Я вышел на балкон. Подо мной был пустой двор, уже оставленный шедшими на работу, пустая мостовая, от которой откатили машины работавших, и еще не начали заполнять те, кто остановился возле нашего дома по своим, дневным делам.
Впрочем, мостовая оказалась не такой уж пустой – на ней, прямо под моим балконом, одиноко стоял мой "Ленд-ровер".
Я посмотрел на свою неприкаянную машину и подумал о том, что сейчас мы с ней оба одиноки.
Дело в том, что последнее время, я ощущаю вокруг себя какой-то вакуум.
В любом случае, мне одинаково не нравится и то, и другое.
Вакуум – это пустота.
А пустота начинается с безразличия.
Мне стало надоедать все, что я делаю, а тому, что я делаю – стал надоедать я.
Толи это начала кризиса, который у меня всегда короткий – с неделю, не больше, но глубокий и жилотянущий, толи это конец молодости, которая во мне, кажется, подзатянулась.
С этим предстояло смириться.
Так, как ничего серьезного на горизонте не предвиделось, если не считать того, что я собирался заключить договор с Домом Высоцкого о написании серии картин по песням Владимира Семеновича.
Впрочем, собирался я сделать это уже давно, а то, что собираешься сделать давно – вроде, как, уже и не собираешься.
И, как назло, погода стояла такая, что болеть не хотелось – тихая, солнечная, с приятным ветерком, на уровне моего, пятого, этажа. Болеть не хотелось самому, и не хотелось, чтобы кто-то был болен.
Торопиться мне было рано – у Петра дорога к Каверину занимает не меньше часа – вот я стоял на балконе и думал.
Может, будь мое состояние иным, я и думал бы по-другому.
А-то, выходило одно:
"…Зло, не то, чтобы стало сильнее, просто оно, как-то разгулялось.
Развязало себе руки, не ощущая рук, противодействующих ему.
Я не переоцениваю свои силы.
Конечно, я мог бы свернуть шею паре торговцев наркотиками, но меня за это просто посадили бы в тюрьму.
И ничего, в конечном счете – не знаю, бывают ли другие счеты, но выражение очень точное – не изменилось бы ни в мире, ни в моем дворе.
Тем более, я ничего не могу поделать с организованной преступностью, коррупцией, эпидемиями.
Что, там – с обыкновенным хамством в трамвае – и-то, справиться мне не под силу.
Но это не повод, мне, здоровому мужику, ни делать ничего.
И если я смогу хоть в чем-нибудь помочь одному человеку – я сделаю это.
И пусть, этим человеком станет почти не знакомая мне девчонка…
Значит, такая судьба нам с ней – обоим…"
О том, что, приблизительно в это же время, приблизительно так же думали и мои друзья, я не знал.
Вру.
Я знал это точно, потому и разговаривать нам долго не пришлось, когда мы, наконец, встретились у Андрея Каверина.
Мы не давали никому никаких слов, не были связаны никакими обязательствами. Больше того, попавшую в беду девчонку, мы едва знали, и ничем не были ей обязаны. И поступали мы так, как поступали не потому, что это нам нравилось. Просто, каждый из нас считал это правильным.
Это – очень большое дело – делать так, как считаешь правильным.
Может, с этого и начинается свобода.
А, может, это уже ее высшая стадия…
Мы поступили так совсем не потому, что мы были добрыми.
Добрый – это, вообще, не тот, кто хочет делать добрые дела.
Добрый тот, кто понимает, где начинается зло…
Мы собрались у Андрея Каверина, все трое.
Не четверо, как когда-то раньше.
Впрочем, вместе с нами собрались и наши души, так, что в каком-то смысле, нас оказалось шестеро, а не трое.
Это уже был небольшой отряд – для атаки, конечно, маловато, а вот на спецоперацию в тылу врага, набиралось достаточно…
Художник Петр Габбеличев
…Все наши эмоции возникают из-за того, что то, как мы живем, не совпадает с тем, как мы хотели бы поступать.
