Не все изменения в нравах я приветствую, но, на мой взгляд, для взрослых, девственность – это недостаток…
У Лидки много связей, и я решил обратиться к ней – вдруг кто-нибудь из депутатов захочет помочь.
Хотя бы из пиаровских соображений.
Вопрос это спорный – целесообразность таких поступков.
Для идеалистов.
Я же, без сомнений, готов воспользоваться недобрыми качествами людей, на доброе дело.
Ее телефон у меня был, и мы договорились о встрече. Об одном я забыл – Лидка, кроме всего прочего, как и все идиоты, являлась законченной антисемиткой.
Пропуск мне выдали где-то на задворках Законодательного собрания, в светлой, стеклянностенной пристройке, напоминающей кафешки времен застоя расцвета "застоя".
После того, как меня ощупали металлоискателем между здоровенных, сталинской закройки, дверей, я оказался в Законодательном собрании.
Глядя на эти двери, я почему-то вспомнил о том, что слышал от кого-то, что законодателей во Франции называют "торговцами "недвижимостью"".
…Честно говоря, я, в отличие от большинства своих современников, не знаю – власть должна быть сильной или слабой?
И однажды, я спросил у Петра Габбеличева:
– Почему все думают, что власть должна быть сильной?
Петр был занят рисованием собственного автопортрета – впрочем, автопортреты не бывают несобственными, если художник не зарывается и не изображает вместо себя Жан-Жака Руссо или победителя олимпиады – для какого-то своего сборника рассказов, а рисунок карандашом требует полной сосредоточенности.
И, все-таки, он ответил:
– Потому, что никто не задумывается о глупости поговорки: "Сила есть – ума не надо…"
А потом добавил:
– Сильной должна быть не всласть – сильным должен быть закон.
…Я поднялся на пятый этаж на лифте, и первое, что услышал, постучавшись в дверь Лидкиного кабинета – комнатушки метра четыре квадратных, со столом из ближайшей школы и двумя стульями.
Одним – для нее.
Другим – как я понял – для меня:
– Надеюсь, ты – патриот?! – в ее словах вопроса было, явно, больше чем восклицания.
Вот есть такие люди.
Им и в голову не приходит, что человек может обратиться к ним за советом, с бедой, наконец.
Каждую встречу, они воспринимают, как возможность вербовать своих сторонников.
Наверное, они думают, что весь мир крутится только вокруг них, и остальные люди не могут оказаться сами по себе, а обязательно должны быть "За" или "Против".
В общем, не смотря на то, что кабинет Лидки наверняка мыли ежедневно, в нем продолжало пахнуть своим, а не моим временем.
Конечно, я художник, то есть человек такой профессии, что от меня можно было ждать чего угодно. Например, продажи Родины Североамериканским соединенным штатам или Южной Корее.
Что поделаешь – космополит.
Хотя смысл этого слова, мне, лишь совсем недавно, объяснил Ваня Головатов.
На какой-то читательской конференции, ему задали вопрос:
– Вы, что, космополит?
– Да, – ответил Иван, – Во всякой случае на столько, что я вполне могу враждовать с дураками любой национальности.
Разумеется, все Лидкины выкрутасы я понимал, и, потому, скромно потупившись в пол, ответил: – Еще какой…
На самом деле, я терпеть не могу политических патриотов: если люди профессионально занимаются любовью к Родине или еще к чему-нибудь, то, похоже, они просто ничего не умеют делать. Кстати, в районе Тверской у нас две организации, профессионально занимающиеся любовью.
– Тогда ты понимаешь, что евреи поработили страну!
– Не понимаю, – ответил я, – Меня, лично, никто не порабощал.
Может, мы с Лидкой живем в разных странах, а, может она, как и еще очень многие у нас в стране, просто дура, занимающая место, которое должен занимать умный человек.
– Андрей, ты, что же, думаешь, что евреи могут понять Россию? – ее вопрошания становились уныло однообразными, как всякий национализм.
