И они пошли по пустынному коридору госпиталя, придерживая полы халатов, которые выбил для них в приемном покое доктор Роберт Иванович, осторожно приоткрыли дверь Лешиной палаты и долго молча смотрели в щель, но Леша по-прежнему недвижно лежал с открытыми глазами, уставив немигающий взор в распахнутое окно. И они снова пошли по пустынному коридору, но теперь в обратную сторону, и молча сдали в приемном покое халаты, и только тут обнаружили, что оба в спортивных костюмах, отбеленных солнцем пустыни, и вспомнили, что не успели переодеться, а прямо на аэродроме, у трапа самолета, преодолев сопротивление эскулапов, втиснулись в санитарную машину, увозящую под вой сирены их друга, и долго ждали заключения Хмырьева, и теперь придется топать по городу в странном одеянии, и ехать на электричке без билета, без документов, но им было на все это плевать. Они потеряли товарища. Их товарищ не вернулся из боя.
– Мужики… Постойте, мужики! – могучая фигура доктора, владеющего приемами классической борьбы, отделилась от госпитального забора. – Я тут… такси поймал. На всякий случай. За углом стоит. И… обмозговал кое-что. Есть шанец. Может, конечно, одна видимость, но чем черт не шутит.
– Роберт Иванович! – волнуясь и оживая, сказал Саня. – Выкладывайте скорее. Есть шанс? Что нужно делать?
– Гм… – добродушно и несколько озадаченно крякнул доктор, оглядывая их. – Сначала, думаю, надо привести себя в порядок. Переодеться. Отдохнуть с дороги. Если не изменяет память, день полного отдыха вам прописан. А завтра…
– Разве можно ждать до завтра? – воскликнул Дима. – Профессор Хмырьев уже сделал отрицательное заключение. Машина закрутилась.
– Ну, Хмырьев, конечно, в своем роде величина, – поморщился атлет. – Но не последняя инстанция. К тому же Алексея продержат тут долго, – врач кивнул на здание госпиталя. – Не один день. Он, по моему глубокому убеждению, нуждается в серьезном лечении.
– Лечение для космонавта? – холодно усмехнулся Дима. – Вы шутите, Роберт Иванович.
– Не горячитесь, мужики, – неожиданно сердито пробасил доктор. – Популярно рисую обстановку. К травмам, ушибам, растяжениям, экстрасистолам на кардиограмме сердца и прочим бякам сейчас относятся спокойно и критически. Выясняют и исследуют причину. Если причина не внутреннего характера, к полетам допускают. Но если причина заложена в самом организме… приходится прощаться… Положение Алексея – и без того чрезвычайно сложное – усугубляется тем, что в отряде случаев депрессии до сих пор не было… Для тех, кто двигает науку, это бесценный дар – они в Лешу зубами вцепятся. Будут изучать по всем швам. И… еще больше травмируют. А его сейчас травмировать нельзя – тогда уж точно крест. Значит, надо…
– Отбить Лешку! – воскликнул Дима.
– Дмитрий Петрович, – сокрушенно покачал головой доктор. – Ну зачем так? Вы меня ставите в неловкое положение… Надо, чтобы объективно и всесторонне была исследована причина срыва. Это единственный шанс… Мое мнение, основанное на постоянных наблюдениях и контроле, однозначно – ваш Алексей потенциально здоров, но… Что кроется за этим "но", не знаю. Догадываюсь: какое-то глубочайшее нервное потрясение. Откуда? Понятия не имею. Но все мои данные подтверждают: потрясение было. Вот доказательства. Нормальное артериальное давление у Алексея – сто двадцать на семьдесят, пульс – шестьдесят шесть ударов в минуту. Отлично! Однако параметры не стабильны, как у тебя, Саня, а резко колеблются в зависимости от ситуации. Скажем, прыгали вы с вышки в воду. Перед прыжком у Алексея пульс подскакивает до ста двадцати ударов, и давление поднимается. В общем, ничего особенного – естественная защитная реакция организма в минуты опасности или в стрессовых ситуациях. И все-таки особенность есть. Индивидуальная. После прыжка давление не нормализуется, а остается слегка повышенным. Чуть-чуть. Ничтожно малые величины. Ерунда. Но, сопоставляя эти данные с другими, я делаю вывод: Алексей натура поэтическая, легко возбудимая, ранимая, и все принимает близко к сердцу. Улавливаете мою мысль? Сейчас у него давление – семьдесят на шестьдесят…
– Сколько? – ужаснулся Саня.
