеринки, и мама ей доверяет… разве другой бы доверила? Впрочем, если бы уж совсем ничего у нас не было там, то не стали бы собираться. Гремит с патефона фокстрот, свет в комнате - только от лампочки, освещающей зеленоватый аквариум, да и вообще в комнате никого больше нет, все сбежали на кухню, и, прижимаясь во время танца, явно чувствуешь под материей большую, прохладную, мягчайшую грудь, необыкновенно высокую, почти под подбородком. Мгновение - и врываются орущие одноклассники, излишняя нервная возбудимость - особенность таких вечеринок.
Становится душно, потно, я выхожу на маленький, старинный, головокружительно высокий балкон. Балкон этот - витой, с осыпающейся ржавой шелухой, с которого, казалось, можно достать рукой до нависающей крыши. Если было бы что-то жгучее в комнате - вряд ли бы я так запомнил этот балкон… Потом он явился, как живой, в одном из моих первых рассказов, где про хозяйку нет и слова - балкон сильнее! Впрочем, я не полностью прав - тусклый свет над аквариумом вдруг погас, раздались визги, крики: "Дурак!"… скорее - туда! Потом, вечеринок через пять, свет уже гасится, но никаких визгов почему-то не раздаётся… давящая тишина.
Но, в общем-то - мама доверяла правильно… что здесь такого… дело молодое… всё в рамках благополучия - не хулиганы же приглашены. В полодиннадцатого расходимся… всё прилично. Думаю, что большинство из присутствующих на тех вечеринках за рамки приличий и после не выходили… молодое безумие в приличных формах… пожилое безумие в приличных формах… старческое безумие в приличных формах… Спасибо, Ира!
Почему я не фиксировался на ней, уже тогда умело разыгрывая одну из самых трогательных своих карт - застенчивость? Надо было бы - так и застенчивость бы прошла, но она не проходила. Значит - не надо было! Пока - поволыним. С Ирой надо было играть по всем правилам, с мамой, замершей за дверью… но правила без наполнения их дрожью - мертвы… хотя многие думают, что, поступая, как надо, они живут… я почти сердился на Рогову - для чего надо что-то изображать? На радость матери?
Поэтому я оказался за партой с Розой Зильберман. Отношения у нас были двойные - с первой минуты урока мы сплетались ногами под партой так, что потом трудно было выпутаться и выйти к доске. Ноги наши жили страстной, безумной жизнью, а головы… насмешливо и спокойно дружили.
- Ну вот… опять! - снисходительно говорили наши головы, когда ноги вели себя неподобающим образом. И мы усмехались.
Эта некая раздельность частей тела, их совершенно различная жизнь дарила ощущение широких возможностей, ощущение свободы… А выйди я однажды с Ирой на её балкон, и прижмись явно, а не в танце… на следующий день, хошь-не-хошь, надо было осыпать её серией записок… да ещё ходили в классе слухи, что я пишу стихи! Тяжёлая работа, с глупыми, но незыблемыми ритуалами… Уж лучше я буду застенчивым!
Выстреливать собой из пушки в кого-то было явно рано… да и не в кого! Тем более, тогда нас страшно пугали, что любовь бывает всего одна! Одна - да притом такая, довольно скучная… а на какую-то другую Ира явно бы не пошла - во всяком случае - тогда, в девятом классе!
Но школа наша не за каменной стеной - в ней тоже есть всякое. Постепенно как-то выделяются из всех две высоких пышнотелых подружки из параллельного восьмого, Агеева и Приказчикова… вокруг них слухи совсем иного свойства… это вам не щенячья возня под присмотром маменьки… тут что-то рисковое… да и держатся они будь здоров! - на любого, будь это даже учитель физкультуры, смотрят спокойно, чуть усмехаясь: "Ну что… и тебе интересно?" Слухи шелестели, как раки в корзине… многие из искушённых говорили, как об общеизвестном: "Ах, эти? Весёлые девушки!" Я мог не сомневаться, что буду приглашён на вечеринку к Роговой - и был бы убит, если бы не был приглашён, стал бы мучительно анализировать: что же случилось, почему я попал в изгои? - и не успокоился бы, пока не восстановился. Там я всё понимал: исключили за нескромность - добавил бы скромности, перестали звать за скромность - добавил бы нескромности. Там всё регулировалось, было понятно.