На этом, я закрыл дверь Лидкиного кабинета.
Бесполезно было говорить с взбесившимся экспертом по макрополитике о беде никому не знакомой девчонки, а спорить с нацистом – все равно, что учить бешеную собаку астрономии.
Ушел я из Государственной Думы так и не присев ни на один из стульев, находившихся в желудке Нижней палаты законодательного собрания.
Хотя, как налогоплательщик, вполне имел право проверить то, на сколько мягкие места приготовлены для законодателей.
Единственное о чем я пожалел, так это о том, что не заглянул в буфет.
Буфет – лицо любой власти.
Я вышел на свежий воздух, потом спустился в метро, а через час позвонил Петру Габбеличеву и спросил:
– Как ты думаешь? Евреи могут понять Россию?
Удивить вопросом Петра трудно:
– Вряд ли, – ответил Петр, – Да и какая разница?
– Тебя, что, это не интересует? – так, как меня самого это не интересовало, то, подспудно, я надеялся услышать человека, интересующегося этим.
– Нет.
– С каких это пор?
– С тех пор, как я увидел, что понять Россию не могут русские…
– А как ты думаешь, патриотизм нужно воспитывать? – после общения с экспертом по макрополитике, мне захотелось довести процесс отмывания от нечистот до конца. – Я думаю, что нужно воспитывать не патриотизм, а разум…
– …Ты, кстати, где был? – спросил Петр.
– В Госдуме, – ответил я, устало вздохнув, словно ходить в Госдуму для меня ежедневное и поднадоевшее занятие.
Да и то, от одного похода туда, тоски столько, сколько от десяти походов на мюзикл "Чикаго".
Петр тоже вздохнул и сказал:
– Как это я сразу не догадался…
– …А ты чем занимаешься? – спросил я.
– Ничем. Сегодня ходил в банк. Бесполезно.
– Банк? Это там, где деньги сильнее обстоятельств?
– Нет. Это там, где деньги и обстоятельства – это одно и тоже…
Художник Петр Габбеличев
…Как-то раз мне пришлось писать целую серию картин для офиса одной строительной фирмы.
Там давно уже сменился собственник, и вряд ли кто-нибудь помнит меня, но я все-таки решил попробовать попросить деньги на лечение Олеси у них.
Живя, в общем-то, старой стране, я, как и многие, предавался новым иллюзиям.
Шел за деньгами к бизнесменам. То есть хотел перевернуть мир в его самом основании. Изменить формулу: бизнесменам – деньги, поэтам – иллюзии …
Я приехал в Крылатское, в то место, где стоял старый офис.
Теперь там все оказалось другим.
Это меня никогда не удивляет.
Меня удивляет, когда все остается прежним.
Вместо одноэтажного, кирпичного дома, прошедшего сквозь косметический ремонт, стояло новое трехэтажное здание с цветными стелами и коваными решетками на окнах, охраной в униформе и без, и множеством больших иномарок во дворе. Только мои картины на первом этаже нового офиса остались старыми.
…Как-то, мой сын, адвокат, сказал мне:
– Папа, ты никогда не станешь дорогим художником.
– Почему? – спросил я.
– Нет смысла делать тебя таким.
– Почему?
– Потому, что, куда ни придешь – везде твои картины.
Для дорогого художника, ты слишком много работаешь.
Слишком много пишешь картин.
Я так и не понял – хорошо это, или плохо. Когда кто-то говорит так, что я не понимаю – я не понимаю: это он очень умный, или я слишком глуп…
А картин, я действительно написал очень много, но еще больше картин я не написал. И, наверное, уже не напишу никогда – времени не хватит.
…То, по скольким телефонам, городским и внутренним, мне пришлось звонить, другого человека привело бы в уныние, но я стойко переговорил по всем телефонам, и, наконец, мне разрешили пройти в кабинет главного менеджера по связям с общественностью.
