– Лекарство одно – вода. Мы можем отдать Леше свою воду.
– Хо-рошо. Мы отдадим ему всю воду.
– Нет, – сказал Саня, подумав. – Леша не примет такой дар. В открытую не примет.
– Ты прикажи.
– Все равно не примет. Вот если бы сделать так, чтобы Леша ничего не понял…
– Я когда-то в детстве фокусами занимался, – неопределенно произнес Дима.
– Решено. Станет совсем худо, сделаем по последнему глотку, чтобы докопать, остальное – ему.
– Сейчас главное Лешу на ноги поднять, – вздохнул Дима. – А мы с тобой, Сань, уж как-нибудь…
– Ты меня будто уговариваешь?
– Оправдываюсь.
– Не надо, Димыч. Все правильно. Вода – Алексею. И хватит об этом, только сильнее пить хочется.
– Мы, Сань, на верблюжью колючку перейдем. Помнишь, инструктор говорил: с трудом, но есть можно.
– А… Даже овцы и верблюд ту колючку не жуют… Ладно, Димыч, давай углубляться. Иначе нам не выжить. И Лешу не поднять. Прибавим обороты. Только осторожненько. Без форсажа.
Саня и Дима молча, рассчитывая каждое движение, все глубже и глубже зарывались в песок. Влаги не было. Темный, уплотненный слой появился только около двухметровой отметки, когда они начали терять надежду; грунт набух, сделался липким, холодным, Саня, испытывая колющую пустоту в желудке, упал на колени и, зачерпнув в ладони горсть песка, прижал к разгоряченному лицу, ощущаа покой и прохладу.
– Пробились, Димыч, – сказал он тихо. – Пробились.
– Да, Командир.
– Отдохнем немного.
Словно пахари, вспахавшие поле, словно землекопы, пробившие туннель к источнику, они опустились на дно своего убежища, прижались сухими, солеными спинами к стене и, набираясь сил, какое-то время отрешенно сидели, ни о чем не думая.
– Леше… тут будет легче.
– Да, Командир.
– Но для троих тесновато.
– Можно расширить немного внизу, а стены укрепить.
– Верхний пласт не обрушится?
– Гидрокостюмы вместо опор поставим.
– Принято.
Превозмогая ломоту в пояснице, они встали на колени, расширили внутреннее пространство тесного, убогого жилища, превратив его в подземный грот, в темную, глухую лачугу отшельника, куда почти не проникал солнечный свет. Тут казалось не так жарко, как на поверхности, влажный грунт приятно холодил, хотя полного облегчения не чувствовалось. В голове по-прежнему, точно метроном, стучало одно и то же слово: "пить… пить… пить", глаза невольно натыкались на флягу, вылезать наружу не хотелось. С трудом стряхнув инстинктивное желание отсидеться, отлежаться, они, не сговариваясь, по очереди выбрались под раскаленное небо, под нещадное солнце, осторожно перенесли Лешу в свою первобытную пещеру, уложили на песок. Саня, часто дыша, открыл флягу, поднес к губам товарища.
– После вас, ре… бята, – прохрипел Леша, отворачиваясь.
– Мы напились, – соврал Дима.
– Не… ет, вы работа… ли, я знаю.
– Ну, если ты настаиваешь, можно по глотку, – вытирая с лица пот, сказал Саня. – Но нам, правда, не хочется.
Леша, закрыв глаза и повернув голову к стене, упрямо сжал губы, и Саня понял: его не переубедить, не заставить, даже умирая, он не притронется к фляге, потому что разгадал их план и не может принять такой жертвы. Ладно, подумал отчаянный небожитель, еще не вечер, мы сделаем по глотку, мы оставили за собой право на последний глоток и теперь это право используем.
– Пей, Димыч.
Видимо не ожидая столь быстрой победы, Леша открыл глаза и, подозрительно уставившись на флягу, неотрывно, с некоторым недоумением смотрел, как пьет Дима – вкусно, смачно, причмокивая и придерживая ладонь у подбородка, чтобы не пропало ни капли; на бледном, изможденном Лешином лице отразилось полное удовлетворение, он облегченно вздохнул, перевел взгляд на Саню.
