- Основную пару для сорокасилки поставите?
Не поднимая головы, Федор Александрович негромко говорит:
- Товарищи, давайте по порядку. Сначала заявки на развал и схождение. Есть на развал и схождение колес?
Это на сорок минут.
За эти сорок минут Федор Александрович уже сбегал в цех.
- Леша, возьми у меня в портфеле основную пару для сорокасилки.
- А сколько, Федя?
Федор Александрович выкидывает четыре пальца. Значит, в четыре раза дороже госцены - сто рублей. А сам мило и сдержанно:
- У нас с тобой, Леша, семьи, а накладные расходы так велики.
И снова Федор Александрович на своем рабочем месте.
- Инвалиды Великой Отечественной войны есть?
Этот народ умеет постоять за себя. С ними лучше по-хорошему, и если не помочь им, то хотя бы прикрыться ими. Очень хорошо с утра парочку или хотя бы одного загнать на подъемник. Они народ терпеливый. Их, главное, поднять на подъемник, что-нибудь отвинтить, а потом ребята могут отлучаться, выходить на двор, на площадку, на десять - пятнадцать минут, снова подходить к поднятым машинам, что-то не торопясь делать и снова бежать к основным клиентам. У инвалидов времени много. Для них важно, что их машины приняли в работу. Они потерпят. А зато ему, Федору Александровичу, очень удобно. Очередь из ничего не понимающих, еще не притерпевшихся к его системе клиентов растет, ропщет. Федор Александрович мастерски предотвращает скандал. В их деле главное - гласность. Как у врача: если пациенты все со слов врача о себе знают, они и потерпят.
- Товарищи, товарищи, оба подъемника заняты машинами инвалидов. Сейчас быстренько их отремонтируем и тогда займемся вами.
- Федор Александрович! (Это хороший признак, что искатель основной пары уже узнал его по имени. Он молодец, этот искатель, уже четыре часа на станции, на жаре. Он уже собрал всю информацию о цене дефицита, а основной пары у барыг, которые здесь же толкутся, не нашел. Его подержать еще пару часиков, и он созреет. По виду мужик, видимо, состоятельный.) Федор Александрович, у меня в коробке передач…
- Посмотрим, товарищ, обязательно посмотрим. А сейчас у нас обед.
Тем временем Лешечка вовсю шурует свои винты и гайки. Конечно, основной прибыток у него от коммерческой деятельности, но ведь надо и обычный производственный план выполнять, надо еще - кровь из носа - ходить в передовиках. Чтобы вымпел висел над его верстаком, в нижнем шкафчике которого хранится "товар".
"Все-таки ловкач, циркач Федор Александрович, - думает Лешечка, вспоминая о своем друге. - Никогда не ошибется. Впрочем, ему ошибиться, как саперу, - один раз. А если он ошибется, то и меня тряханут. Надо хоть "Жигули" на младшего брата переписать…" План выполняешь - претензий к тебе никаких ни по линии администрации, ни по линии общественных организаций. А как план выполнишь, если все время в цех ныряют разные личности и, потупясь, стоят возле тебя, ждут, когда ты обратишь на них внимание. А потом канючат: "Лешечка, а синхронизатор у вас не найдется? Лешечка, а "второго" и "четвертого" подшипника для передней ступицы у вас нет?"
И на все нужно время. Лешечка иногда пугается: спрос превышает предложение. Ведь надо вспомнить, где что у него лежит. Выбрать время, чтобы достать. А у него, как у сороки. Синхронизаторы - в металлоломе, подшипники - в ведре со слитым маслом, полуоси - во дворе под бочкой с водой и т. д. и т. п. Как бы ему умом не тронуться. Приходит домой нервный, замордованный. Он уже думал: может, составить себе коротенькую шпаргалочку - где что лежит, и другую - сколько за день он должен Федору Александровичу, а сколько тот ему. Но дома Светлана выслушала эти его затруднения и сказала: "Дурак ты, Леша. Никаких бумаг, никаких следов. Напрягись, но бери все на память. Не забывай: у тебя дети".
