– Почему? – Галя вновь надела очки, и опять смотрела на меня сквозь бездиоптриотические стекла.
– Потому, что нужно уметь защищать близких тебе людей от своего прошлого…
…Наш разговор получился довольно неожиданным для меня.
Во всяком случае, я взглянул на свою бывшую жену по-другому, понял, почему мой друг Петр Габбеличев чувствует себя хорошо, общаясь с Галкиной, которую мы все считали беспробудной дурой.
А ее последние слова подтвердили, смутно родившееся у меня предположение о том, что, за то время пока я жил с Галей и пока не жил – я ничего в ней не понял:
– Ну что же – жизнь нужно прожить так, чтобы в конце жизни, твои поступки казались тебе такими же правильными, как и в то время, когда ты их совершал.
Уже у дверей я услышал слова бывшей своей Гали:
– Знаешь, почему мы разошлись?
– Почему? – довольно глупо переспросил я. Словно, для того, чтобы разойтись нужно больше причин, чем для того, чтобы не расходиться.
– Гриша, ты очень хороший человек, и всегда поступаешь правильно.
Но, ты не совершил ни одного безрассудного поступка.
Ты ни разу не поступил как сумасшедший.
– То, что я на тебе женился – разумеется, не в счет?..
Художник Петр Габбеличев
Не знаю, есть ли в каждой фантазии доля истины, но в каждой правде, часть фантазии есть обязательно…
"…Всю зиму я работал очень мало.
Не потому, что не было идей.
Просто работа у меня такая, что требует покоя для моей бессмертной души, а не смятения этой самой непонятной и частоупоминаемой субстанции.
О которой одни говорят, что она точно есть, а другие, что ее точно нет.
И это не научный спор, и, даже, не теологический.
Это спор желаний.
Желаний обременять свое тело, и желаний не обременять.
Для бессмертия души у нас много слов.
Слов.
Не удивительно, что и те, кто верит в существование души, и кто, нет – используют это словесное многообразие, как неопровержимый аргумент в свою пользу.
Но иногда, так хочется свести все к простому разуму.
Да что-то не всегда получается.
И как-то, постепенно, я привык к тому, что, просыпаясь, я первым делом думал о том, как дела у Олеси, и, засыпая, думал о ней тоже.
Почему?
Если бы любой из нас отошел в сторону, то после того, как много мы уже сделали для посторонней нам девушки, никто не осудил бы нас.
Да и сами себя, мы бы не осудили…
…Обо всем этом я думал, возвращаясь из больницы, стоя в очереди на автолайн на площади у Киевского вокзала. Очередь была не большой и не шумной, и в ней не оказалось ни одного знакомого человека – так, что я спокойно мог не обращать ни на кого внимания, рассчитывая, на то, что никто не обратит внимания на меня.
Автолайны, возящие пассажиров в наше Примосковье, это большие светлые полу-атобусы вмещающие кучу народа.
И того хвостика очереди, с которым я стоял на остановке, не хватило для того, чтобы заполнить салон. В таких случаях, шофер не отправляется сразу, а дожидается тех пор, пока народу не соберется достаточно много, чтобы рейс окупился.
Днем, когда желающих поехать не много, такое ожидание может продлиться минут двадцать.
Почти столько же, сколько занимает дорога до нашего райцентра.
В принципе, это создает некоторое неудобство, но когда мои дети аргументируют свои редкие приезды ко мне тем, что до меня трудно добираться из-за пробок на дорогах, приходиться отвечать:
– Конечно, на нашей дороге много машин. Потому, что ваша Москва даже не райцентр.
– Москва – цельный субъект федерации, – почему-то вяло дискутируют мои дети.
Я выбрал себе место возле задней двери и приготовился вздремнуть до тех пор, пока народ не соберется. Во время движения, я никогда не сплю, потому, что, однажды задремав, проехал не только свою остановку, но и всю петлю по нашему городу, и проснулся, когда машина вновь подъезжала к Киевскому вокзалу.
Когда я, не помню – к чему, рассказал об этом своему старшему сыну, тот оценил ситуацию:
– Папа, если хорошо спишь – значит, совесть чистая.
И только я прикорнул у окна, как у меня над головой раздался басовитый, явно привычный к употреблению в разнообразных людских собраниях, и одновременно, очень мягкий и глубокий голос:
– Свободно ли место возле вас?
Надо мной возвышался батюшка, пышноволосый, курчавобородый, одетый длинную, до самого пола, рясу с большими нагрудными карманами.
Я поднял взгляд, и наши с батюшкой глаза встретились.
В этот момент я подумал о том, что за все время, что мы боролись за Олесину жизнь, ни одному из нас не пришло в голову пойти в церковь и помолиться за ее здоровье.