Там меня встретила страшная, жирная, уродливая, наглая баба, говорившая на шести языках, водившая "Крайслер" и имевшая в подчинении три сотни сотрудников.
Первым делом, она заявила мне:
– Я всего добилась сама, ни у кого ничего не выпрашивая!
Я женщина третьего тысячелетия! – и мне ничего не оставалось, как подумать о том, что если все женщины третьего тысячелетия окажутся такими уродливыми и крикливыми, то хорошо, что большую часть этого самого тысячелетия, я проведу в гробу.
Разумеется, ничего этого я не сказал.
Я просто, и довольно смиренно, изложил свою просьбу
– Наркоманка? – спросила "женщина третьего тысячелетия", которой все было ясно и без моих пояснений.
Дуракам, вообще, всегда все ясно.
Потому, что дураки видят только то, что им понятно.
– Да, какая она наркоманка? Просто не повезло хорошей девчонке, – проговорил я довольно вяло, ощущая сухость во рту, уже понимая, что здесь я ничего не добьюсь.
Но то, что произошло после этого, поразило даже меня:
– И вы смеете обращаться ко мне!
Да я вас, наркоманов, ненавижу!
И вы явились сюда!
Наглец!
Мне стало ясно, что из всех умений, эта женщина обладает, по крайней мере, одним – умением выстраивать восклицательные знаки, как солдат на плацу.
Даже ее осуждающие меня глаза излучали эти знаки.
Вернее, выстреливали их, как из пулемета.
При этом, она демонстрировала такой бледный словарный запас, что мое мнение о третьем тысячелетии как-то демаксимизировалось.
Вот бывает же так – послушаешь, как тебя ругают, и начинаешь себя уважать.
Неизвестно, сколько бы она орала еще, но я тихо – простейший способ поставить в тупик любого крикуна, это заставить его во что-то вслушаться – сказал:
– Совершенно согласен с вами, – и этим не только остановил поток толи слов, толи знаков, но и вынудил тетку открыть рот – наверное, кроме всего прочего, она совсем не ожидала моего согласия с ней.
И тогда я вежливо схамил.
Вежливость – интеллигентнейшее оружие против любого хамства.
Кроме того, это было единственное, что мне оставалось делать.
Я сказал:
– Никогда не спорю с женщинами возраста расцвета заката.
Дама примолкла, но я заметил, что рот у нее не закрывается.
Тогда я ушел.
Зачем прерывать женщину, которая молчит…
…У меня оставался последний шанс – давнее знакомство с одним недавним замминистром. Так я думал, забыв о том, что шансов всегда больше, чем мы видим.
Пока я ехал к Андрею Каверину, позвонила Галкина.
Я, как раз находился в метро, и почти ничего не расслышал из того, что на мой мобильник говорила Галя. Уже потом, выйдя из метро "Студенческая", я сам перезвонил к ней:
– Что случилось, милая?
– Случилось не у меня, а у вас, – я всегда поражался женской интуиции, и меня, в этом вопросе, может извинить только то, что мужской интуиции, я поражался тоже.
– Есть проблемы, но мы их решаем, – что я еще мог сказать женщине, с которой меня связывают близкие отношения о женщине, с которой меня ничего не связывает.
– Петя, ты ведь знаешь, что я купила новую машину и новый компьютер, – голос Гали звучал почти обычно, но в нем появилось что-то новое для меня.
Возможно, такой Галю слышали только ее родители – Галкина, словно извинялась, и мне очень сильно захотелось сказать ей за это: "Спасибо."
Так бывает – обнаруживаешь новые черты в своих близких, тогда, когда этого не ждешь.
– Знаю, милая.
– В общем, у меня есть всего две тысячи.
– К чему ты это?
– Я хочу отдать их вам.
– Откуда ты знаешь, что мы ищем деньги?
– Женщину искать тебе не зачем.
У тебя есть я.