– Семьдесят на шестьдесят, – вздохнул доктор. – Очень опасное давление, мужики. Очень. Маленький разрыв между верхним и нижним пределами. Правда, я еще в вертолете принял кое-какие меры, да и тут, в госпитале, не дремлют…
– Но Хмырьев уже сделал заключение, – повторил Дима.
– Я тоже представлю рапорт, – сказал доктор. – Это дело моей чести.
– Что же вы посоветуете нам, Роберт Иванович? – спросил Саня.
– Мужаться, мужики. Стиснуть зубы. Не распускать нюни, даже если экипаж… расформируют, – он рубанул мощным кулаком воздух. – И… звонить во все колокола. Стучаться во все двери.
– Перед дверями сидят помощники, референты, – протянул Дима. – А Хмырьев…
– Дался вам этот Хмырь… ев! – неожиданно рассвирепел доктор. – Что, на нем свет клином сошелся? Идите к Кузнецову, к Железнову. Они мужики толковые, мудрые, поймут. И уж если конкретизировать – пережили в сотни раз больше вашего. Мне-то известно.
– Кузнецов и Железнов – генерал-лейтенанты. Герои. А вот он, – Дима кивнул на Саню, – обыкновенный майор доблестных ВВС. Никому не известный небожитель.
– В первую очередь, они ваши товарищи! Единомышленники! – лицо доктора покрылось багровыми пятнами. – Неужели ты, Дмитрий Петрович, светлая голова, таких простых вещей не понимаешь?
– Не обижайтесь, Роберт Иванович, – Дима протянул доктору руку. – Просто я рассматриваю задачу во всех плоскостях. Конечно, вы правы, Железнов, Кузнецов – наши старшие товарищи, соратники. Но не единомышленники. Ход мыслей у нас совершенно противоположный. Это естественно.
– Как противоположный? – набычился доктор. – Мы все делаем одно дело!
– И все-таки ход мыслей противоположный, – спокойно повторил Дима. – Железнов и Кузнецов, принимая решение, изначально руководствуются высшими соображениями. Мы же сейчас думаем, как спасти товарища. То есть, наши интересы личного, местного порядка. Они несопоставимы.
– Почему?
– А поставьте себя на место того же Владимира Александровича Железнова, – предложил Дима. – Как бы вы размышляли в данном случае? Видимо, так. В экипаже новичков – ЧП. Инженер-исследователь загремел в госпиталь с очень серьезным диагнозом. Из заключения профессора Хмырьева, которого мы все не любим, но с мнением которого, увы, приходится считаться, следует: для работы в космосе вышеобозначенный инженер-исследователь не годен. Почему? Потому что – ненадежен! Натура поэтическая, нежная, все принимает близко к сердцу, индивидуальные параметры колеблются в зависимости от ситуации, возможны срывы. Вопрос. Стоит ли посылать данного товарища, данного соратника в космос? Ответ. Отправлять данного товарища в звездную командировку нежелательно. Его присутствие на корабле, на орбитальной лаборатории ставит под угрозу судьбу всей экспедиции, в которую вложен труд тысяч и тысяч людей, огромные деньги. Вывод. Если претензий по режиму труда и отдыха к инженеру-исследователю нет и если медицина снимает свои возражения – молодого перспективного товарища можно оставить в отряде. Но к нему надо присмотреться. Хорошенько присмотреться. И, может, не один год, прежде чем снова возвращаться к вопросу о дате старта. Логично? Вполне. По крайней мере, будь я на месте Руководителя подготовки космонавтов, я бы размышлял именно так.