Голова трещит иной раз. А еще этот план. Он и скрипит за счет уплотнения рабочего времени. Зато все у него подогнано. Набор ключей на станции самый лучший. На это он денег не жалеет. Если станция не может малую механизацию ввести, он сам ее потихоньку вводит.
Любит он это дело, машину чувствует. Он иногда даже думает, что если бы все время он занимался своей прямой работой, то норму процентов бы на триста пятьдесят выполнял. Какой был бы передовик! Федор Александрович ему говорит: "Ты у нас, Леша, талант". А ему просто интересно работать. Ему даже иногда на обеденный перерыв не хочется идти. Здесь хоть спокойно - никто тебя не отрывает - поработаешь. Черта с два поработаешь! Вот опять кто-то маячит слева. Но он, Лешечка, технологию знает: ни оборачиваться, ни смотреть не станет. Пускай помучается, поунижается, побудет в неизвестности. Ну когда же его прорвет? Наконец-то"…
- Леша, меня Федор Александрович прислал.
По технологии надо молчать. Лешечка и молчит, делает свое дело. Нагнулся, промывает, прежде чем поставить на место в коробку, шестерни в ведре с бензином.
- Леша, меня Федор Александрович прислал.
- Я слышал.
- Мне бы основную пару для сорокасилки.
По технологии опять надо молчать. Новую порцию шестеренок Лешечка моет в ведре. Долго моет, старательно. Щеточкой.
- Может быть, поможете? Я в долгу не останусь.
- Стольник, - коротко говорит Лешечка. - Сто рублей, - разъясняет он, когда чувствует, что пауза разрастается больше, чем надо. - Я спрошу у ребят. Если, конечно, у них есть. Но очень может и не быть, - в голос Лешечка подпускает легкую угрозу: дескать, не хочешь - не будет. Дескать, дорого - а дешевле нет.
- Хорошо, я согласен.
"Давно бы так, - думает Лешечка. - Сейчас около двух. Если минут через сорок я загоню машину этого чудака на подъемник и на часок задержусь, то у меня будет задел плана и на завтра, а чудила этот, обрадовавшись, что сегодня же получит свою тачку, рублей тридцать - сорок мне еще кинет. Можно и так: сегодня снять мотор и коробку. Завтра весь день ее разбирать, менять основную пару и собирать - ведь есть и другие срочные дела, например, инвалиды.
Закончу я эту работу без десяти шесть. А послезавтра так же, не торопясь: то подъемник занят, то электричества в сети нет (и это бывает), я с богом часам к четырем тачку его доведу до ума".
Но все эти мысли пролетают в сознании у Лешечки мельком, автоматически, привычно. Он работает. Спина мокрая. Чуб лезет на глаза, и он все время нетерпеливым движением отбрасывает его назад.
…Однажды утром, войдя на станцию, Лешечка увидел непривычного клиента. В отличие от всех остальных он не пробивался локтями к окошечку Федора Александровича, а тихо сидел на жестком деревянном диванчике, подложив себе под локоть плоский с никелированными замками портфель. И по лицу, и по хорошему костюму мужчина выделялся среди обычных посетителей. Может быть, Лешечка и пропустил бы эту фигуру мимо своего внимания, но, выбегая несколько раз на площадку, он неизменно встречался с острым, внимательным из-под очков взглядом неожиданного клиента и каждый раз отмечал про себя: сидит не шелохнувшись. Все так же под правой рукой плоский портфельчик, прямая спина, не касающаяся стенки, и только то левая нога закинута на правую, то правая - на левую.
Где-то часам к трем Лешечка уже догадался, что представляет из себя странный человек, но все же решил переспросить Федора Александровича.
- Дожимаем, Федор Александрович? - спросил его Лешечка, кивая головой на терпеливого человека.
- Дожимаем. Это транзитчик, вчера в три часа притащили на буксире, едет из отпуска в Москву.
- А что у него?
- Коробка. Ходил вчера к директору, высыпал кучу документов, но, хотя директор и занервничал, да ведь ремонтирует машины не он.
- Это верно, Федор Александрович, ремонт в наших мозолистых руках.
