Брак
"Жена – не любовница…"
Виссарион Белинский
"Ну и дурак, этот Белинский…"
Николай Удальцов
– Знаешь, наверное, каждый писатель ставит во главу своего творчества – человека.
Но ведь можно без конца повторять: "Человек! Человек! Человек!" – а, что это такое – человек?
– Я бы повторил несколько иначе: "Человек! Человек? Человек…"
Ну, что же.
На примере этой, довольно банальной истории, я попробую показать, что человек – это, прежде всего, его желания.
Ведь только они рождают поступки…
…Если бы люди ясно представляли бы себе, чем, на самом деле, является то, чего они хотят, возможно, они хотели бы совсем иного.
Если бы люди всегда поступали разумно, в раю давно возник бы квартирный вопрос.
А чертей в аду пришлось бы перевести со сдельщины на оклад. Иначе, они все разбежались бы.
Конечно, описываемые в этой повести события – всего лишь, частный случай. И я отдаю себе отчет в том, что последняя точка в истории человеческих ошибок, будет поставлена не мной. И, если меня спрашивают:
– А кем будет поставлена последняя точка в истории человеческих ошибок? – я не пожимаю плечами в сомнении, а отвечаю абсолютно точно, потому, что точно знаю ответ:
– Последним человеком…
* * *
…Если бы старина Грегори – на платформе узкоколейки, рельсы которой мирно лежали вдоль берегов озера Онтарио, продавший первый кусок курицы, вложенной между двумя ломтями хлеба и сдобренной долькой лука и соленого огурца и политой кетчупом, а, впоследствии, организовавший всемирную империю быстрого питания под именем бизнеменов Мак-Дональдсов – мог знать о том, какие истории будут разыгрываться на террасах его забегаловок, он, наверняка, завещал бы своим потомкам заниматься драматургией.
Тогда, наверное, фаст-фудом пришлось бы заниматься мне.
Не оставлять же мир без хот-догов, биг-маков, чизбургеров, гамбургеров и хрустящих картофельных палочек…
Он
…Говорят, что существует тысяча способов быть счастливым в браке.
С годами, я сделал открытие: ни одного из этих способов люди не знают…
Это не значит, что в браке нет счастья. Это значит, что для счастья не существует чужого опыта…
…Воскресный летний день выдался солнечным и жарким, ровно настолько, чтобы улицы опустели, а все столики на террасках кафешек заполнились и в столице, и в ее пригородных городках.
За одним из столиков во дворе "Макдональдса", отгороженном от остального города заборчиком высотой по колено мужчины среднего роста, сидели художник Петр Габбеличев и поэт Иван Головатов.
В том, что за столиком одного из канадских кафе в подмосковном райцентре сидели Иван и Петр, не было ничего библейского, и ничто не должно было наводить на мысли о старинных русских приданиях.
К всемирной глобализации, происходившее на террасе "Макдональдса", тоже имело весьма отдаленное отношение.
Вернее, затрагивало глобализацию совсем иного рода.
Перед каждым из мужчин, на плетеном пластмассовом столике находился стандартный набор из сэндвичей, кофе и стружек картошки-фри в высоком, разукрашенном подобием рекламы, стаканчике.
"Макдональдс" летом, в полдень, это место, куда ходят не голодные люди, а люди, которым хочется просто посидеть и поболтать.
Петр и Иван не отличались от всех остальных – они сидели и разговаривали.
С другой стороны, "Мак-Дональдс" – не такое место, где разговаривают о чем-то серьезном, и за столиком, за которым сидели Петр и Иван, как и за всеми остальными столиками, разговор шел ниочем, то есть о том, в чем разбираются все: о политике, о футболе, о погоде. Кроме этого, Петр и Иван говорили еще об одном общедоступном и всем понятном – о том, о чем говорить, вообще не стоит – об искусстве.
– …Почему, это, нам не стоит говорить об искусстве? – спросил как-то Ивана Головатова инструктор краевого управления культуры в городе Красноярске, куда Иван забрел по случаю во время перелета из Ленска в Москву.
Самолет, на котором летел Головатов, подзасел в Красноярске из-за дождливой погоды, Иван сдал билет и решил побродить по новому для себя городу день-другой.
В управление культуры, куда он зашел, чтобы разузнать насчет койки в гостинице, его попросили прочитать лекцию "об искусстве" – как выразился инструктор – для работников городского коммунального хозяйства.
– У нас, в крае, можно сказать, все разбираются в искусстве, а вы – столичный поэт… – толи инструктор хотел, таким образом, закомплементить Ивана, толи, он сам был бывшим коммунальщиком, но Головатов посчитал, что отрывать людей от дел глупо, особенно в дождь, и ответил просто:
– Если есть что-то, в чем разбираются все, значит, в этом никто ничего понять не в состоянии…
– …Может просто, когда человеку за пятьдесят, – проговорил Петр, глядя не на Ивана, а куда-то в пустоту, называемую поэтами и космофизиками небом, – С политикой, футболом, погодой и искусством, вообще, начинает твориться что-то непонятное.