– И слава богу, что ты не на его месте, – отрезал доктор. – Настоящая ЭВМ. Тьфу… И других за роботов считаешь… Ладно, врачи на больных не обижаются – все нужно осмысливать критически. Но и меру знать надо. Вы, мужики, еще не притерлись как следует, многого не видели, не знаете. Не верю, чтобы Володя Железнов оставил товарища в беде. Хоть убей – не верю! Пока мы тут тары-бары разводим, что, думаешь, сейчас руководство отряда делает?
– Не знаю, – растерянно произнес Дима.
– Скажу. Им с аэродрома уже доложили. И теперь они названивают в разные концы, ситуацию уточняют… Все, все помогут, чем смогут. Но надо, чтобы не частные лица, пусть даже дважды Герои, вели официальные переговоры, а руководство. Улавливаешь разницу? И в этом деле за вами – не последнее слово. Очень даже не последнее. Главное. Потому-то я и торчу при всем честном народе с двумя охламонами, один из которых кандидат наук, а другой заслуженный летчик, и растолковываю прописные истины.
– Спасибо, Роберт Иванович, – сказал Саня, удивляясь, как все-таки сильно доктор похож на вечного комэска. – Спасибо, мы все поняли. До нас дошло.
– Наконец-то, – атлет расплылся в добродушной улыбке. – Тогда вперед. Машина за углом. Ох, мужики, – мечтательно сказал он, шагая легкой, упругой походкой по бульвару, залитому сиреневым светом догорающего дня, – счастливчики вы, везучки, хоть того и не понимаете. Сбросить бы сейчас годков двадцать – двадцать пять, вот бы карусель закрутилась. На звезды вблизи б посмотрел, в новом веке жизнь увидел. А что? Одним бы глазком взглянуть, и то дело.
– А сколько вам лет, Роберт Иванович? – спросил Саня.
– Много, Сергеев. Давно шестой десяток разменял.
– На вид не скажешь.
– Это все классическая борьба, – ответил доктор, распахивая дверцу машины.
Саня с Димой сели на заднее сиденье, доктор устроился впереди; пожилой шофер, отложив "Вечерку", окинул всех троих внимательным взглядом, и на его лице проступило разочарование.
– Значит, по дороге на Монино? – спросил шофер с великим сомнением, плавно трогая с места.
– На Монино, дружище, на Монино, – пророкотал доктор. – И, не доезжая, в сторону.
– В Звездный, что ли?
– Туда.
Шофер посмотрел в зеркальце заднего обзора, как бы заново оценивая Саню и Диму, тяжело вздохнул. Но долго молчать, видимо, не мог.
– Работаете в городке или как? – поинтересовался вежливо.
– Не-е, – протянул доктор. – В гости. К теще. Это, – кивнул на ребят, – ее любимые внуки, мои сыновья.
– Похожи, – усмехнулся водитель. – На тещу. Особенно с затылка. А мои вот, – добавил с горечью, – разбежались. Один на БАМе, другой – за Полярным кругом… Чего ж орлы твои в спортивных костюмчиках? – спросил язвительно, с подковыркой. – Может, одежонки другой нет? Так давай подскочим ко мне, тут рядом, в цивильное переоденем – от парней осталось. К теще, вроде, так неудобно…
– Спасибо, – улыбнулся доктор. – Перебьются. Я их по-спартански воспитываю.
– Мужиков надо твердо держать, – согласился шофер. – Но вот, скажите, – без всякого перехода спросил он, – есть у нас что-нибудь подобное, что американцы испытывают? Ну, "Колумбия" эта? Корабль многократного применения. В программе "Время" показывали.
– "Колумбия"? – доктор, заскрипев креслом, резко повернулся к водителю: – Шаттл? Челнок? Тебя, значит, заедает, что у них есть, а у нас нет?
– Заедает, – горячась, сказал шофер. – Мы что, хуже?
– А ты считать умеешь?
– Ну…
– Тогда посчитай, сколько лет страна жила в мире. Сколько раз мы начинали с нуля. На пустырях, пожарищах. На голом месте. И сколько веков, уже веков, война не касалась Америки? Посчитал?
– Посчитал.