- Я тебе поставлю его часа в четыре на подъемник, потому что директор обещал сегодня его поставить. Но будь только осторожнее. Он с восьми часов сидит и ни разу ко мне не подошел. Гордый. Утром пришел в чистой рубашке и бритый.
- За гордость, - сострил Лешечка, - плата вдвойне.
С этим клиентом у Лешечки сначала все пошло как обычно. Они познакомились. В тот момент, когда без десяти четыре Леша скатывал очередную машину с подъемника, подошел этот странный очкарик и сказал:
- Я слышал, вас зовут Лешей. Вы сейчас будете ремонтировать мою машину. Меня зовут Геннадий Михайлович. В долгу я не останусь.
- Посмотрим, - задумчиво, но по технологии, сказал Леша. Сказал так, что неизвестно, к чему относилось это "посмотрим". К неисправной машине или к смутному намеку владельца на благодарность.
Пока все шло как обычно.
В четыре они вдвоем - потому что машина не шла - закатили ее на подъемник. В половине пятого Лешечка снял мотор, вскрыл коробку, развел руками. Тут подошел Федор Александрович, тоже сочувственно развел руками, и они вместе с Геннадием Михайловичем направились к директору. Лешечке можно было и не присутствовать в этот момент в директорском кабинете, чтобы отчетливо представить себе происходящее. Федор Александрович обрисовал положение. Кирилл Аствацурович очень сочувственно сказал, что с этой самой основной парой - опять основная пара! - да еще с парой подшипников очень напряженно. На всякий случай он тут же при клиенте позвонил Клаве на склад. У Клавы на складе, конечно, эта пара где-нибудь есть. Но и Клава, и директор, и Федор Александрович держат ее для какого-нибудь экстренного, а посему и "бескорыстного" случая. И поэтому Клава громко, чтобы звук в трубке дребезжал и ее скромная речь была слышна в кабинете, говорит, что только вчера они последнюю основную пару отдали инвалиду. А потом возникает в трубке заминка. Директор вдруг делает вид, что забыл, о какой машине идет речь, и, обращаясь к клиенту и прикрывая ладонью мембрану трубки, доверительно спрашивает:
- Простите, а у вас тридцати- или сорокасильный мотор, Геннадий Михайлович?
- Сорокасильный.
- Нет, нет, Клавочка, к сожалению, сорокасильный. Спасибо тебе.
Директор вешает трубку и трагически разводит руками. Дальше по сценарию могло быть два финала. Один - это когда директор разводит руками и говорит: "Давайте запечатаем машину, вы, Геннадий Михайлович, езжайте в Москву, доставайте эти злосчастные детали, через три-четыре дня возвращайтесь, и мы за несколько часов приводим все в порядок".
Другой финал предполагает большую сердечность. Услышав по громкой связи свою фамилию, Лешечка, направляясь в кабинет директора, про себя отметил: "Второй вариант".
…Директор разводит руками и говорит, обращаясь к Лешечке:
- Воронцов, вот такие дела. Товарищу надо помочь. На складе у нас ничего нет. Может быть, мы подберем что-нибудь из утиля, чтобы Геннадий Михайлович доехал до Москвы. Километров на триста. Ну что, Воронцов, поможешь товарищу, а?
Лешечка, как всегда в таких случаях, улыбнулся изо всех сил. Улыбнулся ласково, добро, честно:
- Я думаю, поможем. Поможем. Но только, наверное, завтра с утра. Сейчас почти шесть.
- Хорошо, - сказал Геннадий Михайлович, - завтра так завтра. Большое вам всем спасибо, товарищи. - И в этот момент почему-то пристально и долго посмотрел на Лешечку. Так пристально, что Лешечке стало не по себе. - В восемь утра, Леша?
С самого начала работы Леша вдруг понял, что клиент ему попался не сквалыжный и добрый. Видимо, мужик тертый: и сам умел жить, и другим давал. Как-то очень быстро он понял, что от него хотят, сориентировался, проникновенно посмотрел Лешечке в глаза, и Лешечка назвал свою сокровенную сумму - "стольник" и тут же ушел "спрашивать ребят". Но работы было навалом, камуфлировать особенно было некогда, и Лешечка минут через пять вернулся обратно, неся завернутые в газетку нужные детали.