– Теперь ты.
Саня слегка приподнял флягу, сделал маленький глоток и, закрыв кончиком языка отверстие в горлышке, наверное, целую вечность сглатывал слюну…
– Точка, не могу больше.
– Все честно, – прохрипел Алеша. – А я грешным делом подумал…
– Как тебе наша конура? – поинтересовался Саня, стараясь переменить разговор. – Храм!
– Хорошо. Прохладно.
– Ты пей, пей.
– Я пью, – Леша жадно приник к сосуду. – Мне уже легче.
– Все будет хорошо.
– Нет, – пугающая тоска стояла в его глазах. – Слабость. Пустота внутри. Ничего не хочется. Только пить… Как вы думаете, меня… отчислят? Все так глупо…
– Брось!.. – гневно закипел Дима. – За такие настроения… В Москву по шпалам отправим!
– Тут нет шпал.
– Я не буду пока докладывать о случившемся, – глядя прямо в печальные глаза, сказал Саня. – Подождем. Но ты, Алексей, обязан подняться.
– С детства не переношу жару.
– Нужно больше пить. Твое спасение в воде, отдыхе, покое. Ты понял?
– Да.
– Это приказ, если хочешь.
– Я понял.
– Вот и договорились. – Саня поднялся, стараясь не стукнуться о низкий потолок пещеры, попытался улыбнуться: – Носы не вешать, нюни не распускать! Пойду, позагораю немного. Надо определиться на местности, потолковать с планетой. С сеансом связи мы изрядно задержались.
– Тебе помочь? – спросил Дима.
– Остаетесь на базе.
– Есть, – понимающе кивнул Дима.
Цепляясь носками ботинок о гидрокостюмы и опираясь руками о стены, но не сильно, чтобы не осыпался песок, Саня выбрался на поверхность. Обилие света обожгло, ослепило. Он почувствовал резкую, словно вспышка, боль в глазах, зажмурился и, как слепой, двинулся к тому месту, где лежал контейнер НАЗа. В голове снова зашумело, усталость разлилась по телу, жизнь как бы отхлынула к самому сердцу, сжалась там, внутри, в нежный, беззащитный комочек, в дальних уголках затуманенного жарой сознания ноюще зашевелились тяжелые мысли. "Зачем мы здесь, – подумал Саня, – зачем это пекло?.. За всю историю пилотируемых полетов "припустынивания" не было ни разу; не было случая, чтобы космонавты, совершив посадку, сутками ждали поисковые вертолеты… Тогда зачем?.. Было другое. Экипажи не раз попадали в беду и, если смерть не настигала их сразу, выходили победителями… Они были готовы к любым трудностям… Как же сказал об этом генерал Железнов? Владимир Александрович хорошо сказал: "Все допущенные промахи и ошибки в жестоких условиях выживания запоминаются особенно хорошо и заставляют понять, что ждет тебя в случае вынужденной посадки… Каждая тренировка учит действовать четко, осмотрительно, со знанием дела… Время не раз подтверждало целесообразность и полезность подобных тренировок…" Интересно, какой у Железнова был позывной? – Санина память выхватила строчки конспектов. – "Гранит", его позывной был "Гранит". Твердый, монументальный позывной… Все правильно… Черные, серые, желтые, красные пески занимают четверть суши. Нельзя сбрасывать со счетов возможность приземления в пустыне… Да, нельзя, – повторил он вслух… – Допущенные промахи и ошибки… запоминаются особенно хорошо… Как же я буду докладывать про парашют?.. Совсем вылетело из головы… Лешу под удар подставлять нельзя… Нельзя подставлять Лешу… Ладно, семь бед – один ответ", – Саня расстегнул контейнер, достал миниатюрную радиостанцию, выдвинув штыревую антенну, несколько раз нажал кнопку тонального вызова, а уже потом переключился на передачу.
– Я – "Марс", – голос его звучал спокойно и твердо. – Прошу извинить за опоздание: ликвидировали последствия самума. По вине и недосмотру Командира, – Сергеев передохнул, – по вине и недосмотру Командира парашютное полотнище унесено ветром. Других потерь нет. Жертв нет. Самочувствие экипажа… удовлетворительное. Зарылись глубоко в песок, акклиматизируемся… До связи по расписанию.