– Давай считать дальше. Пока я в Берлине в сорок пятом организовывал прямо на улицах пункты питания для населения, чтобы их ребятишки и бабы не пухли с голоду, американцы под шумок вывезли за океан более трехсот "Фау-два", целые заводы, оборудование. Сечешь? Они начинали на немецких "Фау", с немецкими учеными. Начинали значительно раньше нас. Начинали в процветающей, не сожженной и не разрушенной дотла стране. И… не сумели. Первыми были мы. Мы с тобой первыми шагнули из руин и пепла к звездам. Вспомни спутник! Гагарина! Титова!.. Мы дали человечеству величайшую надежду. Разорвали оковы земного тяготения. И заявили всей планете: с радостью ставим свои победы в освоении космоса на службу всем народам. Во имя прогресса, счастья и блага всех людей на земле. Во имя мира и безопасности. Пожалуйста, берите. Мы не жмоты. Мы готовы делиться, как в сорок пятом, своим, кровным, и с близкими, и с дальними. Что же Штаты? Штаты в ответ нашпиговали околоземное пространство миллиардами стальных иголок, начали разрабатывать системы захвата чужих спутников, повесили над городами и странами шпионские объективы и телекамеры… Ладно, дело прошлое, пусть останется на их совести. Давай считать дальше. Когда, не включая "Колумбию", тоже, кстати, не мирный, а военный корабль, американцы последний раз летали в космос? Самостоятельно?.. По национальной программе? Не помнишь? Напомню. В тысяча девятьсот семьдесят третьем году. А что у нас теперь на календаре? Восемьдесят второй. То-то. Провал почти в десять лет. Ни одного астронавта на орбите. А почему? Ведь исследование космического пространства – выгодно, перспективно. Почему же богатая страна так долго не посылает своих парней в космос? Отвечаю. Богатая страна, чтобы оправиться от потрясений пятьдесят седьмого и шестьдесят первого годов, решила удивить мир чем-то монументальным, создать своеобразный небоскреб. Она поднатужилась, и Армстронг ступил на Луну. Прекрасно! Но что же дальше? А ничего. Практически полный застой. У нас "Союз-двенадцать", "Союз-тринадцать", "Союз-четырнадцать" и так далее, и так далее – армады кораблей, в том числе с интернациональными экипажами. Несколько орбитальных станций, а Америке нечем ответить на старты Байконура. И Америка, потратив почти десятилетие, создает "Колумбию", челнок. Но ведь челнок должен курсировать между Землей и чем-то. Можно, скажем, доставлять на научно-исследовательские комплексы сменяемые экипажи, грузы, строительные материалы, блоки для создания на орбите промышленных предприятий, лабораторий… Но "Колумбии" некуда и нечего доставлять: пункт отправления – Земля – есть, а пункта назначения, хоть тресни, нет. И "Колумбия" превращается в военно-космическую базу Пентагона. Поэтому, если ты спрашиваешь, есть ли у нас что-то подобное, объясняю: нет и никогда не будет. Мы мирные люди.
– Ты прямо лекцию отгрохал, – восторженно сказал шофер. – Будет что ребятам в парке рассказать. Не зря, выходит, я в тебе Главного признал. Понимаю, открыться не можешь. Да и не надо открываться – и так все видно. По комплекции, по манерам. И воевал, значит?
– Воевал, – с неохотой подтвердил доктор, отворачиваясь к окну. – От Москвы до Берлина прошел.
– Вот оно, значит, как обернулось… Тогда… – таксист неожиданно притормозил, заглушил мотор и под молчаливыми взглядами пассажиров начал стягивать рубашку. – Тогда… дорогой товарищ… я тебе кое-что покажу, и ты без слов поймешь мою просьбу. Гляди, на спине, пониже, два бугорка, следы пулевых ранений. Понял?
– Понял! – доктор рубанул сжатым кулаком воздух. – И отвечаю как фронтовик фронтовику: имеется у нас и корабль многоразового применения, и кое-что получше. Придет время – услышишь!
Таксист лихо рванул переключатель скоростей.