- Вот и хорошо, - сказал Геннадий Михайлович, мельком взглянул на железки и полез в машину.
Достал замасленный халатик, надел его и как-то ловко и ненавязчиво стал помогать Лешечке. Не то что эта помощь была Лешечке очень нужна, но то, что интеллигентный и вежливый человек не чурается его дела, как-то его подкупало.
Единственное, что смущало Лешечку, это какое-то удивительное несоответствие, в общем-то, дешевой машины "Запорожец" и ее хозяина. По многим признакам - по дорогому японскому транзистору, установленному в машине, по кожаному заграничному чемодану, брошенному на заднее сиденье, по массивной, но не портящей лица роговой оправе очков, по обуви, дорогим брюкам, выглядывавшим из-под замызганного халатика, по тому, как Геннадий Михайлович небрежно, совсем не как он, Лешечка, носил эти вещи, по тому, как он привычно называл всех на "вы", по манере выговаривать слова и по самой его речи, удивительно простой, не фасонистой, но внушительной и ясной, Лешечка понимал, что тот принадлежит к какому-то иному, привлекательному, но недосягаемому миру. Но тем не менее замызганный, очень не новый "Запорожец" смущал. Это несоответствие Лешечку мучило и когда они в четыре руки, все перемазанные маслом, завинчивали центральную гайку, а она не шла; и когда они положили крестовину с коробкой на пол и Геннадий Михайлович, поддев ломиком с одной стороны, нажал на него всем телом, а Лешечка метровым ключом жал эту гайку в другую сторону; и когда гайка эта наконец стала на свое место и оба вздохнули с облегчением. В этот-то момент Лешечка и спросил:
- Геннадий Михайлович, скажите, пожалуйста. Человек вы с виду солидный, а машина у вас такая - простите меня - фиговенькая. Как это понимать?
- Это очень интересный вопрос, Леша. И я вам на него отвечу. Понимаете, в наше время машину купить нетрудно. В каждой семье есть деньги. А если не хватает, помогут родственники. Вот все и кинулись на "Жигули" - купить стараются подороже, "заложить" деньги. Но купить - не фокус, трудно машину содержать, потому что ремонтировать ее, чинить, красить, да вы сами знаете, приходится из зарплаты. Машину можно иметь и нормально эксплуатировать, только если ее эксплуатация тебе по карману. Я на своем "Запорожце" на дачу возил цемент, в отпуск на охоту ездил, на рыбалку - тоже. И когда еду, не трясусь, что она испортится, что я ее побью, поцарапаю. Я получаю от нее удовольствие, она мне приносит массу удобств. Потому что эта машина дешевая, она мне по карману, по моей зарплате.
- Геннадий Михайлович, - перебил своего клиента Лешечка, потому что понял, что сейчас самое время задать ему вопрос, который его давно мучил, - а кем вы, простите меня, работаете?
- Я, Леша, доктор медицины и директор научно-исследовательского института. Но я вернусь к вашему первому вопросу. Вы заметили, сколько народа купило "Жигули", понастроило гаражей, а почти никуда на своих машинах не ездит. В субботу они выкатывают свои машины, моют их, смазывают, подзаряжают аккумуляторы, в крайнем случае, выедут за город на двадцать километров, нарвут там цветочков и назад. Ведь на этих машинах они и на работу не ездят, родственников на вокзал не везут. Они им нужны как помещение капитала и для престижа. Потому что, если машина испортится или побьется, они вынуждены, чтобы ее отремонтировать, - тут Геннадий Михайлович, как давеча в кабинете у директора, долго и пристально посмотрел на Лешечку, - они вынуждены очень во многом отказывать себе и своей семье. А ведь машина - это только четыре колеса, только средство доставки грузов и пассажиров. А машину превратили в факт семейного хвастовства: "У Маши, дескать, с мужем и машина, и ковры, и хрусталь". Вы когда-нибудь пьете из своих хрустальных фужеров?
"Откуда он узнал про фужеры, - подумал Лешечка, - я ему вроде об этом не говорил?"
