Художник Василий Никитин
Я сидел на стуле, а рядом со мной, на диване, умирала девушка.
Умирала, по моей вине.
В нашей с Олесей судьбе не нужно было выбирать виноватых.
Этот выбор сделал я. И выбор этот не подлежал пересмотру, и не подчинялся сроку давности.
И не мог быть подвергнут оправданию.
А точки, которые ставил в своей жизни я, рано или поздно должны были превратиться в крест.
Свой приговор я получил у врача районной поликлиники, того, который осматривал Олесю.
– Сколько осталось до развязки? – спросил я.
– Если не начать лечить прямо сейчас – недели две-три.
– А если начать лечить?
– Немного больше.
– На сколько – немного?
– На столько, на сколько у вас хватит денег.
– А потом, для вас, молодой человек, начнется другая жизнь, – сказал врач, прощаясь в коридоре. И я ответил, когда врач уже ушел: – Хорошо, что я заранее не знаю, какая жизнь хуже.
На тот свет, я вынужден был собираться не после смерти, а после жизни…
…Бледная, прозрачная, как свеча под горящим фитилем, с кругами под глазами, цвета кадмия, смешанного с ультрамарином в равных пропорциях, похудевшая, Олеся смотрела на меня:
– Ты будешь меня любить?
– Да.
– Долго?
– Долго.
– Сколько?
– Неделю, – едва не сказал я. Мысли путались и не отвечали за слова. Но слова нашлись:
– До конца наших дней.
– Значит, одну неделю…
…Того, что происходило в квартире Андрея Каверина, я не знал, и, потому, глядя на ворох рецептов, оставленных врачом, не видел никакого пути.
Уже потом, вспоминая этот момент, я подумал, что идеи кого-нибудь ограбить, мне в голову не пришло.
А потом позвонил Каверин:
– Деньги есть.
И еще будут.
Еду к вам на такси, так, что приеду скоро. А ты, пока, подготовь все рецепты, и снова пригласи врача…
Я выслушал Андрея молча, и как-то, не обратил внимания, что "на такси", а не на машине Гриши Керчина.
Я даже не понял, о каких деньгах говорил мне Каверин.
Жизнь для меня, не будет стоить ни рубля, если не с кем станет ее потерять…
…Уходя, доктор сделал Олесе укол снотворного.
– Это поможет? – спросил я, и доктор ответил:
– Ей – нет.
Вам – да.
Доктор думал, что мне еще что-то может помочь. Не по глупости – он просто не знал нашей истории…
…Своей смерти не боится только сумасшедший. Наверное, я постепенно теряю разум.
Привыкнуть можно только к собственной смерти.
И, хотя в одиночестве умирает каждый – мы с Олесей умирали вместе.
Не смотря на то, что я знал, что пока остаюсь в живых.
Судьба наказывала меня жизнью потому, что спасения оттого, что в ее смерти, повинна моя глупая жизнь, у меня не было.
Возмездие преследует всех виновных, но кара слишком часто достается невинным, для того чтобы считать судьбу справедливой.
Мы с Олесей разделили судьбу: я взял себе вину, а ей досталось наказание.
Я, даже, не мог об этом забыть, потому, что об этом знали все мои друзья.
Не то, чтобы мои мысли путались – я просто не мог собрать их вместе.
Наверное, к невнезапной смерти любимого человека не бывает готов никто.
Не бывает готов никто.
Люди лгут языком – я думал молча…
…Постепенно до меня дошло, что Каверин едет к нам. Мысль о том, что он везет нам с Олесей надежду, как-то не сразу сформировалась во мне – наверное, даже для надежды необходимо время для созревания.
Оставаться один на один со спящей Олесей, я не хотел, может, просто испугался, и вышел из квартиры, навстречу Андрею.
На лестничной клетке мне встретился сосед Олеси по подъезду, совершенно не знакомый мне человек.
Мы очень вежливо поздоровались и разошлись в разные стороны: он поднимался по лестнице вверх, я – опускался вниз.
Здороваясь, сосед улыбнулся мне.
Без всякого повода.
Просто так.
В кредит.
И, даже, кажется, приподнял шляпу.
Ему и в голову не пришла мысль о том, что он только что поздоровался с убийцей.
Эта мысль пришла в мою голову.
Не в первый раз, но сейчас с особенной отчетливостью.
Словно написанная черным по белому, но не моей, а чьей-то другой, не знакомой мне, рукой…
Художник Андрей Каверин
…Не задавая никаких вопросов, три тысячи долларов дал какой-то постоянный заказчик Петра.
Еще три – капитан дальнего плаванья.
И тоже – не задавая вопросов.
Звонили мы и одному живому классику.