Или мы перезревшие атеисты, или – недозревшие православные…
…Эти мысли были не длинны, но все-таки, заняли некоторое время, а батюшка продолжал смотреть на меня спокойными, не торопящими глазами.
Мне стало неловко за эту задержку, и я немного засуетился:
– Конечно. Присаживайтесь, пожалуйста, – при этом я невольно сдвинулся еще ближе к окну, освобождая место широкой рясе.
– Не беспокойтесь, – проговорил батюшка, – Я не стесню вас.
Наши взгляды вновь встретились, и я подумал о том, что рядом со мной оказался именно тот человек, которому я мог бы рассказать о своих мыслях.
Могло получиться что-то вроде исповеди, и мой временный спутник, кажется, почувствовал это.
Во всяком случае, его глаза продолжали смотреть на меня:
– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил батюшка, и я честно ответил:
– Нет…
– …Я могу быть вам чем-то полезен? – на этот вопрос батюшки, я тоже ответил честно, хотя удобней мне было бы ответить: "Да.": – Не знаю…
– …Сколько вам лет? – Среди старцев, я юноша, – проговорил я.
– Вы веруете в Бога?
Я никогда не знал о том, как отвечать на этот прямой вопрос, и на моем лице, наверное, отразились сомнения, потому, что, грустно улыбнувшись, батюшка проговорил:
– Сомнение – это уже почти действие, – и тогда я задумался, вспомнив Олесю:
"Если Бог есть, то на кого же он смотрит?!" – но тут же вспомнив о том, как Гриша Керчин, без колебаний, отдал свою редкую машину, ради того, чтобы попытаться спасти почти незнакомую девушку, я понял на кого смотрит Бог.
Впрочем, вопросы все равно оставались, и мне пришлось решиться на честность:
– А вы верите в то, что среди нас много по-настоящему верующих?..
– …Ну, хорошо. Я спрошу по-другому: вы верите в то, что являетесь созданием Божьим? – я не был знаком с этим человеком в рясе, но в нем было что-то такое, что располагало к откровенности: – Когда соглашаюсь с тем, что меня создал Бог, я каждый раз, ощущаю себя предателем по отношению к своим родителям…
– …Мне кажется, – проговорил батюшка после некоторого раздумья, – На вашем жизненном пути встала какая-то трудноразрешимая проблема.
– Жаль, что на этом пути не стоит камня, на котором было бы написано то, что произойдет в том случае, если я пойду прямо, направо или налево, – ответил я.
После этого мы оба замолчали, и лишь когда наш автолайн проехал Триумфальную арку и выбрался из автомобильной сутолоки Кутузовского проспекта на Можайское шоссе, батюшка проговорил:
– Всегда идите прямо…
Художник Василий Никитин
Тот, кто перестает испытывать удовлетворение, начинает думать, что удовлетворение вообще не возможно…
…Олеся чувствовала себя все лучше и лучше.
Каждое утро я приходил к ней и видел, как постепенно возвращалась розовость ее кожи, болезненный блеск газ сменялся здоровой улыбкой.
Пусть немного грустной, но все-таки, здоровой.
Я часто брал ее руки в свои и чувствовал.
Чувствовал, как руки ее теплели.
Олеся вставала, ходила по палате, а когда снег стал таять, мы начали понемногу выходить на один из балконов.
Главное – у Олеси появились желания.
И каждое ее желание становилось надеждой для меня.
Надеждой на то, что когда-нибудь для меня найдется оправдание.
Не оправдание – искупление…
…Не смотря на то, что золотую осень любили многие великие поэты – люди владеющие словом, как делом, не смотря на то, что осень на Руси всегда была временем всех праздников, свадеб, сытости, наконец – не осень, а весна олицетворяет возрождение.
Юность.
Может это происходит потому, что юность – это пастбище для целей.
Мои друзья Григорий, Андрей и Петр приезжали в больницу почти ежедневно, иногда по одному, иногда – вдвоем, иногда – все трое.
Но между собой мы больше молчали.
Вернее – в основном, молчал я.
Потому, что был виноват и перед ними.
Каждый из них – очень порядочный человек, которому я без сомнения доверил бы все, включая и свое будущее.
И они оказались именно такими, как обещали, а я – нет.
Значит, мы перестали быть равными.
– …Вася, ты чем питаешься? – спросил у меня однажды Петр. Даже тем, что он поинтересовался моей жизнью, Петр оказался выше меня.
Дело в том, что все деньги, собранные на лечение Олеси, мы положили в банк "Авангард" на мой, совместный с Петром, счет.
Это нужно было сделать из моей болезни, о которой совсем не думал – когда любишь другого человека, наверное, забываешь о себе.
И Петр знал, что я не беру со счета ничего, кроме того, что тратилось на лечение Олеси.