Пожелать сделать доброе дело легко, но как только попытаешься его сделать – сразу ощутишь, что понятия не имеешь о том, как оно делается…
…Разумный человек определяется тем, как быстро он находит самое простое из правильных решений.
И такое решение у нас было.
Я позвонил доктору Зарычеву и Ване Головатову.
Не то, чтобы мы рассчитывали на панацею.
Просто нормальным людям всегда нужен кто-то знающий больше, кто должен сказать, с чего начать.
Советы специалистов разнились как полюса земли, и, как у Арктики с Антарктикой – в них обоих было что-то совершенно одинаковое.
Доктор Зарычев сказал, что начать нужно с того, что показать Олесю хорошим врачам.
Ваня Головатов сказал, что начать нужно с поиска денег.
Не знаю, догадываются ли люди о том, как часто говорят об одном и том же, давая совсем разные советы…
Что касается меня, то я узнал очень много нового о СПИДе, о том, о чем говорят многие, и еще больше людей – умалчивают, что красноречивее любых слов.
Оказалось, что СПИД – это, как бы и не болезнь вовсе, хотя разносится обычными вирусами. Не обычными, конечно, а своими собственными, но вполне нормальными, если к вирусу подходит это прилагательное.
А вот дальше начинаются странности. Начинаются они с того, что человек, у которого СПИД, может не болеть, а просто носить эти самые вирусы в себе, как крошки табака в кармане.
Только себя, как карман, человек вычистить не может, потому, что проклятые вирусы поселяются не только в крови, но и во всех жидкостных пространствах, и, прежде всего, в протоплазме клеток, так, что даже полное переливание крови не спасет того, кто заражен.
В слюне, поте, слезах человека, зараженного СПИДом – эти вирусы есть, но их так мало, что они не могут размножиться до числа, опасного здоровью окружающих.
И только в крови этих вирусов достаточно много, чтобы стать трагедией.
И еще, в генах – ближайших родственниках всех вирусов, не выросших в вирусы, а так и оставшихся вирусами недоделанными – вирусы СПИДа плодятся в собственную волю.
Дальше происходят чудеса, не снившиеся мастерам ужаса из прошлого. Вирус СПИДа вызывает не одну, какую-нибудь особенную, пусть самую страшную, болезнь, вроде чумы или оспы.
Вирус СПИДа вызывает все болезни. Первый россиянин, зараженный СПИДом, например, умер от обычной язвы.
Конечно, все это я понял, как дилетант, и упаси боже, кому-нибудь изучать СПИД по моему незнанию простофили, но одно понял я ясно – лекарства против СПИДа не существует и не может быть в обозримом будущем – слишком быстро мутируют вирусы, адаптируясь к каждому новому лекарству.
Новые поколения вирусов возникают каждые несколько минут, и обмен ДНК у них таков, что предугадывать их очередные свойства, не то, что невозможно – просто бессмысленно.
И, если СПИД когда-нибудь будет побежден, то не фармакологией, а генетикой.
А, значит, лечить нужно не какую-нибудь болезнь в отдельности, а сразу чуть ли не все болезни на свете…
– …Я тебя Петя уважаю не за то, что ты часто говоришь правильно, а за то, что, даже неся бред, ты стоишь на правильном пути, – сказал мне Ваня Головатов, после того, как выслушал мои представления о болезни:
– В тебе умер великий политик.
– Политик? – слегка удивленно переспросил я.
– Только политик должен быть прав, даже если не знает о чем идет речь…
– Впрочем, – добавил Иван после некоторого размышления, – Ты еще можешь тренировать сборную России по футболу…
Так мы поговорили, хотя ясности это не прибавило.
Единственное, что мы решили, так это то, что нам нужно съездить к Васе Никитину в Калугу.
В конце концов, только он знал, с чего все началось.
Хотя – нет.
Вру.
