Естественен ли этот поступок для таких мест, как психиатрическая больница, я не знаю. Наверное, потому, что я не знаю, что для таких мест, как психиатрическая больница – неестественно.
Я протянул санитару пачку с сигаретами и сказал:
– Расскажите …если хотите…
И тогда я услышал историю, после которой понял, что брошу пить навсегда.
Потому, что решил, что эта страшная история, окажется самой страшной из тех, к которым я буду иметь прямое или косвенное отношение.
Несовершенен человек, если думает, что все трагедии в его жизни уже произошли…
…– Что было там, в первом отделении, тебе не интересно, да и не помню я ничего толком.
Конечно, кроме того, что было больно и страшно.
Больно и страшно и сейчас, но теперь я понимаю, что с этой болью и с этим страхом я должен жить.
– Если то, что ты собираешься мне рассказать, тебе тяжело – не рассказывай.
В конце концов, я просто случайный слушатель, – каждый из нас является владельцем собственных бед. На знание о которых, не всякий посторонний имеет право.
Потому, что знание о некоторых из них, делает узнавшего непосторонним.
– Я должен тебе все рассказать потому, что мне кажется, что ты единственный, кто может меня выслушать, – тихо ответил мне санитар.
Он ответил мне тихо, но в его словах не было сомнений. Словно он давно искал момент, и искал походящего человека:
– И еще, я должен сделать это потому, что время от времени мне нужно трогать крест, который я несу.
– Я смогу тебе чем-нибудь помочь? – спросил я, хотя интуитивно чувствовал, что мой вопрос бессмысленен.
– Нет. Но может быть, ты сможешь помочь себе…
…– Хотя, не дай тебе Бог… – добавил он после некоторого молчания, во время которого я почувствовал, что для того, чтобы прикоснуться к этой истории, нам обоим требуется время для собственного сосредоточения.
– … Это на Севере, где ты бывал, бурильщик – человек уважаемый, многополучающий, а в нашем строительном управлении, он – это и бригадир, и бригада, и мальчик на побегушках за запчастями и горючкой.
На воду бурить – не то, что нефть искать.
Тут ни почета особого, ни уважения – сделал дело и гуляй, пока очередной заказ не получишь.
От безделья и зарплата не большая, и от "халтуры" нельзя отказываться.
Только хорошая, денежная халтура – редкость. Теперь ведь все кооперативы перехватывают, и если, где и строится особнячок или коттеджик, так они сразу там.
А наше управление пока развернется, пока документы оформит – то бухгалтер в отъезде, то зам по производству в отпуске – так те уже и отбурятся, и сертификат на иностранном языке представят.
У них и реклама налажена, да и оборудование импортное.
Мы в одном месте ротором бурили, так весь сад с газоном выбили, а у них – турбина, и двигатель за воротами…
Я чувствовал, что, умножая подробности, не имеющие к рассказу никакого отношения, санитар просто оттягивает момент какого-то неприятного для него признания, и решил помочь ему:
– Тогда ты запил, и совершил какой-то поступок, за который тебе теперь стыдно.
Санитар поднял глаза, и в них появилась такая боль, что я даже поежился.
– …Запивать я стал все чаще и чаще, а однажды… – он примолчал на немного, а потом, словно решившись, решимостью последнего безотступного суда, быстро заговорил:
– Выпить я хотел, а выпить было не на что, тут и увидел я новые валеночки моего шестилетнего сынишки – зима-то прошлогодняя лютовала в декабре.
Вот схватил я эти валеночки, и к магазину.
А сынишка заметил и кричит мне: "Папочка, оставь мне мои валеночки!" – так, босяком, и увязался за мной на улицу. Да куда ему было за мной, мужиком, угнаться.
И не видел я, когда он, сынишка мой, от меня отстал…
…Через пару дней протрезвел я, и, не появляясь дома, на работу пришел, а мне говорят, что сын мой в больнице.