– Хлебом, – ответил я.
– Перестань так экономить. Ешь нормально, – Петр сказал это очень просто, но я почувствовал, что такое друг.
Он оказался настоящим другом – человеком, способным думать о тебе, даже тогда, когда ты сам о себе подумать не способен.
– Это деньги Олеси.
– Это ваши деньги.
– А есть ли что-нибудь, – подумал я, – Чего я единственный хозяин?
И Петр, словно прочитав мои мысли, ответил:
– Да.
– Что? – спросил я, не слишком удивленный словом Петра.
– Доля…
И все-таки, в основном, я молчал при своих друзьях.
А с Олесей мы, естественно, разговаривали постоянно, обо всем.
Кроме болезни.
Хотя, однажды, она, глядя мне прямо в глаза, тихо сказала:
– Болезнь – не такая уж большая неприятность.
Если бы не боль твоих близких…
…Но постепенно я отметил, что большинство разговоров начиналось ее словами: "А помнишь?.. А знаешь, раньше…"
– Почему ты все время вспоминаешь прошлое? – спросил я однажды, и услышал в ответ:
– Потому, что пошлое – это все, что осталось у меня впереди.
После этих слов Олеси, я впервые сделал то, чего не делал даже в детстве – плакал ночью. Наверное, я достаточно повзрослел для такого поступка…
Художник Григорий Керчин
Весна – единственное время года, которое у нас в стране наступает не неожиданно.
И как бы зима ни упиралась, ни прятала до поры от солнечных лучей по закоулкам природы свой нерастаивающий, целюлитный, поникший снег, каждый новый день приносил весне очередную бескровную победу тепла над холодом.
Движения – над спячкой.
По весне Олеся оправилась от осеннего кризиса болезни настолько, что трудно было отличить ее от всех остальных, здоровых, людей.
К этому времени наша просвещенность в вирусологии распространилась так далеко, что мы уже знали, что при серьезном лечении болезнь инкубицируется в человеке, и хотя человек остается носителем вируса СПИДа, но может жить долго, без особых ограничений.
И, при определенных условиях, женщина, ВИЧ инфицированная, даже способна иметь здорового ребенка.
Вначале весны мы все вступали в период оптимизма, забыв о том, что оптимизм – это роскошь дилетантов.
…Цветы для Олеси обычно приносил Петр.
Он у нас главный специалист по девчоночным вкусам.
Но, в палате больной девушки, среди цветов, принесенных моим другом, я, неожиданно для себя, почувствовал, что стал иначе воспринимать ренессанс.
Может, просто, каждый цветок, подаренный женщине – это эпоха возрождения в локальном масштабе.
Цветам Олеся радовалась как ребенок, да она и была ребенком.
Правда, научившимся многому.
А это необходимо любому человеку.
И больному, и здоровому.
Человек ведь, даже счастлив может быть, лишь на столько, на сколько он научился быть счастливым…
…Олеся была ребенком.
– Но, по крайней мере, не беспризорным – у нее оказалось целых три дополнительных папочки, – улыбаясь, сказал врач, когда я заговорил с ним об этом, – Парадокс нашего времени.
– Парадокс времени, – повторил я, – Почему же сейчас беспризорных детей больше чем после войны?
Лицо доктора стало серьезным:
– В этом нет никакого парадокса.
В войне мы, все-таки, выиграли.
А в строительстве коммунизма – проиграли…
…Вася рассказал мне о том, что Олеся говорила о своем будущем, я рассказал Петру и Андрею, и то состояние, в которое пришла она, позволило нам начать думать о будущем.
То есть, заняться тем, что раньше нам в головы не приходило.
Время, которое мы провели вместе с Олесей, так повязало нас, что расставаться уже не имело смысла.
У Олеси было только школьное образование, значит, поле для ее будущего было широким.
– Сошлем ее на менеджерский факультет, – Андрей Каверин часто подавал хорошие идеи, – На заочный.
Пока, подучим ее сами, заключим с ней договора на реализацию наших картин – как-нибудь прокормим девчонку.
И, со временем, мы все забудем о сегодняшних событиях.
– Не плохо, – согласился Петр, – В конце концов, главное, чтобы результат выходил за пределы событий, приведших к этому результату…
…Потом, мы посоветовались с ее лечащим врачом, и оказалось, что можем сделать Олесе еще один подарок – отправить их с Васей на море.
Девчонка обрадовалась, и это был очередной подарок нам.
Неизвестно, кому везет больше – тому, кто получает подарки, или тому, кто может их делать.
– Я еще ни разу не видела моря! – и Петр, улыбнувшись, ответил ей:
– Ты еще многого не видела, девочка. Теперь мы это исправим.