А тут к Агеевой и Приказчиковой пришлось проталкиваться среди чужих… при этом соблюдая прежний статус, продолжая вращаться и в приличном обществе - чисто, впрочем, автоматически… сам же я был душой и телом там… Сейчас не вспомню ту безумную, сугубо скрытую, 147 потаённую цепочку, по которой я пришёл к ним… я быстро пробежал по ней, как по камешкам через ручей, боясь замочиться. И вот - медленный их взгляд остановился на мне. Я замер. Потом одна склонилась к другой, что-то проговорила. Они разглядывали меня. Я смотрел куда-то вдаль. Сердце колотилось. Есть контакт!
- И этот… интересуется встретиться! - докатилось, наверно, до них. Потом - не помню от кого - короткая информация: "В семь часов, напротив Таврического!"
Совершенно распаренный, я шёл домой. Интересно - о чём, вам кажется, я тогда думал? Отнюдь не о деталях. О главном: "Агеева или Приказчикова?" Приказчикова пышна и бела, глаза голубые, загадочно-туманные, красивые кудри, которые так красиво вьются далеко не у всех. Агеева выглядит почти пожилой, тёмно-рыжие, цвета изоляции на проводах, тонкие аккуратные волосы, слегка рябое лицо, спокойное и уверенное. Приказчикова, конечно, великолепней… но может, поставить задачу полегче - с некрасивыми, по имеющимся сведениям, легче.
С такой размытостью убеждений и с каким-то другом, которого, увы, не могу уже вспомнить (прости, друг), вхожу в полутёмный Преображенский скверик напротив Таврического… ну, где они? Хихиканье сзади. Дальше - почти без слов - какой-то безумный танец: присаживание на скамейки - и снова вскакивание, ощущение круглого под толстым ватным пальто - и снова вскакивание, насильное усаживание на скамейки, трение холодными щеками… чёрт, что же я с Агеевой… при перебежке надо попробовать поменяться… я с Приказчиковой… прикосновения ещё мучительней… и снова как бы борьба… острое, морозное дыхание почти уже в темноте - белеет только снег.
Прошло более тридцати лет - но как прохожу мимо этого скверика - дыхание останавливается.
Скверик этот - между двумя полковыми бело-жёлтыми ампирными зданиями… с одним из этих зданий связано ещё одно воспоминание. Вот в эту тусклую парадную я заходил обычно с дикой болью в щиколотках (шёл с Сапёрного в Таврический на коньках, по посыпанным песком тротуарам) - заходил отдохнуть - сморщившись, сидел на ступеньках, вздыхал… ещё обратно так же идти… раздевалки там не было, а если прийти в ботинках - украдут, пока ездишь. Ради чего эти муки? Понятно, для чего. Не из любви же к конькобежному спорту, ясное дело… а из любви к ним, мимобегущим, неуловимым.
Потом явился каток ЦПКиО - далеко, на трамвае примерно час… серьёзная, мужская операция… долгое совещание в мраморной парадной, перешёптывания, группки… ты приходишь радостный, - собранный, с бутербродами от бабушки, - а никого нет… Потом выясняется, что кто-то вдруг сказал про меня: "Этого не брать!" - и даже перенесли срок отъезда на полчаса раньше, чтобы отвязаться от меня. Сколько мук - и ради чего? А ничего, можно и помучиться! Зато там была раздевалка, где пахло мокрой одеждой и где отнюдь не кофе с молоком привлекал меня… Не так легко натянуть девушке ботинок с коньком, приходится поднимать ногу, напрягать… дыхание останавливается.