– А может еще проще, – ответил ему Иван, – В политике, футболе, погоде и искусстве, как в любви – понятно, когда выходит плохо, но неизвестно как нужно делать, чтобы получилось хорошо.
В этот момент, мимо столика, за которым сидели Петр и Иван, прошли две проститутки.
Девицы были довольно симпатичными и напоминали лучики. Только непрямые, а преломленные плохоотполированными линзами и отраженные многими зеркалами, некоторые из которых страдали кривизной.
Казалось, порочности они несли не больше, чем все остальные девушки на улице. Просто, свою порочность, они несли нескрывая.
Напоказ.
Нарочито.
– …Ну, а если, у людей такой нарочитый вкус! – без всякого сомнения, в своей правоте, сказал презентальный галерейщик на открытии глупого, пошлого и бессмысленного людосбора, названного иностранным словом "биенале", и, оттого, еще более глупого, пошлого и бессмысленного.
Петр не стал спорить, потому, что предмета спора не видел. Он просто ушел, подумав:
– Нарочитость – это отсутствие вкуса.
Девушки-проститутки – словосочетание, рожденное от брака интеллигентности с реальностью – поставили свою личную жизнь на рынок и на план одновременно, и Петр, провожая их взглядом, незлобно усмехнулся:
– Троцкистки секса.
Художник и поэт были знакомы так давно, что многое в их разговоре, уже не нуждалось в дополнительных словах.
В молчаливом взаимопонимании взрослых людей нет никакой мистики.
Мистика начинается там, где понимание отсутствует.
Кстати, там же мистика и заканчивается.
Впрочем, возраст здесь ни при чем. И когда взрослые думают, что дети понимают не все – это только подтверждает то, что не все понимают взрослые.
Каждый возраст имеет свой счастливый шанс остаться непонятым. Шанс стать возрастом поэтов потому, что тот, кто понимает, что понимает не все – может фантазировать. Тот, кто думает, что понимает все – может только заблуждаться.
– …Почему ты подумал, что это проститутки? – спросил Иван. – Потому, что они безразлично обходят стороной столики, за которыми сидят женщины и дети.
– По-моему, Петр, ты, даже когда говоришь об искусстве, думаешь о женщинах, – проговорил Иван, немного помолчав, и Петр улыбнулся ему в ответ: – Я о них думаю, о чем бы ни говорил.
– И, никогда не думаешь, о женщинах плохо? – задав этот вопрос, Иван расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и ослабил галстук. Видимо, для того, чтобы решать, что плохо, а что – хорошо? – человек должен иметь возможность свободно дышать.
Петр ответил, почти не задумываясь, но, улыбнувшись:
– Даже когда мы думаем о женщинах плохо, мы все равно думаем о женщинах.
– Только не говори, что тебя заинтересовали эти девицы.
– Нет. Меня заинтересовали те две женщины, что сидят через три столика, справа от тебя.
Иван повернул голову, лишь на мгновение, но его хватило, для того, чтобы он что-то вспомнил:
– Одну из них я знаю.
– Какую?
– Ее зовут Лика, – поэт Иван Головатов по институтской специальности был гинекологом, – Несколько лет назад я делал ей аборт.
– Какой же удивительной информацией можно обогатиться сидя в "Мак-Дональдсе", – слегка, ненавязчиво, поиронизировал Петр, – Лику я тоже знаю. Правда, не очень близко.
– А вторую?
– Вторую – не знаю совсем.
– По-моему, ты смотришь как раз на вторую.
– Верно.
Я, ведь, прожил с ней шесть лет…
– …Ну и чем это все закончилось? – Иван понимал, что разговор заходит в область, путешествие по которой не всегда имеет право даже близкий друг.
И понял бы, если бы вопрос остался без ответа.
Но Петр ответил и, тем самым, сделал первый шаг по словам, которые привели к поступкам:
– Она ушла от меня к другому мужчине.
– Ты так и не простил ей этого?
– Нет.
– Библия учит, что нужно прощать, – вздохнул Иван.
– Библия учит прощать врагов.
Про любимых женщин там ничего не сказано…
– Ну, что же, Петр, прошлое – это не всегда старые ответы.
Иногда – это новые вопросы.
– Да, – вздохнув, согласился Петр, – Но, дело не только в этом.
– А в чем еще дело?
– Возможно, все дело в том, что еще неизвестно: прошлое – это то, что навсегда ушло, или – то, что навсегда осталось с нами?..