Каждый из нас отлично знает то, с чего все начинается.
Как продолжается.
И чем заканчивается…
Весь этот цикл представляет собой совокупность обстоятельств, в простонародье называемых судьбой…
…Мы поехали к Василию в тот же день.
И поговорили и с Дмитрием Николаевичем Зарычевым, и с самим Васей.
Но в начале была дорога.
Вторая моя дорога в Калугу на Гришином "Ленд-ровере".
Первая дорога была грустной, и тогда казалось, что грустнее той дороги ничего быть не может.
Оказалось – может.
Вторая дорога была еще грустнее.
Наверное, оттого и я, и Андрей молчали.
Только Гриша, время от времени говорил что-нибудь:
– …Есть дороги, которые я знаю как облупленные, даже ментов там знаю еще с рубля, – я понял, что имел ввиду Гриша – когда-то штрафы были большими – рубль с шофера. Теперь, штрафов почти нет – для того, чтобы платить штраф, нужно что-то нарушить – есть мзда за проезд.
Стольник.
Денежка – так себе, не разоришься и без обеда не останешься, да все равно – неприятная.
Понял ли, о чем говорит Гриша Андрей, я не знал.
Наверное, понял.
– Только нет в тех дорогах ничего, что бы ты хотел увидеть новое, или запомнить навсегда.
А эта дорога, черт его знает, берет меня чем-то, и вроде даже знаков на ней не помню, а все какое-то родное именно до боли, скорее, даже до тоски.
Так, наверное, солдаты проходят по местам, где воевали, – Григорий замолчал, но его молчание один единственный раз нарушил Андрей:
– Или блудные дети так домой возвращаются.
Хорошо, что мы не взяли с собой Ваню Головатого, потому, что-то, что он сказал бы в это время, я себе, приблизительно, представляю: – Нет, ребята. Так убийцы водят следователей по местам своих дел, во время следственного эксперимента…
…Ваську мы встретили раньше, чем доктора Зарычева. Прямо на въезде в деревню Ахлебинино, он и еще несколько таких же – вернее, совсем иных – рыли траншею.
Довольно глубокую, метра до полутора, а, может и глубже сантиметров на десяток, так, что только головы торчали над отвалами земли.
Гриша остановил машину.
Мы все трое вылезли и подошли ближе.
– Червей копаешь на рыбалку? – не здороваясь, спросил Андрей.
– Нет, трудотерепивлюсь, – ответил Вася, а я отметил, что у него за эти дни как-то порозовело лицо, исчезла бледность.
Протянул ему пачку сигарет, он Вася отрицательно мотнул головой.
– Бросил курить? – спросил я. А Василий тихо, но без запинки-паузы, ответил:
– Я все бросил…
Тогда Гриша Керчин склонился к Васе и сказал:
– Мы сейчас к Дмитрию Николаевичу.
Наверное, и тебя вызовут, так, что бросай свою лопату.
– Может, лопата мне сейчас нужнее всего, – ни на кого не глядя, ответил Вася. И, возможно, хотел бы сказать что-то еще.
Но Гриша прервал его:
– Когда дойдет до нее, обойдутся без нашей помощи…
Художник Андрей Каверин
…Так уж выходило постоянно, что если мы что-то делали вместе, куда-то шли, то замыкал всегда Вася – наверное, для того, чтобы, сделав оверштаг, первым порадоваться удаче.
Если, кому-то нужно было дать "в лапу" – первым шел я.
Если в морду – Гриша Керчин.
А, вот если что-то поважнее, скажем, о жизни поразговаривать – то, непременно, Петя Габбеличев.
Не видел, чтобы Петр когда-нибудь, кого-нибудь бил, а дающим взятку, мне его просто трудно представить.
Вообще-то, взятки, в наше время, это вопрос и простой, и сложный.