Но долго здесь находиться неприлично, надо по какому-то делу - перешнуровать ботинок… но сколько же перешнуровывать? Надо на мороз!
Холодный круг по маленьким каточкам - выезд под белую арку на большой сверкающий каток, бескрайняя, гулкая карусель, звонкое шарканье коньков, все едут перебежкой по кругу, виртуозы даже спиной вперёд. Как и всюду, и тут есть свои гении, знаменитости - они в центре, освещённые юпитерами. Однажды я попался на глаза шпане, уже по пути с катка на тёмных аллеях минут двадцать били… потом вроде бы перестали, шли просто рядом, потом - новая вспышка, непонятная… но всё же - не коньками, и то хорошо… гонялись между людьми на остановке, подошёл трамвай, уехали… Да - дурные страсти дурно кончаются! - усмехался я, ощупывая саднящие раны.
Хорошо, что я не ввёл это в закон, не возвысил это до трагического рока, преследующего меня… да нет - вышел бы минутой позже - ничего такого и близко бы не было!
То было блуждание во тьме - до появления конкретных женских лиц, реальных ситуаций было так ещё далеко - но сам воздух был наполнен волнением, особенно почему-то тёмный, вечерний. И сейчас, сворачивая с Садовой на Римского-Корсакова, мимо какой-то школы, тёмной по вечерам, чувствую прилив грусти - как когда-то, непонятно из-за чего. Проехал тускло освещённый автобус с людьми. Что был за миг волнения и отчаяния, отпечатавшийся навек? Откуда брёл, куда - не вспомнить уже никогда… но в основном я всё время тогда брёл ниоткуда и никуда - но сколько сил было для ходьбы!
Я смутно понимал, что для скачка в этом деле нужно какое-то резкое изменение в жизни - и в то же время любых неожиданных изменений панически боялся.
Пока семья наша формально существовала, я ездил на каникулы к отцу на селекционную станцию, в Суйду - и там с ужасом и восторгом проваливался в другую, грубую жизнь.
Конечно, с местными общаться было нелегко… надежда была на то, что они посчитают, что городские - все такие, как я, - другая порода. Но к удивлению моему среди них оказался городской, белёсый, веснушчатый Толик, молодой и тщедушный - превосходящий, однако, всех своей многоопытностью. О самом главном, мучившем меня, здесь говорили спокойно - эта ходила с тем, эту застукали в сарае с этим… потом все с насмешками смотрели на меня.
- А у вас с этим как?!
- У нас как-то с этим по-другому… у нас больше разговаривают, общаются! - лепетал я.
Все за правильным ответом поворачивались к Толе.
- Ну, не знаю… - он лениво зевал. - У нас так, на Шкапина, ещё хуже блядуют!
Да, дело, конечно, не в том, где живёшь… - с тоской чувствовал я. - Дело в другом!
В темноте уже, после работы, собирались молодые у Ганнибаловского пруда, вырытого пленными шведами… впрочем, интересовала всех не история. Приходил Власенко, смуглый, чернобровый, и возлюбленная его, по прозвищу Цыганка, в белом платье, черноволосая… молодая, но хриплая… они с Власенко переругивались, всем на потеху, обвиняя друг друга вполне заслуженно во всевозможных грехах. Слушатели ржали. Однажды Цыганка - с досады, что ли, с обиды - или сознательно и специально? - оказалась вдруг рядом с мной и произнесла не громко, но и не тихо, абсолютно спокойно: "Приходи в десять часов за пруд!"
Это было первое такое… от неё шёл жар!.. через некоторое время я молча кивнул - выговорить что-либо я решительно не мог. И каким же я был тогда, если пришёл за пруд действительно в десять - но в десять утра! Поверхность воды была гладкой, нежнейшей, утро было ясное, сияющее - но никакой Цыганки там, естественно, не было - только тут я понял свою ошибку… да и чересчур лирический утренний пейзаж ещё более убедил меня в том, что я полностью обмишулился… но не сознательно ли?