– У меня есть ты – это подарок от судьбы, – я говорил правду, и мне было легко это делать. В кои веки приходилось разговаривать с нормальным человеком, и я разговаривал, словно соскучившись по нормальности:
– Но, причем здесь деньги?
– Если мужчина не ищет женщину, он ищет деньги…
…В подъезде у Каверина было темновато, но тень человека, поднимавшегося впереди меня, я все-таки заметил, хотя и не придал этому никакого значения.
Это была тень толи ребенка, толи девушки не очень высокого роста.
Я всегда поднимаюсь по лестнице довольно быстро, и потому у дверей Андрея мы сошлись почти одновременно, и меня слегка удивило то, что на кнопку звонка давила Маринка – продавец художественного Салона-на-Киевской.
Мы были знакомы, и довольно давно.
– Привет.
– Привет, – это оказалось единственным, что мы успели сказать друг другу, когда Каверин открыл нам дверь.
Кажется, появлению Маринки, Андрей удивился не меньше меня, и Маринка это заметила:
– Не пугайтесь, – проговорила она, – Я принесла вам немного денег.
Извините, но это все, что у меня есть.
Но, может вам и это пригодится.
Я знаю, что вам сейчас нужны деньги…
…Мальчики, не переживайте.
Сострадание только начинается в квартире, а заканчивается аж в бесконечности.
– Сострадание очеловечивает грехи, – вздохнул Андрей.
– Но не делает их менее омерзительными, – ответил я.
– Мальчики, вы такие умные, что рядом с вами мне не стыдно быть дурой, – Маринка положила на столик в прихожей тысячу долларов, вильнула попкой и исчезла.
Ее умение и появляться, и исчезать в момент, который она выбирает сама, мне стало известно случайно.
Случайно.
Как и все остальное, что известно мне в этой жизни.
Если отнестись к своим знаниям серьезно, а не сваливать их на господа Бога или школу с институтом – то ни к какому другому выводу придти не возможно.
Впрочем, Каверину, все Маринкины умения известны, кажется, не случайно, а точно.
Откуда Маринка узнала о наших проблемах, я не знал, но знал, что в Каверина она влюблена. Потому, я выразительно посмотрел на Андрея, и меня удивило то, что Андрей точно так же посмотрел на меня…
Ни я, ни он, даже не успели сказать Маринке спасибо…
…Мы бы еще о чем-нибудь подумали, но позвонил Ваня Головатов, и сказал, что привезет две с половиной тысячи. Больше он ничего не сказал, но с Иваном, каждый из нас был знаком давно, и ни я, ни Андрей не удивились…
Художник Григорий Керчин
…С утра я на "Лендровере" отвез Василия к Олесе, потом ездил по разным знакомым – искал деньги, но ничего не нашел, а часам к четырем заехал к Андрею Каверину.
Петя Габбеличев сидел у Андрея, и по виду обоих было ясно, что денег нет.
Мы собрались все вместе, как пионеры на сбор металлолома, толком не знающие, что делать и к чему должны привести наши усилия. Только подспудная надежда на то, что то, что мы делаем правильно, заставляла каждого из нас, самому становиться вожатым.
– Как девчонка? – спросил Андрей.
– По комнате ходит. Похудела. Побледнела, – я не очень внимательно рассматривал Олесю, просто потому, что от взглядов на нее, мне становилось как-то не по себе, и говорил о том, что сразу бросалось в глаза.
В конце концов, приходилось смотреть на человека, идущего в последний путь.
Я, как и всякий нормальный человек, тяжело переношу человеческую боль.
В общем, дело было плохо.
Это знают все – интеллигенция в России бедная.
И потому, слава Богу, что ее в России нет.
А вот этого – почти никто в России не знает…
Каждый из нас не такой уж бедный человек, во всяком случае, по сравнению с врачами или учителями.
Но для борьбы со СПИДом нужны такие деньги, каких ни у кого из нас не было.
Да и быть не могло.