Стыдно мне за валеночки стало, да и за сыночка я испугался.
Упросил в кассе – дали мне аванец не большой.
Побежал на рынок, купил валеночки и в больницу.
Пустили меня к сыну в палату, а он лежит на кроватке, худенький, бледненький.
Я ему:
– Прости меня сыночек. Я и валеночки тебе новые купил.
А он, без слезиночки в глазах – видно все свои слезки уже выплакал:
– Папа, а у меня ножек нет…
Художник Петр Габбеличев
…Как и все люди, я обманываю довольно часто.
Наверное, на много чаще, чем это требуется.
Обманул я Андрея и Гришу и в этот раз – дело в том, что Олесю я знал.
Вернее, не то, чтобы знал, а так, видел однажды.
И, кажется, по глупости, совсем ни за что, обидел ее.
Не знаю, бывает ли кто-то глупым всегда, но иногда глупым бывает каждый – это точно.
Глупость – это вообще, общечеловеческая слабость.
Помню, я как-то сказал Андрюше Каверину:
– Кажется, человеческие слабости нам нравятся больше чем человеческие достоинства, – а Андрей пожал плечами и ответил:
Просто к достоинствам меньше привычки…
Впрочем, быть глупым редко или в чем-то одном, людям мешает то, что глупости много. И ее хватает на каждого…
…Дверь была открыта не то, чтобы настежь, но достаточно для того, что называется открытой дверью, а сразу за дверью, прямо на полу, лежа, мычал Вася Никитин.
Пьян он был на столько, что ему удавалось только мычать – потому степень его неудовлетворенности жизнью идентифицировалась с трудом.
Я не стал входить в нюансы, а просто взял его за плечи – пьяный человек удивительно тяжел и неухватист – и потащил его к кровати.
Белья на постели не было, хотя подушка, вернее, какая-то ее мятая модификация была.
Я разместил Василия на этом лежбище, подоткнул под голову модификацию и снял с него ботинки.
С этим возникли некоторые проблемы так, как, не смотря на то, что стояло лето, ботинки на нем оказались зимними, да еще со шнурками, завязанными на пьяные узлы.
После этого, Василий, видимо удовлетворенный положением или тем, что своего положения он не ощущал, затих, а я пошел прикрыть дверь.
Вернувшись в комнату, я зажег свет – единственная в трехрожковой люстре, лампочка загорелась и осветила грязь, беспорядок и неуют Васиной квартиры.
То, что я увидел, было мне неприятно по двум причинам: во-первых, это напомнило мне то, что происходило со мной самим много лет назад, а во-вторых – мне было больно оттого, что это происходило с моим другом теперь.
Я вообще, человек чувственный – это и достоинство, и недостаток для художника – и чувства мои ассоциативны.
Видимо поэтому я не сразу заметил в этом бардаке девушку.
А это, уже, очень плохо характеризует художника…
На первый взгляд, она выглядела испуганной моим появлением.
На второй взгляд – заставляла задуматься о том, кто она такая, и откуда взялась?
И тогда я сделал то, что делаю довольно часто – я сделал ошибку.
Я поверил своей первой мысли…
Как-то Гриша Керчин сказал мне:
– Опасайся срединных откровений политиков, последней страсти старой девы и первого взгляда прозревшего, – а я так и не сделал из его слов выводов.
Может, поэтому я и спросил девушку:
– Что вы здесь делаете? – хотя для начала, мне стоило поздороваться.
Наверное, в моих словах было столько раздражения и недовольства, что она ответила мне просто взглядом. И в ее взгляде было больше красноречия, чем в моих словах.
Оттого, на развалинах Васиной пьяной жизни возникло молчание.
– …Во всяком случае, не то, о чем вы подумали, – молчание прервала она потому, что я не знал, что сказать.