Тому, что до сих пор таскает не себе свою полуизносившуюся известность, забывая учинить ей ремонт.
Наверное, он будет делать это до тех пор, пока не износит ее до дыр, сквозь которые станет видно его беспомощное тело.
Секретарша классика выслушала и ответила нам, что тот занят сегодня, завтра и послезавтра – на этом общение прекратилось.
В общем, всего мы собрали около двадцати пяти тысяч долларов. Этого должно было хватить, по крайней мере, на год – ерунда для вечности.
Вечность – для живущих.
Время – это вообще, явление только для тех, кто понимает, что рано или поздно – всему приходит конец…
…Первую половину этого года, почти всю осень и зиму, Олеся провела в больнице.
Когда родители и родственники собирали ее в больницу, Олеся попросила взять с собой потертого плюшевого медведя – первую свою игрушку, которую она помнила.
И я подумал о том, что вещи слишком долговечны для людей.
Это не значит, что я не верил в выздоровление.
Это значит, что я знал, что выздоровления нет.
Мы боролись не за вечность – время, конец которого не виден. Мы боролись за то, чтобы видимый конец времени оказался как можно дальше.
Время – это правда смертных…
…И это хорошо, что ни Олеся, ни ее родственники так и не узнали, как именно мы – я, Петр и Григорий устраивали Олесю в больницу.
Хотя все было довольно просто.
Первый врач, врач районной больницы, напуганный словом СПИД, попросту отказался принимать Олесю.
И никто из нас не осудил его – просто о СПИДе этот врач знал приблизительно, а о смерти – точно.
Это ложь, что врачи знают все о болезнях. Они даже о здоровье почти ничего не знают.
Тогда же, мне пришла в голову мысль, которую я не звал, и, единственное, что извиняло эту мысль, было то, что эта мысли пришла мне именно тогда: – Жизнь – это просто борьба со смертью.
После встречи со вторым врачом, врачом, не стану говорить, какой по номеру общегородской больницы – у нас с Петром возник такой разговор.
Не получился, а именно, возник:
– Глупо не любить жадность врача, – сказал Петр, – Терпим же мы жадность остальных людей.
– Но, врачи имеют дело с людьми, – толи ответил, толи возразил я.
– А остальные – что? Имеют дело с инопланетянами?
– Врачи имеют дело с больными.
– Остальные – имеют дело с пока здоровыми.
А все вышло на столько откровенно, что не по себе стало всем, даже тому врачу, что сказал:
– Давайте деньги мне, а я сам стану покупать те лекарства, которые будут нужны, – и спрятал глаза на своем лице.
Видимо, он еще не научился лицемерить с самим собой, и ему сложно было лицемерить с другими.
– Почему вы так на меня смотрите? – едва не взвизгивая, зафальцетил доктор. На это Петр совершенно спокойно и беззлобно ответил, пожав плечами:
– Вы сами знаете – почему?
– Почему? – это уже совсем из другого нашего с Петром разговора, но припомнилось отчего-то.
Несколько месяцев спустя.
– Потому, что честное не всегда совпадает с выгодным.
И, оттого, подлость всегда найдет себе лазейку.
– Кажется, Петя, – вздохнул в очередной раз я, – Этот врач еще не научился поступать подло. – Все равно, он плохой человек, – ответил Петр, – Хороший человек тот, кто не делает подлостей, даже зная, как они делаются.
А потом появился третий врач. В клинике Первого медицинского.
Он просто спросил:
– Когда привезете больную? – и у меня вырвалось:
– Спасибо.
– Пока не за что.
И помните – мы не всемогущи.
В могущество врачей верят только больные.
– Мы привезем все необходимые лекарства.
– Главным лекарством в медицине является сам больной, – улыбнулся доктор.
– Мы вам верим, – сказал я, не знаю – зачем, – Наверное, вы – хороший врач.
И доктор снова улыбнулся:
– Хороший врач спасает или от болезни, или от плохого лечения.
Когда мы вышли на улицу, я сказал Петру:
– Почему-то, я доверяю этому доктору.
– Я тоже, – ответил Петр.
– А доверие – это хорошо? – вышло, что в последний момент, мое утверждение непроизвольно превратилось в вопрос.
– Все зависит от того – это метод или принцип…
Художник Григорий Керчин
Зима оказалась удачной.
Холодной.
Безвирусной.
…СПИД – это когда одна большая болезнь прячется за многими маленькими болезнями. Потому, для нас были опасны все вирусы, микробы и прочие бактерии – я даже не заметил того, как, думая об Олесе, я стал говорить себе: "Мы…"
Ничто так не привязывает человека к человеку, как болезнь. Здесь, только ложь может быть конкурентом болезни…
Правда, слаб человек.