- Нет, не пью, жена не разрешает.
- И никто не пьет. И в хрустальные вазы ваша жена не ставит цветы и даже, когда приходят гости, не ставит на стол хрустальную салатницу. Это вы все покупали для денег, для престижа, для того, чтобы казаться не теми, кто вы есть на самом деле. И то же самое с машиной. Если я езжу на "Запорожце", который мне по карману, то никто не отберет у меня того, что я профессор, что я двадцать лет отстоял за операционным столом, пока стал доктором наук. Меня не волнует, что кто-то подумает, что я торгую мясом-квасом. А вот некоторым из вышеупомянутых товарищей, когда они сидят за рулем дорогих "Жигулей" или "Волги", и особенно когда они в импорте-экспорте, ой как хочется, чтобы никто не подумал, что они рубят мясо или моют кружки в пивной палатке. И это потому, что они стыдятся своей профессии, стыдятся в том случае, если ее не любят, если наживаются на ней, обворовывая других людей. Вот почему я езжу на "Запорожце".
Эту речь своего необычного клиента Лешечка слушал с двойственным чувством. С одной стороны, его поражало, как правильно говорит этот профессор-транзитчик. И тут он думал о том, что все его далекие холостяцкие поездки в Суздаль - полная липа, что липа - его дом полной чашей, почти такой же по мебели, посуде и коврам, как дом Федора Александровича. Значит, "липовые" они люди? И значит, несмотря на ласково-подобострастное "Лешечка", в их взглядах, как молнии пробегали и презрение к нему, и пренебрежение, и тайная гадливость. К этим взглядам на станции, когда из-под металлолома или из верстака вынимал еще с зимы припасенный дефицит, - до сезона принесенные, купленные через знакомых, таких же, как и он, ловких людей, из магазина "Автолюбитель", детали, он уже привык? Глядят, мол, и черт с ними, он как бы не допускал до себя истинное содержание их взглядов. Он научился быть жестким и до наглости бессердечным, потому что давно его уже не трогали ни потертые пиджаки водителей, ни задубелые лица, ни костыли, ни протезы, ни толстые, как в бинокле, линзы в очках. Он только цедил свои "тридцатка", "сороковник", "стольник" и равнодушно думал: "Найдут. Хотят ездить - пусть платят!"
Но когда он выезжал за ворота станции в чистой рубашечке, в джинсах марки "Lee", ему казалось, он начинал жить по обычным человеческим законам. Он водил гулять, держа за руку, двух своих пацанов - шестилетнего Шурика и трехлетнего Валерика. Он шел по улице или парку, высокий, подтянутый, хорошо одетый, вел чистеньких, хорошо одетых детей. Он всегда пропускал перед собою женщину перед входом в магазин или на почту, уступал место старухам и беременным, если случалось ему ездить в автобусах, не торговался на рынке, не мелочился, дарил на дни рождения родственникам и друзьям дорогие подарки, и все-таки, оказывается, все знали, кто он такой. Все знали, как он зарабатывает, и, наверное завидуя, все же не одобряли такой его заработок. Считали его, наверно, ловчилой, выскочкой, холуем, хамом. А кто же он такой на самом деле, если посмотреть правде в глаза? Разве профессор Геннадий Михайлович, с которым они так сошлись, который бегал ему за пирожками в закусочную, в душе не презирает его? Не понимает, кто он такой?
С другой стороны, слушая профессора, Лешечка твердил про себя: "Все это бред, забудь об этом, не бери близко к сердцу, воспринимай для сведения, но не переживай, Лешечка, не переживай, потому что с тем, что тебе сказал профессор, жить трудно, а ты уже привык быть королем, твоя семья привыкла, ты уже привык к тому чувству восхищения, смешанному с ущербностью, которое ты видишь в глазах у родни, когда она изредка приезжает к тебе в гости и рассматривает твои комнаты, щупает твои ковры, стучит костяшками пальцев по полированным стенкам шкафов. И лучше об этом совсем не думать, пусть остается, как было. Разве тебе плохо? Не трогать ничего, пусть будет все, как было".