Петр, задумавшись о своем, замолчал, и его мысли вылились в нестройную повесть. В набор, иногда не связанных между собой событий, каждое из которых могло бы послужить сюжетом для маленького рассказа.
Взломав дверь в подвал памяти, он обнаружил там не склад, с хорошо налаженным учетом хранимого, а свалку, куда вперемешку свозились события, мечты, результаты и сокровенности.
Но это были его события, и его мечты, и Петр узнавал их без удивления, смахивал с них пыль, и бережно укладывал на место, ставшее для них привычным.
Он насаживал, обкатанные временем, кусочки прошлого на одну нить, создавая разнородный и не всегда гармоничный узор, не понятный никому, кроме него самого.
И получалось так, что его душа писала не литературное произведение, а репортаж с места давно произошедших событий…
…Начальство существуют для того, чтобы по нему иронизировать, чтобы его бояться, ненавидеть, в конце концов.
Петр Габбеличев в свою начальницу влюбился.
Это произошло давным-давно, когда он еще не был членом Союза художников, и для успокоения души участкового, вынужден был устраиваться на различные, не связывающие время, работы: истопник, диспетчер, сторож.
Ежедневный восьмичасовой рабочий день – продукт эволюции рабовладельческого строя – был не по карману его судьбе. Тратить столько времени без толку, он не мог себе позволить.
…Петр любил писать картины ночами – вначале не хватало дня, а потом, это вошло в привычку – и как-то раз, глубоко за полночь, в его дверь постучали.
На пороге стоял участковый.
– Что случилось? – спросил Петр.
– Вот, проходил мимо. Вижу, свет у вас горит, дай, думаю, зайду.
– Входите, – Петру было неприятно то, что ему мешают, но участковый сделал вид, что не понимает этого:
– Чем занимаетесь так поздно?
– Работаю. Картину пишу.
– Какой вы молодец, – доверительно и сопричастно, словно молодцами оказались они оба, сказал участковый, – Какой вы труженик.
Вот только скажите мне, – лицо участкового посерьезнело ответственностью мелкого чиновника, вовлеченного в решение величайшей государственной задачи, и, от этого, вновь стало участковым, – Почему вы, Габбеличев, не работаете?
И уже уходя, милиционер еще раз взглянул на картину: – Какая красивая, – участковый не разбирался в живописи – он не мог отличить законченную картину от незаконченной – но кто в ней, в живописи, вообще, разбирается?..
…Однажды у Петра покупал картину, человек, который, просто, как и большинство, внезапно разбогатевших людей, поддался подоспевшей моде на живопись на стене и в раме:
– Скажите, а эта картина точно завершена? – спросил покупатель. И Петр честно ответил своему заказчику, ничего не утаивая и не скрывая основ диалектики:
– В мире ничего завершенного нет…
Сторож – это была последняя должность Петра перед тем, как социализм окончательно умер и отменили статью о тунеядстве.
А Петра появилась возможность нормально работать.
…Работа сторожа была не пыльная, если не считать того, что работать приходилось на пыльном складе. А бригадиром сторожей оказалась Елена Мастерова.
И сейчас, увидев ее, сидевшей за столиком вместе с подругой Ликой, Петр Габбеличев задумался о том, как все это произошло.
Или, вернее, о том, как не произошло ничего…
Она
… По большому счету, мужчина хочет от женщины одного.
Женщина, всегда, хочет от мужчины всего…
Лена Мастерова работала экономистом в Проектном институте "Гипромхолод".
Вначале простым, потом – старшим.
А еще потом – наступила перестройка, и все, что не нужно, оказалось ненужным.
Вся страна, а вместе с ней и "Гипромхолод", отправилась в какое-то непонятное путешествие с вроде бы объявленной целью, но без выбранной дороги.
С энтузиазмом, но без умения.
Директор института сориентировался довольно быстро, потихоньку распустил штат старших, младших и средних научных и ненаучных сотрудников, оставив себе только секретаршу, и сдал помещения в аренду.
Лена оказалась не то, чтобы на улице, а просто как-то не у дел.
Приблизительно в тоже время, у нее начались проблемы с мужем.
Собственно, проблемы начались еще раньше – ее муж всегда любил выпить, но теперь он ушел в пьянство с головой, как рак-отшельник во время шторма, и постепенно, вышло так, что муж, как проблема, отпал сам собой.
Вместе с "Жигулями", гаражом и воспоминаниями о семейной жизни.
Каждая семья живет не так, как задумывалось, совсем не потому, что задумывается что-то невероятно сложное.
Просто, задуманное – всегда будущее, а реальность – всегда настоящее.
Так и выходит, что семья создается из благоразумных побуждений, а существует – как получится.
Она разлюбила мужа.
А когда Лена увидела, что дочка подросла, разлюбила мужа во второй раз, и стала исключением из всех правил.