Помедлив немного, он переключил радиостанцию на прием. Резкий характерный шум, похожий на шипение кипящего масла, вырвался из телефонного капсюля, разнесся окрест. На Саню снова накатило – он один, человечество далеко. Расстояние до Большой земли, где остались все богатства мира, бесконечно. До рези в ушах вслушиваясь в эфир, он ждал. Но ни один передатчик не настроился на его волну, не погасил шипение кипящего масла, ни один звук не раздался в ответ – планета молчала, словно необитаемая, рассчитывать они могли только на самих себя. На самих себя, ни на кого больше. "Глупо, – царапнула обида, – несправедливо! Хоть бы словечко сказали. Мол, приняли, поняли, сочувствуем… В журнале ведь наверняка все отметили. И что сеанс состоялся с опозданием, и что по халатности Командира-лопуха потеряно полотнище, и что условия выживания резко ухудшились…" Он представил роскошный лагерь спасателей, где, точно в сказочном сне, было всего вдоволь: и воды, и тени, и освежающего воздуха от вентиляторов – и ругнулся: "У, роботы, коробки бездушные!"
И как часто бывало с ним в трудные минуты, вдруг с нежной грустью припомнил прошлую свою лихую жизнь: полеты на полигон, раскуроченные мишени, смертельный трюк на полосе в паре с вечным комэском Никодимом Громовым. Но теперь все это казалось очень далеко, виделось как-то неясно, расплывчато, словно придавленное грузом их нынешней жизни. Только по-прежнему хотелось когда-нибудь вернуться в те края, уже припорошенные снегом времени, порыбачить на тихом лесном озере, отвести душу в кабине быстрого, как молния, истребителя-бомбардировщика, заглянуть в дом к Громовым, где ему всегда было хорошо и просто.
Тяжело вздыхая и раскачиваясь в такт воспоминаниям, отрешенный, углубленный в себя, он сидел, подобно бедуину, на вершине бархана, устремив взор к горизонту, за которым скрывались цветущие сады, бежали реки, полные воды, колосились спелые поля, жили люди. И никак не мог понять, что сделалось с ним, что сталось? На что променял он, майор доблестных ВВС, безбрежное небо, ревущие самолеты, стремительный голубой простор, в котором еще недавно купался, будто вольная птица, выполняя фигуры высшего пилотажа?..
Глава третья
ТОВАРИЩИ
Леще полегчало, но он никак не мог обрести форму.
– Я следил… за весом… фляжек, – Сане показалось, будто товарищ бредит. – Вы меня… обманывали. Отдали свою воду.
– Разве это обман? – не открывая глаз, устало спросил Дима. – Мы от чистого сердца.
– Надо честно. Поровну.
– У тебя обостренное чувство максимализма, – облизав белым языком истрескавшиеся губы, вздохнул Дима. – Лично мне это нравится. А тебе, Сань?
– Мне тоже. Но бунта на корабле я не потерплю!
– Неужели… до вас… не доходит? – спросил Леша.
– Доходит. – Саня с трудом поднял голову. – Однако и ты пойми: сейчас не место и не время. Сил почти нет. Надо лежать и молчать. Обиды выскажешь потом, после… Даже поколотишь нас, если не передумаешь… Но не сейчас… Не здесь. Улавливаешь мою мысль?
– Я… не хотел…
– Верим, – подтвердил Дима, – по-прежнему не открывая глаз.
– Это все… проклятая жара.
– Ничего, скоро вечер.
– Мне кажется, он… никогда не наступит.
– Откуда тебе знать? Ты чувство юмора с утра потерял и никак не найдешь.
– Все, орлы, – сказал Саня, – Конец связи. Гробовое молчание.
– Для нашей кельи это подходит, – хмыкнул Дима.