Мы были такими радостными, что забыв обо всем, что привело нас всех в больницу Первого медицинского института, я спросил Петра:
– Завидуешь им? – Петр улыбнулся и ответил:
– Нет. Я слишком старый для путешествий с девушкой.
– Старость – тоже время путешествий. И женщины, пусть и не наши, могут сделать это время лучше.
– Старость – это время, когда со своей женщиной уже интересней путешествовать, чем с чужой…
…Потом они оба уехали на месяц в Новороссийск, а мы почувствовали себя победителями.
И захотелось поверить в то, что добро всегда побеждает зло.
Мы были счастливы, потому, что сделали то, что хотели и могли.
– Стоп, воронье.
Мы – не ваш ужин…
Художник Андрей Каверин
Олеся умерла в первый день лета.
…Через неделю после отъезда Олеси и Васи в Новороссийск, пришла телеграмма.
Телеграмма скрывает выражение лица, то есть – лишает воображение фундамента.
Кроме цифр, в телеграмме, присланной Василием, было одно единственное слово: "Встретьте".
Мы поняли, что что-то случилось, и меня не удивило, то, что на платформу Курского вокзала, сразу вслед за нами прибыла машина "Скорой помощи".
Когда поезд остановился у перрона, в вагон вошли санитары в белых халатах, со сложенными пополам носилками в руках.
Кто-то выходил из вагона, кто-то кого-то встречал, но я ничего этого не замечал, и мне показалось, что над причалом поездов нависла тишина.
А потом, когда перрон почти опустел, на него вынесли Олесю, лежавшую на носилках.
Ее лицо было открытым и почти таким же белым, как простыня, покрывавшая ее худенькое тело до самого подбородка.
Закрытые глаза девушки подрагивали прозрачными веками.
Когда Олесю уже увезли, на перронный асфальт вышел Вася Никитин.
Его лицо было основательно разрисовано свежими синяками.
– Что случилось? – спросил я.
– Приступ.
Он начался неожиданно, через несколько дней после того, как мы приехали.
Саркома.
– Что случилось с тобой?
– Нас с больной Олесей не хотели пускать в поезд…
…Жестокость людей, тем более, жестокость в стремлении оградить себя от неизвестного, давно уже не вызывает у меня удивления. Ведь, почти всякая неизвестность – это почва для паники.
А паника не только разобщает, но и сплачивает толпу.
Паника – это превращение персонального страха в коллективный ужас…
…Кремировали Олесю в Западном крематории.
Где-то в районе метро "Сходненская".
Как ни странно, в обрядовом зале собралось довольно много народу, даже батюшку пригласили, и пока тот что-то говорил, своим глубоким, тягучим голосом, я заметил, как Петр – кажется, самый большой атеист среди нас – сунул деньги какой-то служащей крематория, и в зале загорелись свечи.
Наверное, смерть – это такая вещь, при которой, даже атеисты забывают о своем атеизме.
Отец Олеси оказался рабочим какого-то завода, маленького и скучного, но способного выделить автобус для похорон.
Уже после того, как все слова были сказаны родственникам – мы простояли молча – и гроб с телом Олеси, вначале двинулся вниз, а потом скрылся за полированной крышкой, на этом автобусе уехали на поминки все.
Только нас пригласить толи не захотели, толи просто забыли.
– Хотите, за отдельную плату, посмотреть на то, как горит тело? – спросил какой-то мужичок, довольно поношенного и безразличного вида. Я не понял его вопроса, а он не понял моего ответа: – Зачем?..
…Мы так и остались стоять на перекрестке, образованном шоссе и подъездными к крематорию асфальтированными путями, под небом, которое, немного посомневавшись, все-таки заплакало.
И нам пришлось сойтись с этими небесными слезами.
Из нас четверых, легкая штормовка оказалась только у меня, а Петр, Гриша и Василий так и стояли в своих темных пиджаках, на которые падали крупные капли дождя, делая ткань бесформенной и осклизлой.
И было непонятно, что на лицах моих друзей – капли дождя или что-то иное.
Слезы…
…Мы стояли и молчали, и вместе с нами молчали православная церковь, католической костел, еврейская синагога и буддистская пагода.
– Какая это гадость – пьянство и наркотики, – прервал тишину Гриша.
В это время, среди туч блеснул лучик солнца.
И Петр ответил:
– Мир, вокруг нас, так богат и интересен, что уходить в пьянство и наркотики, могут только те, кто из себя ничего не представляет.
Только тот, кто мельче этого мира.
Тот, кому в этом мире, делать нечего.
Только ничтожество тянется к бутылке и шприцу.
Только те, кто больше ни на что не способен.
Так, что быть пьяницей или наркоманом – это не плохо.
ЭТО СТЫДНО…