Все мы, в той или иной степени, в разные времена, были учениками Эдуарда Михайловича Плавского, и вот какая мысль возникала у меня время от времени: конечно, Эдуард Михайлович отказался бы от любой, предложенной ему взятки – он не пошел бы против своей души из-за денег.
Но есть один вариант, который интересовал меня, а как-то случая не было, чтобы спросить Эдуарда Михайловича при жизни: если ему предложат деньги – он откажется, ну а если предложат профинансировать все музеи и библиотеки района, согласится он проголосовать за КПРФ?
Пока Эдуард Михайлович был жив – я так и не спросил его об этом.
А потом он умер.
Но, однажды, я рассказал об этих мыслях вдове Плавского, и она ответила мне:
– Знаешь, Андрей, Эдуард Михайлович просто ушел бы и не стал ничего обсуждать, как только разговор зашел бы о взятке.
Он просто не стал бы в этом участвовать…
В этот момент, я задумался – есть ли предел того, в чем не стал бы участвовать я?..
…Когда-то, теперь кажется, что очень давно, когда другими были и я, и деньги, что-то притащило нас с Никитиным в художественный салон в Петином примосковье.
Это теперь у них красивый, большой, светлый салон, в котором все время играет музыка, а продавщицы набраны как будто с голливудских конкурсов, а тогда – это был полутемный подвал, с хозяйкой, которая сама продавала то, что ей несли местные художники.
Так, вот, стояли мы в этом салоне и никого не трогали, когда я услышал, что хозяйка, показывая на меня, говорит какому-то хмырю – больше, чем на хмыря, ее собеседник не тянул никак, хотя оказался зампредом местной ячейки большевиков:
– Вот – художник. Его и попросите.
Я, естественно, обернулся и услышал:
– Вы-то мне и нужны!
Я не знал, что он комруковод, и потому не ответил:
– А вы мне не нужны совсем…
В общем, дело оказалось в следующем: к какому-то юбилею коммунисты написали очередной лозунг, а восклицательный знак поставить в конце забыли, и вместо лозунга, получилась у них ерунда какая-то – у коммунистов так всегда получается, только они никогда в этом не признаются.
– Поставь знак! – большевик на радостях, что дело решается так просто, уже готов был хлопнуть меня по плечу, но я ответил:
– Не буду.
И тогда началась игра:
– Я тебе заплачу!
– Нет.
– Я тебе хорошо заплачу!
– Нет.
– Я заплачу тебе двести тысяч!
Конечно – это не нынешние двести тысяч, но в те времена такая зарплата в месяц считалась хорошей в кооперативе, а поставить восклицательный знак – было для меня делом одной минуты.
Но я отказался.
И, когда мы с Васей вернулись в дом к Петру, я имел глупость хвастануть этим.
Тогда Василий, который, кстати, в наш разговор с местным коммунаром не вмешивался, тихо сказал мне на ухо:
– А если бы тебе предложили два миллиона?
И… я замолчал…
У нас многие клянутся в том, что они люди порядочные.
Такая уж мы страна, что многим из нас легко быть порядочным.
До тех пор, пока не предлагают миллион долларов.
Но проблема не в этом.
Проблема в том, что у нас многим легко быть порядочными, до тех пор, пока не предлагают пять рублей…
К чему я это?
Да ни к чему.
Просто, пока мы поднимались на второй этаж, к кабинету Дмитрия Николаевича Зарычева, мне в голову лезли всякие глупости…
…Петр постучался и вошел первым.
Дмитрий Николаевич читал какие-то бумаги, и, не отрывая глаз от них, пожал каждому из нас руки, потом указал на стулья у стены:
– Вот, послушайте, Савельев В.Ф. разнорабочий, направляется к нам уже четырнадцатый раз.
Знаете, иногда, я не люблю то, что я делаю, даже, если то, что я делаю, я люблю…
– Вы, наверное, к этому привыкли? – пожав плечами, спросил Петр.
– Привык? – Дмитрий Николаевич впервые оторвал взгляд от бумаги.
– Во всяком случае, понимаете это.