Они молча лежали в своем убежище, стараясь не двигаться, не шевелиться – эту истину им упорно и методично вбивали на занятиях. Лежать было тесно, неудобно, ноги, руки затекали, тело немело, но Саня и Дима, боясь потревожить товарища, занятых положений не меняли. "Как неудачно все сложилось, – думал Дима, – у Леши полное отупение, замедлены все реакции… чувство юмора потерял начисто… Полный упадок сил… И вода… вода больше не помогает – он выпил литров двенадцать… Но, черт возьми, где же его воля?! Совершенно здоровый, сильный мужик не может взять себя в руки!.. Воля делает чудеса. Надо! Необходимо! Обязательно! – не пустые слова… Первым космонавтам приходилось в сотни раз тяжелее… Их исследовали, как инопланетян… Нагружали жестокими двенадцатикратными перегрузками на центрифуге, когда живой организм превращается в лепешку, а на теле появляются крошечные кровоизлияния – петехии, но ничто не могло их вышибить из седла… Они держались… Георгий Шонин, ветеран гагаринского набора, рассказывал о первом отряде космонавтов, о мужестве стальных парней, о поражениях, человеческих трагедиях на пути в космос… Я хорошо запомнил этот рассказ… Их было двадцать… Из двадцати в Центре осталось двенадцать… Каждая потеря казалась страшной… Но первая особенно врезалась в память… Того улыбчивого парня звали Валентин… Однажды, отдыхая у озера, он предложил ребятам искупаться и, не проверив дно, прыгнул ласточкой в воду; прыгнул неудачно, на мелкое место, подозрительно долго не показывался на поверхности, а когда вынырнул и выбрался на берег, незаметно, никому не сказав ни слова, оделся и исчез… Он прошагал семь километров до автобусной остановки, держа голову навытяжку руками, доехал до госпиталя, и только там потерял сознание – перелом шейного позвонка… Подвешенный за подбородок, Валентин месяц пролежал на больничной койке, не двигаясь, и никто не услышал от него ни стона, ни вздоха… Нелепый, несчастный случай… Но какое самообладание! Воля! Выдержка!.. А Леша?.. Раскис… Расслабился… Нет, я не понимаю и никогда не пойму такого. Мужчина всегда должен оставаться мужчиной… Как у Шандора Петефи: "Мужчина, будь мужчиной! Не любит слов герой, дела красноречивей всех Демосфенов! Строй, круши, ломай и смело гони врагов своих, а сделав свое дело, исчезни, словно вихрь!.." И все же надо поддержать его… Надо прочитать вечером эти прекрасные строчки, но не навязчиво… и будто не для него, а для Сани… Господи, скорее бы вечер. Скорее бы сошел этот проклятый зной… Как медленно тянется время. Я ощущаю его течение… Скорее бы вечер…" – необычайная усталость вдруг сковала все тело, Дима, словно провалившись в душную, темную яму, разом впал в забытье, повторяя во сне, как в бреду, одну и ту же фразу: "Вечер… Скорее бы наступил вечер… Почему не приходит вечер?.."
Саня тоже с нетерпением ждал вечера, тоже думал о Леше. И, пытаясь понять, уяснить для самого себя причину Лешиного срыва, вдруг с удивлением обнаружил, что в сегодняшнем дне есть какая-то внутренняя, скрытая закономерность. Закономерность эта непонятным для него, Сани, образом связывала в одно звено события прошлого и настоящего, словно все, случившееся с ними, уже происходило когда-то давно, раньше, и он, испытывая нервную дрожь, стал вспоминать "это раньше", продираясь сквозь толщу времени, и ясно, зримо увидел госпиталь, где проходили отбор в отряд космонавтов, себя, товарищей, и понял, что именно в том последнем дне, когда они преодолели Рубикон, кроется объяснение нынешнего Лешиного срыва.
Он представил тот далекий день, так отразившийся на их будущем, хотя тогда никто толком не знал, что их ждет, возбуждение последних испытаний и проверок схлынуло, все казалось безоблачным и прекрасным. Были сданы коричневые госпитальные халаты и тапочки, три букета алых гвоздик стояли на столе добрейшей медсестры Антонины Максимовны, командировочные предписания лежали в карманах, а вещи в чемоданах. Саня и Леша, нарядные, прифранченные, сидели в уютной московской квартире, где жил с семьей Дима, растерянно улыбались, чувствуя близкое расставание. Они с удовольствием и с трудом одновременно входили в нормальный мир без перегрузок, с любопытством, словно дети, озирались вокруг.