После ее слов мне не то, чтобы стало стыдно, а как-то неловко – дело в том, что я действительно подумал о том, что Вася снял на улице проститутку, но не донес до дома ни себя, ни ее. И теперь, она ожидала его пробуждения и решения финансовых проблем.
Больше того, я даже хотел узнать, сколько Василий ей должен, расплатиться и выгнать ее из квартиры – слава Богу, что многое мы просто не успеваем сделать.
Если бы мы успевали сделать все, что хотим, глупостей на земле стало бы на много больше…
И она об этом догадалась, потому, что сказала:
– Даже если бы я была проституткой – это не повод для вас, разговаривать со мной грубо.
Можно унижать человека призрением за его профессию, но нельзя унижать себя грубостью к женщине, кем бы она ни была.
– Извините, – я вновь почувствовал неловкость.
– Не извиняйтесь – вы ведь не сказали того, что подумали.
– Я извиняюсь именно за то, что подумал…
– Знаете, что самое мерзкое в проституции? – спросила она.
– Что?
– Проституция…
…Потом я не раз думал о том, что могло связать эту девушку с пьющим художником.
Может быть, Вася был первым в ее жизни человеком, о котором писали настоящие газеты.
И она решила, что он – настоящий.
А может, он был просто первым, кто разбудил в ней любовь.
Которая, как известно, не выбирает…
А она пока не поняла, что первая любовь потому и называется первой, что за ней идут следующие. И прежняя любовь – это всего лишь доказательство того, что сердце не безгранично.
А может, целомудрию нужен искус. Иначе, это не целомудрие, а просто одиночество…
– Я, наверное, очень глупая женщина, если продолжаю в него верить, – сказала Олеся мне тогда, а я не смог удержаться от менторства:
– Благоразумной должна быть даже глупая женщина, – хотя мог бы сказать совсем другие слова. Слова, которые стали бы ей поддержкой:
– Каждому нужно в кого-то верить…
– Разум и любовь не совпадают, – проговорила Олеся, уже выходя из квартиры Никитина, и я опять сказал то, что было в этот момент неуместно: – Значит, у разума есть еще одно достоинство…
Что поделаешь: быть умным к месту – это целое искусство. Которым я, кажется, так и не овладел.
– Наверное, я кажусь вам легкомысленной?
– Нет.
А потом, легкомыслие – не такая уж отрицательная черта. Мне она тоже свойственна, – ответил я. И, помолчав, добавил:
– Легкомыслие – это отношение к жизни на свой страх и риск…
На улице, я, не знаю зачем, сунул Олесе свою визитную карточку.
Может потому, что у нас с ней вышел такой не простой разговор, а может просто потому, что она ее не затеряла, но я оказался первым из друзей Василия, который услышал ее тусклый, безразличный, отрешенный от всего голос, в котором не было истерии, а только покорность судьбе.
Олеся позвонила мне после того, как узнала результаты анализов своей крови:
– У меня СПИД…
Вначале, я не знал, как мне реагировать на эти слова.
Потом, понял, что что-то я делать все равно буду, хотя и не знаю, пока, что именно.
И то, что так же посчитали и Григорий, и Андрей, меня совсем не удивило…
Художник Андрей Каверин
Я проснулся довольно рано, и зачем-то сразу же включил телевизор.
На экране появился рекламный блок.
– Сколько же на свете вещей, которые мне абсолютно не нужны, – подумал я. Если человек делает такой вывод, значит можно считать, что его пробуждение завешено.
Впрочем, вставать мне не хотелось – тело всегда ленивее души.
Зазвонивший телефон, поставил точку в сомнениях, и я закурил еще до того, как взял трубку.
Закурил, разумеется, натощак.
Вообще-то, я за здоровый образ жизни. Только времени на него не хватает…
Звонил один мой старый заказчик – капитан дальнего плаванья по морям и волнам.
Когда-то, он заказал мне большую серию картин с облаками на первом плане, и у нас произошел такой разговор:
– Вам не будет слишком тяжело? – спросил капитан.