Во всяком случае, такой человек, как я.
Я говорю только о себе.
И не о себе – тоже…
…И иногда, мне приходит в голову простая мысль: зачем мы всем этим занимаемся?
Почему переживаем?
Ведь, в конце концов, Олеся – совершенно посторонняя нам девушка.
Одна из многих миллионов.
Попавшая в беду не по нашей вине – правда, по вине нашего друга – а просто потому, что ее любовь очень плохо размышляла…
…В нашем отделении Союза художников мне нужно было продлить удостоверение Члена союза, заплатить какие-то взносы, да и просто потолкаться не помешало.
На несчастье, а может на удачу, все четыре комнаты на улице Академика Орбели оказались пустыми, а на месте секретаря сидела Галкина.
Как всегда бессмысленная и красивая, только изменившая прическу – теперь ее волосы оказались заколоты сверху в какой-то художественный узел, а на лбу появился завиток.
И еще одно новшество – она надела очки, в очень симпатичной, наверное, модной и дорогой оправе.
С давних пор я не разговариваю с ней.
С недавних пор, с тогда, как я узнал, что Галя стала близка с моим другом Петром Габбеличевым – я не разговариваю с ней умышленно. А так, как Галкина уже давно не высказывала ни малейшего желания общаться со мной – хранить взаимное молчание, нам оказалось легко.
Но тут, меня словно прорвало:
– Скажи, с тобой можно поговорить откровенно? – спросил я, одинаково готовый и к тому, что "можно", и к тому, что "нельзя".
Она подняла на меня глаза.
Сняла очки.
Видя мое легкое недоумение, улыбнувшись, сказала:
– В них нет диоптрий…
– …С тобой можно поговорить откровенно? – повторил свой вопрос я. – А что ты делал все то время, пока был моим мужем?..
…Поженились мы с Галей, когда я был совсем молодым художником, а она училась на третьем курсе Архитектурного института.
Развелись через четыре года, не перейдя первой критической для брака черты – пять лет.
Совсем не из-за того, что до меня стали доходить слухи о ее неверности.
– Почему вы расстаетесь со своей женой так легко? – спросила меня судья во время развода.
– Потому, что меня перестало интересовать – верна она мне или нет…
Я редко вспоминал об этом, потому, что все то, казалось событием из какой-то иной жизни.
И не встречались мы вот так – один на один – почти никогда, хотя о том, что она снова вышла замуж, я слышал.
В конце концов, мы оба бродили по одному полю, и рано или поздно, о каждом из нас становилось известно каждому.
И кого это касалось.
И кого – нет…
Однажды, проходя по какому-то коридору мне навстречу, Галя мельком спросила:
– Познакомить тебя с моим новым мужем. Он секретарь райкома по идеологии?
Я, в тот момент, ничего не ответил потому, что мне показалось, что знакомство с новым мужем своей бывшей жены, это доведение супружества до шизофрении…
– …Ты хоть помнишь о том, что мы были мужем и женой? – спросила Галя.
– Нет.
– Это хорошо.
Плохая память – лучшее снотворное, – сказала она, а я довольно вяло поддакнул:
– Безразличие к воспоминаниям – первый шаг к идеальной жизни.
О том, что это утверждение верно только для идиотов, я не добавил…
…Самая освоенная всеми нами, россиянами, работа – это говорить ни о чем, но Галя сразу остановила меня:
– Бери стул. Садись.
Ты хотел поговорить о чем-то откровенно?
– Ты ведь знаешь, что мы пытаемся помочь одной девушке, подруге Васи Никитина.
Галя не ответила, а просто кивнула.
Потом посмотрела мне в глаза и проговорила:
– Я не знаю, о чем ты хотел спросить, но я знаю, какие слова ты хотел бы услышать…
– …О чем ты говоришь? – все произошло так быстро, что я не успел понять: удивился я ее словам или нет. – Я говорю о том, что ты думаешь, даже если об этом ты пока не догадываешься…
…Дальше я слушал свою бывшую жену молча.
Лишь однажды, когда Галя упомянула Васю Никитина, я вставил фразу:
– Конечно, бросили мы друга одного в психушке, – и она оборвала меня:
– Одиночество существует для того, чтобы человек понял – он такой же, как все, или – нет?
Больше я не прерывал Галкину, и потом был благодарен себе за это…
– …Ни ты, ни я не верим в то, что многие болтают в прессе и нет, будто сейчас кто-то старается сделать нас, россиян, рвачами, подлецами, и прочими дебилами, способными за тридцать серебряников продать родную мать.
И мы оба отлично понимаем, что такими нас делали очень долго – а родителей и без серебряников продавали.
Просто сейчас перестали говорить о том, что все люди хорошие.