– Я вас, братцы, если не возражаете, по-русски, с ветерком домчу! А? И не надо никакой десятки сверху, как договаривались… Черт с ней, с десяткой… Главное, чтоб и у нас тоже было! А когда есть… Это дело! – повторял он.
Глава десятая
НЕИЗВЕСТНОСТЬ
Несмотря на осведомленность в вопросах космонавтики, доктор несколько грешил против истины, утверждая, будто у американцев нет орбитального причала для "Колумбии". Такой причал разрабатывался. Это была боевая космическая станция, оснащенная лазерным, атомным и другим новейшим оружием; сам же "челнок", нашпигованный экспериментальными разведывательными приборами и военным оборудованием, предназначался для бесперебойного вывода блоков боевых станций на орбиту, для заброски спутников-шпионов и спутников-убийц, для минирования околоземных трасс, по которым летают советские корабли, – Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства – НАСА – окончательно превратилось в придаток Пентагона. Журналы "Бизнес уик", "Авиэйшн уик энд спейс текнолоджи", газета "Нью-Йорк Таймс", другие издания подробно расписывали космические амбиции голливудского актера, угрожающего миру на земле. И Сергеев, прекрасно зная истинное положение дел в Хьюстоне на мысе Канаверал, ощущал теперь горечь оттого, что эти когда-то мирные центры превращаются в военные базы.
Испытывая противоречивые чувства, Саня простился с атлетом у проходной (Диму они высадили еще в Москве) и, размышляя над событиями дня, медленно направился к дому. Состояние было гнетущим, мысли перескакивали с одного на другое. Он представил Лешину одиночку в госпитале, профессора Хмырьева и подумал, что люди еще не научились по-настоящему любить, уважать ближних, потому что любить ближних – это обязательно любить себя и тех, кого давно нет, и тех, кто рядом, и тех, кто будет, и уже открытый мир, и еще непознанный.
Глубоко вздохнув, Саня поднял голову и только тут – впервые за прошедший день – почувствовал, что уже дома, в Подмосковье, летний вечер настоян на тонком аромате трав, цветов, смолистой хвои, отчего-то пряно пахнет свежим сеном, в бездонной вышине призывными маяками светят звезды, и хочется просто жить, не отрываясь, смотреть в темное небо, мечтать, веруя, что хорошее непременно сбудется, как после долгой ночи приходит восход солнца. Ему захотелось обыкновенного тепла, счастья, и чтобы не нужно было думать о насущных проблемах, о завтрашнем дне, а спокойно плыть по реке времени, впитывая неповторимость и красоту мира. Но на планете, несущейся сквозь пространство, лежал, умирая, его друг Лешка, и Саня устыдился своей слабости. Ему снова сделалось безмерно тяжело; ноги сами свернули на узенькую тропку, и он пошел в противоположную от дома сторону, еще не зная, куда и зачем.
Он шел к Гагарину.
Шел без цветов, в выгоревшем спортивном костюме, шел ночью, казалось, беспричинно, просто так, чтобы только немного постоять у памятника; сердце отсчитывало шаги, в ушах надрывно названивала одна и та же фраза: "Он всех нас позвал в космос… Он всех нас позвал в космос… Он всех нас позвал в космос…" Фраза принадлежала американскому астронавту Нейлу Армстронгу, и хотя Александр Сергеев никогда не видел Армстронга воочию, он верил, что человек, первым ступивший на Луну и сказавший такие честные, замечательные слова о Гагарине, не может быть подлецом, он обязательно настоящий парень, и когда-нибудь он, космонавт Сергеев, встретится с ним на мирной земной орбите, на Луне или Марсе, и, ощущая равную и одинаковую ответственность перед вечностью, они стиснут друг другу руки в крепком мужском пожатии. Саня знал: в тот день, когда страны и народы навечно забудут о распрях и гегемонистских устремлениях, человечество обретет изначальную свободу, дарованную ему природой. И станет бессмертным. Гагарин, проживший яркую, точно молния, жизнь, приближал этот день всеобщего братства. Он позвал человечество к звездам, в бесконечность, он подгонял историю, торопился, боясь опоздать.