– Нет.
Это мой крест.
– А как вы его себе представляете?
– Что? – переспросил я.
– Крест.
– Совмещение вертикали с горизонталью.
– А знаете, Андрей, у вас, художников, и у нас, моряков, один и тот же крест…
С тех пор, нам было легко понять друг друга.
Платил он хорошо, видимо, потому, что понимал, что сейчас искусством занимается только тот, кто зарабатывает им себе на хлеб…
После почти никчемных: "Я вас не разбудил? – Нет – Доброе утро – Доброе утро," – выяснилось, что ему нужен портрет:
– Вы, Андрей, пишете портреты?
– Да.
– Если вам потребуется – вы можете взять помощника. Я все оплачу.
Я не стал рассказывать о том, что когда-то я так набил руку на портретах Ленина и его последственников во власти, что теперь при написании портретов, вполне могу обходиться не только без помощников, но и без самого себя.
– Можно все сделать по фотографии? – спросил капитан.
– Лучше – по нескольким, – уточнил я.
– Что еще вам потребуется?
– Понять – что вы хотите увидеть в этом портрете? Красавицу? Героиню труда?
– Мою старенькую маму, – он произнес эти слова так просто, что я подумал о своей матери и ответил:
– Тогда я знаю, как нужно писать ее портрет; и кроме фотографий, больше ничего не надо…
Тут бы мне и заняться делом, да не мешало бы позавтракать.
Но зазвонил телефон, и пока он звонил, я не знал, что завтракать я буду с Гришей Керчиным и Петей Габбеличевым.
Я узнал об этом только тогда, когда взял трубку:
– Жди гостей, – звонил Петр, и не то, чтобы я сразу почувствовал, что что-то опять неладно. Но так выходило, что последнее время, мы все постоянно сталкиваемся с неприятностями.
И это постоянство стало вызывать во мне чувство неопределенной тревоги
А может, просто, все мы давно не были в отпусках.
Впрочем, и отпускать нас некому.
Кроме нас самих.
Да и не об искусстве же Петр захотел поговорить с утра.
Ни по утрам, ни по вечерам об искусстве мы не говорим.
Мне, вообще не понятно, как можно говорить об искусстве с коллегами.
Картины можно обсуждать со зрителями, заказчиками, искусствоведами – не приведи, конечно, господь – или галерейщиками, да еще черте с кем – все эти люди стоят на никаких позициях, и их можно сделать своими сторонниками и, даже, соучастниками.
Но, художник, даже твой ближайший друг – это человек, изначально стоящий на иных, чем ты позициях.
Иначе, картину, которую написал ты, мог бы написать он.
Говоря откровенно, ничего конкретного я не предвидел. Предвидеть – это вообще-то – вмешиваться не в свое дело…
Наверное, поэтому, я просто спросил:
– Что-то в твоих словах не слышно оптимизма?
Петр помолчал не много, а потом ответил, кажется вздохнув:
– Оптимизм – это, всего лишь, пародия на счастье…
…Так выходило, что если на шашлыки или на рыбалку, то мы собирались у Петра, если – выпивать просто так или по поводу чьего-либо дня рождения или выставки, то у Гриши Керчина, а вот, поговорить, так это, непременно, у меня. У Никитина, мы давно уже не собирались, да и сам, Вася, встречался с нами все реже и реже.
Это не значит, что у нас был какой-то заведенный порядок, а просто все выходило так, само собой, хаотически.
Ну, как в строительстве Млечного пути, что ли…
Поэтому, я не очень удивился, тому, что Петр назначил встречу у меня – кроме всего прочего, мой дом стоял где-то посредине дороги от Петра к Грише.
И тому и другому, одинаково неудобно до меня добираться.
Я понимаю, Кутузовский проспект строился не по этой причине, но получилось удачно.
Особенно, в глазах тех, кто в удачу верит.