И хотим мы этого или нет, мы видим то – какие мы есть на самом деле.
Телевидение, радио, книжонки на развалах, бульварные газеты здесь ни при чем.
На самом деле, все это ничьего сознания не формирует, а просто отражает то сознание, которое зрело семьдесят лет.
И теперь, не зависимо от того, нравится нам это или нет, подлость, рвачество, жадность существуют. Тем более сейчас, когда проявлять такие качества и легче, и безопасней, а, главное, выгодней – подлости, которые делают многие, это уже не подлости, а форма существования, – моя бывшая жена говорила не громко, и чем тише она произносила слова, тем внимательней я ее слушал:
– …Но все дело в том, что все это не может нравиться всем.
Не может приниматься всеми, – Галя на мгновение остановилась, закурила сигарету, и сделала это так быстро – а может, просто я задумался – и не успел протянуть ей зажигалку:
– …Все мои рассуждения не такие уж и общие, как может показаться на первый взгляд.
Вы ведь не девчонку спасаете – всех попавших в беду девчонок не спасешь.
Но вы делаете все бескорыстно, значит, вы себе и другим доказываете, что можно жить по-иному.
Без зависти, жадности, корысти.
И многие, глядя на вас, начинают завидовать не себе, а вам.
Когда люди видят то, какие вы, они начинают надеяться на то, что сами они и сами – почти такие же…
– …И болезнь девушки, это не причина, по которой вы поступаете так.
Это только повод для вас поступать так, как вы считаете нужным.
Не случайно, больных на Руси всегда называли убогими – находящимися у Бога на особом учете, – в этот момент Галкина заметила мой удивленный взгляд и добавила:
– Если бы не было Змея, кто бы сейчас знал о Святом Георгии…
– …Знаешь, Гриша, в какой-то степени, вы спасаете эпоху.
– Ну, это ты, Галя, чересчур, – я вздохнул и закурил тоже, не обращая внимания на то, что на стене, прямо у меня над головой, висела табличка: "Не курить!" Впрочем, у Гали эта табличка была перед глазами. Потом добавил.
Просто так:
– И людям, и эпохам свойственно переоценивать значение собственных событий.
– Не всем, – проговорила Галя, – Иногда, людям свойственно искажать поступки других людей на свой взгляд. И эпоха реагирует по-своему.
Уже появились слухи о том, что девушка завещала вам свою квартиру.
И здесь, тоже, удивляться нечему.
Для того, чтобы говорить о людях хорошо, нужно самому быть хорошим человеком.
А на это, не у всех хватает сил, – после этого, Галя ненадолго замолчала:
– Клевета – это единоборство подлецов.
Потом, без всякого перехода, она проговорила:
– Спасибо тебе.
– За что? – подрастерялся я. Благодарность – это то, что я ожидал от своей бывшей жены, меньше всего.
…Впрочем, бывшие жены удивляют не одного меня.
Как-то Петр Габбеличев, разводившийся трижды, на вопрос о том, как ему удается поддерживать нормальные отношения с бывшими женами, ответил:
– Просто хочется сохранить в себе способность удивляться женской логике.
Это форма борьбы со старостью…
…В конце концов, спасали мы Олесю, а не Галю.
– …За что – спасибо? – спросил я.
– За то, что не рассказал Петру о том, что мы были женаты.
У нас с Петей могли возникнуть проблемы.
– …Кстати, разницу в деньгах за машину, твой покупатель тебе вернет. На то, чтобы наказать мерзавца, у меня связей хватит, – неожиданно для меня добавила Галя, – Ты, ведь, продал машину.
– Ты и об этом знаешь?
– Я многое знаю.
– Ты слишком много знаешь обо мне.
– То, что он вернет тебе разницу, говорит только о том, что знаний никогда не бываеет слишком много…
"Вот тебе и на, – подивился я неожиданному и извилистому ходу мысли моей бывшей жены, – А еще говорят, что то, что хочет сказать женщина – то хочет сказать Бог".
И не просто подумал, а даже, при встрече, спросил у Вани Головатова – правда ли это?
Иван посмотрел на меня, при этом, в его взгляде сквозило некое сожаление – так смотрят на детей-Даунов и Даунов-взрослых – и ответил:
– По-моему, Бог приходит в ужас, когда узнает о том, что мы так о Нем думаем.
Не то, чтобы Иван Головатов был большим специалистом по Богу, чем остальные мои знакомые, просто, когда все, кому не лень и кому лень – тоже, рассуждали о Всевышнем по любому поводу, он молчал. А молчащему, как правило, есть, что сказать…
…Но Гале я рассказал не о Боге, а о себе:
– Я просто спас нашу с Петром дружбу.