Иногда, человек дважды в течение жизни влюбляется в одного и того же человека, но, чтобы дважды разлюбить одного и того же – это большая редкость.
Впрочем, для души главное не количество раз, а качество попыток.
Когда подруги, кто по-глупости, кто – от нечего делать, кто – чтобы просто что-то сказать, стали утешать ее, Лена вздохнула:
– Что поделаешь?
В любви, как и во всем остальном, самое непрочное – это ее прочность.
Находившийся в очередном запое муж, не мог заниматься разводом, и Лене пришлось взяться за это дело самой.
Когда она пришла в суд, чтобы узнать, что нужно для развода, судья, очень симпатичная женщина с обручальным кольцом на левой руке, ответила ей:
– По нынешним временам, когда все рушится, самое нужное женщине для развода, это – муж…
…Однажды Лена встретила своего бывшего мужа.
Видимо, это был редкий миг его своеобразного просветления, потому, что на ее слова:
– Был бы ты поумнее, мы бы не расстались, – он ответил с ухмылкой:
– Была бы ты поумнее, мы бы не сошлись…
…Работу Лена нашла себе довольно быстро, вначале в сбербанке, а потом, во вневедомственной охране, получив в подчинение десяток пенсионеров и пенсионерок и пьяницу-художника по имени Петр. У художника была красавица-жена, двое детей от еще одной жены, мускулистые руки и борода, периодически превращавшаяся в спутанный клок волос, умудрявшийся встать торчком.
Обычно это происходило в те дни, когда нездоровый блеск глаз и дрожание рук, выдавало то, как художник провел предыдущий вечер.
Впрочем, в такие дни на живописца можно было и не смотреть – перегар от него распространялся на все помещение, охраняемого им склада фабрики дамских шляпок.
Художник Лене не то, чтобы не понравился, просто она, уже однажды столкнувшись с мужским пьянством, сразу вычеркнула его за пределы того, что могло бы ее заинтересовать.
Хотя, она и обратила внимание на его руки – сильные, и, в тоже время, подвижные, чувствительные.
И даже, чуть больше, чем просто обратила внимание, но очередная порция перегара, которую художник-сторож выдохнул на нее, тут же убила все мысли о возможных отношениях с ним.
Потом Лена рассказала об этом своей подруге Лике – они были такими близкими подругами, что их дружбу не нарушило даже то, что, однажды, они оказались на вечеринке в одинаковых платьях – Лена могла рассказывать Лике все.
– Заводить роман с пьяницей, – смутила Лену Лика. Смущение вызвало то, что Лене показалось, что Лика решила, что Лена уже приняла какое-то решение, – А как же твоя врожденная нравственность?
– Надеяться на нравственность, данную от рожденья, – улыбнулась Лена и подумала не о художнике, а о себе, – Все равно, что ждать письмо от младенца, который еще не научился читать и писать…
…Время было такое, что некоторые люди росли как грибы.
Правда, в большинстве своем, сразу червивые.
А, кто-то – червивел постепенно.
И получилась так, что одна знакомая Лены, сдала экзамен на депутата.
Лена ее особенно ни о чем и не просила, но место в торговом отделе администрации родного города ей нашлось, и пришло время прощаться с Вневедомственной охраной, пенсионерами и художником.
Прощание предполагалось бесслезным, так, как бардак в деле охраны общественной собственности, ей прилично надоел.
И тут-то и произошло одно событие.
Событие, о котором Лена не рассказала даже Лике…
…На последнюю вечернюю проверку того, что называлось в официальных бумагах, постами охраны, она пошла радостная, на высоких каблуках, в пиджаке, приоткрывавшем ее большую, красивую грудь – в таком виде, она никогда не позволила бы себе ходить на службу, если бы не последний день. Ей было тепло, светло и очень уютно.
Дверь на склад шляпной фабрики, открытая настежь, не удивила Лену – сторожа часто не закрывали дверей допоздна, когда погода была хорошей.
Из-за двери раздавались голоса, мужской и женский.
Это были голоса художника и его жены – Лена без труда узнала их, как только подошла к порогу.
Говорящие, видимо, были так заняты своим разговором, что даже не услышали стука Лениных каблуков по асфальту.
– …Семья у нас давно распалась, как наше государство!
Правильно говорят, что семья – это маленькое государство!
– Неправильно, – ответил жене художник.
– Что – неправильно!?
– Государство – это упрощенная семья…
– Я положила на тебя лучшие годы моей жизни! – почти выкрикнула жена художника, не подозревая, что ее слова слышит кто-то третий. Художнику, видимо, нечего было ей возразить. И, потому, он ответил, наверное, то, что думал: – К тому, что эти годы были лучшими в твоей жизни, я, кажется, тоже имею некоторое отношение…