Однажды, у меня случился разговор по поводу веры в удачу с Григорием, и сейчас, я, конечно, не помню его дословно, но общий смысл был следующим:
– Глупые верят в удачу, – говорил один из нас. Теперь уже не имеет значения, кто именно, – Умные – в законы вселенной.
– А остальные?
– В приметы…
В том, что что-то произошло с Васей Никитиным, я не сомневался, а об Олесе я, почему-то совсем не подумал.
В первый момент.
Я подумал о ней, только после того, как позвонил Грише Керчину.
После этого, я думал о ней постоянно, и когда, мы все трое, собрались у меня, получилось так, что Керчин сказал всего несколько слов.
И дальше, все стало ясно.
Ясно, что ее судьба не безразлична ни одному из нас.
Именно поэтому, Григорию прошлось сказать всего несколько слов…
Художник Григорий Керчин
Петр Габбеличев позвонил мне и сказал о том, что у Олеси СПИД.
Мы договорились встретиться у Андрюши Каверина, хотя нам обоим, в то время, было не понятно, чем мы можем помочь – СПИД – это ведь такая вещь, что переливанием крови не обойдешься.
А потом я сел и задумался о том, что такое везение.
Вот, например, мой дед, генерал, был репрессирован дважды, а, значит, дважды ходил по краю жизни. Дважды незаслуженно и бессмысленно рисковал тем, что, в лучшем случае, сгинет в холодных до мозга костей, и голодных до дистрофии колымских или воркутинских, известных ужасом смерти, или безвестных, и оттого еще более страшных, интинских, омских, волжских, читинских или еще каких, многосотенных, номерных лагерях.
И, вроде, не повезло моему деду.
Но сам дед, считал, что ему повезло.
Потому, что в первый раз, его арестовали в середине июня сорок первого, а в июле, многих генералов и старших офицеров, в том числе и моего деда, стали выпускать – не хватало Сталину командиров для бессчетной армии.
А второй раз, деда арестовали первого марта пятьдесят третьего, а уже седьмого марта, Берия стал выпускать подследственных.
Такое вот, везенье-невезенье выпало моему деду.
И, поди, разберись – где она, правда…
Я думал о везенье.
Не догадываясь о том, что о везенье думает и мой друг Андрей Каверин.
Может, мистика в этом какая.
А, может, о везенье думают все нормальные люди…
Хотя, приходить к выводу о нормальности в то время, когда другой мой друг, Вася Никитин, находится в сумасшедшем доме, не очень корректно. Как, вообще, не очень корректно, приходить к выводу о нормальности.
Когда-то, на какой-то презентации еще более какой-то выставки, мне пришлось разговаривать к кем-то, с кем я был знаком чуть-чуть, или не знаком совсем, что еще менее ответственно. Кстати, выставка мне совсем не понравилась, но я не говорил об этом, когда перешагивал через ворох грязных, мятых рубашек носков и трусов, разбросанных по полу. Я как-то не понял, что это искусство, потому, что никогда не относился как к искусству к тому, что иногда скапливалось на полу в моей собственной ванной.
В этой мешанине я и разговаривал с тем самым кем-то.
И хотя я слушал его не очень внимательно, до меня все-таки донеслась его фраза:
– У вас, людей творческих, иной склад психики, необычный.
Видимо, я к тому времени еще не много выпил даровой водки, и потому, не ответил.
Хотя, ответ у меня был:
– Необычный, иной склад психики, у людей нетворческих…
А у творческих – с психикой все в порядке…
…Потом мне позвонил Андрей:
– Что тебе сказал Петр?
– Что у Олеси СПИД.
– А, что еще он сказал?
– Больше ничего.
– Н-да. Петр такой умный, что даже молчит, когда ему нечего сказать.
На политические разговоры меня не тянуло, и поэтому я не сказал, что именно этим, Петр отличается от нашего правительства.