– А знаете, ребята, – смущенно сказал Леша. – Я, кажется, влюбился.
– В девушку из барокамеры? – спросил Саня, хотя прекрасно знал, в кого именно влюбился отважный лейтенант.
– Угу, – покраснел Леша.
– Хорошая девушка, – кивнул Дима.
И они снова замолчали.
– А помните, ребята, – отчаянно проговорил Леша, – как я чуть не срезался? Обидно было бы сойти на финише, когда столько осталось позади. Если бы не вы… Вы, можно сказать, меня спасли!
– Не стоит об этом, – попросил Саня.
– Пустяки, – согласился Дима.
– Все-таки, если бы не вы…
– Пойду, принесу чайник, – встал Дима.
– Тебе помочь? – спросил Саня.
– Сиди, сиди.
Но они вышли из комнаты вместе, потому что Лешу, еще не привыкшего к жизни без перегрузок, распирала признательность, а им было как-то неловко слышать слова благодарности. Они помнили все – каждую минуту, каждый день нелегких испытаний, до мельчайших подробностей помнили тот вечер, когда Леша посмотрел на них виноватыми, растерянными глазами.
– У меня, кажется, насморк, – сказал он. – Видимо, просифонило, а где – не знаю. Никогда ничем не болел… Только солнечный удар был в третьем классе.
– С насморком в барокамеру лучше не ходить. Так сожмет лобные пазухи – на стенку полезешь! – Саня как вкопанный остановился на пороге. – Надо что-то делать. Завтра – последнее испытание.
– Меня не допустят, – мужественно признался Леша. – Вам придется идти без меня.
– Так не годится! – отрезал Дима. – Как это без тебя? Не-ет, мы вместе.
– Ты эскулапам что-нибудь о своей простуде сообщал? – спросил Саня.
– Нет, сейчас пойду.
– Отменяется. Сиди в палате и не рыпайся. Мы – мигом!
Это была та самая случайность, которая меняла исход последнего боя, если, конечно, сидеть сложа руки. Но Саня и Дима просто так сдаваться не собирались. Посоветовавшись, бросились вниз, на первый этаж, к добрейшей и могущественной медсестре Антонине Максимовне; медсестры на месте не оказалось – вторая неожиданность неприятно покоробила. Но сдаваться они не собирались. Преодолев сопротивление дежурного персонала, достали номер домашнего телефона своей спасительницы, позвонили.
– Насморк? – переспросила медсестра. – Пустяки! Завтра у вас будут проверять в основном дыхание, носоглотку и уши. Сердца у вас здоровые. Поставьте вашему товарищу горчичники, сделайте горчичную ванну для ног, напоите чаем с малиной. Простуду как рукой снимет.
– У нас нет горчичников, Антонина Максимовна. И малинового варенья тоже.
– Господи! – вздохнула она. – Что за беспомощная молодежь пошла! Через час привезу.
Ровно через час они поставили Леше двойные горчичники, сделали ванну для ног, напоили горячим чаем с малиновым вареньем, уложили в постель. Утром от насморка не осталось и следа – больной светился от счастья. Заставив Лешу потеплее одеться, они пошли к флигелю, расположенному рядом с основным зданием. День был спокойный, светлый. Не выли на высокой ноте электромоторы, не бил в глаза ослепительный свет, не вонзался в тело иглами электрический ток. В большом зале их последней лаборатории, посреди которого стояло массивное стальное сооружение метра три высотой и метров шесть длиной, казалось, замерла тишина. Они сразу почувствовали всю прелесть этой тишины, а уже потом увидели за пультом, у камеры, хрупкую, белокурую девушку в халате.
– Здравствуйте, – мягко сказала девушка, поправляя непослушную прядку. – Сейчас я измерю у вас давление, пульс и вы пойдете на пять тысяч метров. Скорость подъема – сорок метров в секунду, скорость спуска – пятьдесят. На пяти тысячах – часовая площадка.
– А сколько всего вы собираетесь нас приятно мучить? – спросил Леша, отчего-то оживляясь.
– Один час три минуты сорок пять секунд.
– И только?