Суйда была наваждением. На мешках с зерном сидели женщины, расплющив толстые бедра, и смотрели с интересом на меня… здесь на меня смотрели, здесь меня знали: директоров сын. Тут всё как-то чётче! Здесь не всё так запутано, как в городе, здесь всё более-менее на виду!
Помню - мне показали, и я с горящими ушами стал коситься туда… возле трёхэтажного дома было полно людей, все готовились ехать на праздничный пикник - а на окошке второго этажа, выходящем на лестницу, происходило нечто. Почему такая волна шла оттуда? Два прижавшихся тела, причём в одежде, две каких-то распаренных, шальных, потерявших соображение, головы. Волнение усиливало и то, что его я знал, видел, представлял - белобрысый, с длинными слипшимися волосами, высокий и крепкий связист - тянул радио в клуб, проверял столбы, ходил почему-то в тёмно-синей с кантами щёгольской форме… теперь я удивляюсь - разве ему полагалась форма?
Её лицо я видел впервые - она смотрела абсолютно затуманенным взором с окна во двор, и, похоже, не видела никого! Я косился, сколько это было возможно, потом обегал вокруг дома, мочил из колонки лицо холодной водой, возвращался - будто впервой, будто я здесь ещё не маячил… безумные лица в окне по-прежнему не видели нас и словно бы улетали всё дальше!
И какое было потрясение, когда буквально через два дня она, как ни в чём не бывало, залезла в кузов остановившейся машины, где ехали мы с отцом и со старушками-доярками. Она была спокойна, хотя как-то молчалива, задумчива… но как она теперь может спокойно ехать со всеми? От потрясения я буквально онемел!
Потом я вернулся в город, к себе во двор, оказавшийся почти пустым - лето! - чистым и гулким. Однако кто-то был в городе, мы собрались, и я шёпотом рассказывал, что приехал из мест, где такое творится!! Прямо не говорилось, но как бы подразумевалось, что я тоже, разумеется, принимал в этом участие.
Потом - лето продолжалось - я оказался ещё в Репино, каждый раз вздрагиваю, проходя это место на аллее… вот недавно совсем, здесь, за деревьями, стояла душная темнота, бренькала музыка, теснились… и вот я оказываюсь вместе с девушкой - очень яркой, очень складной и очень горячей брюнеткой - мы сразу же с ней сладостно прижимаемся, куда-то идём, потом вдруг теряемся. Но зацепка произошла.
Следующее воспоминание - я еду на пустом трамвае через мокрое поле с картофельной ботвой - вокруг унылая осенняя пустота. В Стрельне среди жалких покосившихся домиков я нахожу по адресу её. Стучу, не дождавшись ответа, вхожу в затхлые серые сени, постояв в темноте, вхожу в как бы провалившуюся кривую комнату, заставленную какими-то базарными кошечками, завешанную ковриками с лебедями.
Она сидит на диване неподвижно, бледная, растрёпанная, вяло смотрит на меня. Я угадываю её мысли: ишь, как хочется ему, не поленился, нашёл в этой халупе… но видно, что ему не нравится тут, не привык. И хочется, и видишь - колется, и дрожит, надеется. Но как только начнётся вдруг тут живая горячая кровь-любовь (а одно без другого не бывает) - этот пай-мальчик немедленно слиняет, промямлив что-то о невыученных уроках - неплохо порезать его слегка, чтобы хоть понял, что значит настоящая горячая жизнь! Ну - Паша придёт, он это устроит ему! А вдруг вернётся Жмых? Говорят, взяли нынче в моду досрочно выпускать? Вот где сердце ёкает и щемит… а этот - разве поймёт настоящее! Экзотику, зверинец нашёл, будет рассказывать потом своим чистеньким очкарикам-друзьям, как побывал у настоящей. Ну, да, я настоящая - а он кто? Под лупой ничего настоящего в нём не найдёшь! Расселся!