На "черный день" у Петра была тысяча, у Андрея – тысяча пятьсот.
– Есть еще один вариант, – сказал Петр, – Как-то у меня было одно не большое дело с неким Ионовым.
Он теперь заместитель областного министра по средствам массовой информации.
Когда-то, он говорил мне, что я могу обращаться к нему в любое время и по любому вопросу.
– Попробуй, позвони, – в словах Андрея уверенности почему-то не звучало, но у нас не было другого выхода.
Конечно, сам заместитель министра денег дать не мог, но он мог бы помочь обратиться к газетам и областному радио.
Телефон замминистра был в "Желтых страницах", – самой полезной из всех ненужных книг.
Петр набрал номер – видимо зам областного министра, человек не удосуженный секретаршей, или Петру просто повезло – на противоположенном конце провода оказался сам заместитель.
Или не повезло.
Во всяком случае, Петр успел только поздороваться и представиться. Сказать, что у одного человека возникла проблема со здоровьем.
А потом опустил голову.
– Что случилось? – спросил я.
– Он бросил трубку.
– Бросил трубку? – к хамству нам не привыкать.
Не привыкать, даже к тому, что само хамство к себе привыкло.
– Разговаривать не захотел…
Почему-то, мне стало неловко.
Не за Петра.
За замминистра.
Что грех таить – мы, россияне, всегда ненавидели тех, кому хорошо.
Зато – сострадали тем, кому плохо.
Наши чиновники не способны на сострадание даже к больным.
Может, наши чиновники просто не россияне?..
Я не сказал этого, но спросил:
– Этот Ионов, он давно заместитель министра?
– Месяца полтора.
– Ну, что же. Объективная мера прохвостничества человека – это время, за которое человек, получивший власть, становится сволочью…
…Потом, через несколько дней, я рассказал об этом, в общем-то мелком эпизоде, Ване Головатову, и Иван ответил мне так, словно вопрос был для него очевидным: – Как каждый нормальный человек, Петр сожалеет о том, что нормальный человек – не каждый…
…А тогда, когда Петр только опустил трубку телефона – я понял, что мне нужно делать.
И почему-то был уверен в то, что в последствии не пожалею о том, что сделаю.
Больше того, я не сомневался в том, что, не смотря на то, что речь шла о потере наследственной вещи, мои предки не осудили бы меня…
…Уже несколько лет, один, совсем не бедный человек – когда-то, мы с ним учились в школе, только он ходил в третий класс, когда я, уже в пятый – время от времени заводит разговор о моем "Ленд-ровере".
– …Помнишь, ты хотел купить мой "Ленд-ровер"? – телефон этого человека был в моей записной книжке.
– Помню.
– Сколько дашь?
– Двадцать.
– Когда-то ты был готов дать за него тридцать.
– Теперь, только двадцать.
– Почему?
– Потому, что я чувствую, что ты торопишься…
Я думал всего несколько секунд:
– Можешь забрать его сегодня.
Документы оформим завтра.
Завтра же мне будут нужны и деньги.
– Завтра, ты получишь только десять.
– А остальные?
– Когда я обкатаю машину, проверю и все такое.
– И сколько тебе нужно будет времени, для того, чтобы ее обкатать?
– Ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы убедиться в том, что ты отдашь его за пятнадцать.
– Хорошо. Забирай его за пятнадцать завтра.
Но, знай, что ты хуже, чем я о тебе думал.
– Это ты, Гриша, знай, что ошибаешься в людях, когда думаешь, о них слишком хорошо.
– И ты знай, что ошибаешься в людях, когда судишь об их поступках по своим…
Потом я сказал Петру:
– Если бы я только знал, что он такая сволочь… – но Петр перебил меня:
– Ты знал об этом всегда…
– Жалко, – вздохнул я.
– Знаешь, о чем ты жалеешь?
– О чем?
– О том, что на хороших людях, люди не заканчиваются…