– Я понимаю другое.
– Что?
– Людям нужно помогать только один раз…
– Но, может, со временем в нем проснется что-то.
Изначальная нравственность, например, – зачем-то сказал я, сам, не веря в то, что говорю. И врач ответил:
– Безнравственно обманывать людей, утверждая, что человек изначально склонен к нравственности…
Начало разговора с доктором Зарычевым оптимистичным назвать было трудно. И это заставляло задуматься о том, что все может плохо и закончиться.
Видимо, это отразилось на моем лице, потому, что доктор посмотрел мне в глаза и сказал:
– Пессимист – это то, кто справедливо думает, что все может кончиться плохо.
Но, не меняет от этого своих решений…
Художник Петр Габбеличев
"То, что сказал Дмитрий Николаевич, понять было не сложно", – подумал я: "Человек, вообще, может понять все.
Кроме себя самого, разумеется."
Молчание в кабинете доктора Зарычева замерло, как бегун перед стартом, и никто не торопился его прерывать.
Я поймал себя на мысли о том, что кабинет, в котором я был всего один раз, не простой для меня раз, не дававший мне времени внимательно присматриваться к обстановке, теперь кажется мне очень знакомым.
Словно я провел в нем долгие бездельные часы.
Особенно поразили меня сеточки лопнувшей краски, по углам. Такие белые штукатурные паутинки на коричневом поле.
Я подумал о том, что смог бы с закрытыми глазами повторить этот абстрактный рисунок, превратив его в искусство.
"Какие глупости, – остановил себя я, – Превращать в искусство, попросту, плохопокрашенные стены.
Впрочем, когда художнику за пятьдесят – с искусством, вообще, начинают твориться непонятные вещи…"
Неизвестно, куда завели бы меня мои мысли, но их прервал Дмитрий Николаевич.
Впрочем – это еще вопрос – прервал, или дал им новый импульс:
– Петр, недавно вас показывали по каналу "Культура". Я видел.
– Ну и как: хвалили или ругали? – спросил я, довольно равнодушно.
– Хвалили. Только, честно говоря, я не помню за что. Говорили о какой-то серии картин.
– Ничего страшного, – ответил я, – Я и сам сейчас уже не всегда помню, за что меня хвалят или ругают.
Такой уж возраст.
Это я немножко скокетничал.
Я все еще считаю себя молодым, даже не смотря на то, что недавно мой сын спросил меня:
– Пап, ты не помнишь, отчего вымерли динозавры? – и сделал это так, словно обращался к непосредственному свидетелю, лично знакомому, по крайней мере, с некоторыми из почивших.
Потом, к слову или не к слову, я рассказал о вопросе сына Ване Головатову, и тот спросил о том, что я ответил.
– Ничего, – сказал я.
– Рассказал бы о метеорите, ударившем в землю.
– Причем здесь метеорит?
– Из-за взрыва, динозавры и вымерли.
– Чушь.
– Это официальная научная версия.
– Любая версия может быть ошибочной.
Особенно, научная.
– Так от чего же тогда, по-твоему, динозавры вымерли?
– От того, что деревья стали покрытосемянными.
– Причем здесь деревья? – спросил Иван.
– У них появилась довольно твердая кора. Стали вымирать от отсутствия пищи травоядные ящеры, а вслед за ними – плотоядные.
Во всем виноваты деревья…
– …Для чего вы приехали? – прервал мои воспоминания Дмитрий Николаевич, – Что вы хотите выяснить?
Я ответил первым, что пришло в голову:
– Мы хотим выяснить – что, из-за чего произошло…
Доктор Зарычев встал, подошел к двери, открыл ее и, увидев проходившую по коридору медсестру, сказал:
– Разыщите больного Никитина. Пусть зайдет ко мне, – потом вернулся на свой стул, и, как мне показалось, прошептал:
– Что, из-за чего произошло? Нам для выяснения этого всей жизни не хватит…