Иван вышел из дома, пересёк тёмный двор, сел в машину и отправился за Машей в Измайлово. По жёлтым светофорам, ведомый накалившейся интуицией, он доехал к незнакомому дому без карты. Маша ждала его у подъезда, дрожа в своём "мать-и-мачиховом" пальтишке. Машина бабушка охраняла внучку с балкона.
У дома Фолькера они припарковались и принялись звонить в ворота. Пахло близкой рекой. "Это сон! – твердила Маша. – Когда все телефоны и звонки не отвечают – это сон!"
Тёмной тропинкой они спустились к реке и, помыкавшись вдоль берега, поаукав возле необитаемого катера, вернулись к машине.
На рассвете Иван отвёз Машу домой, к бабушке. Как в дурмане он помнил: они сидели в гостиной, за большим железным кофейником, и Машина бабушка рассказывала им истории из своей юности. Ему казалось, комната была целиком сложена из цветов и картин – всё в сладостном кофейном дыму. Наконец, Иван сообразил, что чужие воспоминания не приведут его к Косте и, превозмогая дурноту, простился.
– Мама, где мне искать Костю? – спросил Иван, вернувшись утром домой. – Бабушка, где мне искать Костю? Ты многих в жизни искала. Где?
– Где мне искать Костю? – повторил он, позвонив Оле.
Никто не ответил ему. Оставалось "спросить у ясеня". Иван упал на кровать и исчез часа на два. Его поднял звонок мобильного.
– Женька нашёлся! – кричала Маша. – Он у Фолькера! Поезжайте к ним, узнайте о Косте!
По Машиным сведениям, они действительно полетели – вот же понёс их чёрт – во Владикавказ! Нашли скалу, вскарабкались каждый метра на три и, дружно образумившись, слезли. Женя вернулся домой, а куда делся Костя, осталось тайной.
– Отлично! – сказал Иван и, ничего не соображая, почти не отслеживая собственных действий, оказался минут через тридцать у ворот Фолькера.
Ему открыл хозяин. На этот раз он был без тёмных очков. Ярчайшее солнце марта жгло его больные глаза, Фолькер поставил ладонь козырьком и вгляделся в тревожное лицо гостя.
– А, да это ты! – наконец разобрал он.
– Да, это я. Где Костя? – сказал Иван и без церемоний устремился к дому. Фолькер, хмыкнув, пошёл за ним. – Мне нужно поговорить с Женей! – требовал Иван на ходу. – Пусть расскажет! Всё, как было, на чём расстались! Пока не поговорю, не уйду.
– Да и не уходи! Кто ж тебя гонит? – удивился Фолькер. – Наташ! Позови брата! – гаркнул он женщине в фартуке, выглядывавшей из дверей.
– Покурим? – спросил он, кивнув Ивану на полированное брёвнышко у ступеней.
Иван машинально сел и посмотрел, как Фолькер достаёт сигареты. У него было тёмное, заросшее, измученное лицо. Видно, и он не спал сегодня. И вот это – человек с необычайным бизнес-талантом? – невольно изумился Иван. – С могучей силой воли? Враньё!
Тут с прозрачным лицом и тихой досадой во взгляде на крыльцо вышел Женя.
– Где Костя? – вставая, спросил Иван.
– Не знаю я, где ваш Костя. Далеко не убежит – у него денег нет, – утомлённо объяснил Женя. – Отстаньте от меня все.
– Не отстану! – сказал Иван. – Напряги мозги – где он может быть?
Фолькер поглядывал в обе стороны, как судья на поле. Но не дождался развязки.
– Сами напрягайте! – отозвался Женя и пошёл назад в дом.
– Значит, он не знает… Он ведь не подлый человек, ваш Женя? Знал бы – сказал! – кивнул сам себе Иван и медленно побрёл к воротам.
– Послушай! – догнав его, задушевно произнёс Фолькер. – Я в детстве убежал в Питер. На месяц. Меня с милицией искали. А твой парень, что он – дитя? Взрослый пацан. Жив будет, не боись. Он у тебя только в шутку лихой. А как всерьёз – вещмешок за плечи и привет! Я его понял, – и Фолькер усмехнулся. – Мы всех обзвонили, – продолжал он. – Информации нет. Ты погоди, сам придёт. Он виноват – поэтому дрейфит. Пошли-ка давай. Я гитары тебе покажу. Ты таких гитар в жизни не видал!
И Фолькер, положив руку на плечо размякшего немного Ивана, повёл его в дом. Через сказочные декорации, пески и степи, устилающие пол, вдоль стен, глинобитных и тростниковых, они добирались до студии. Иван всюду находил запустение – нелепое расположение предметов и нежилой, резкий дух моющих средств. По-видимому, в доме бывало теперь всего три человека. Фолькер, Женя и приходящая уборщица Наташа. Ни охранника, ни прислуги, о которой в своё время с гордостью сообщал ему Костя, Иван не обнаружил.
– Что, не идут дела? – с внезапным сочувствием произнёс Иван. После дикой ночи он утратил чувство такта. Но Фолькер никак его не осадил, напротив, ответил с охотой:
– Дела надо вести, чтоб они шли, – разумно объяснил он. – Ты перестал вести дела – стоп! Они встали. Ты их снова повёл – пуск! Они пошли. У нас сейчас "стоп". Капитан соображает. Детям не нужны воздушные шарики! А у него их – полон трюм! Куда их сбыть? Поэтому капитан соображает. Ну а как капитаны соображают? Сам знаешь! – на этих словах Фолькер свернул на лесенку, ведущую в цокольный этаж и, поманив за собой Ивана, спустился в винный погреб.
Полки его были голы. Регулярное опустошение при отсутствии пополнения сделало своё дело. И всё же в уголке Фолькер нашёл склянку изысканной формы. Коньяк или виски – Иван не различил.
С откупоренной бутылкой, то и дело предлагая отхлебнуть упиравшемуся гостю, "капитан" добрался-таки до студии.
– А… да они все электрические! – увидев гитары, разочаровано протянул Иван.
Фолькер ухмыльнулся и вынес ему из соседней комнаты восхитительную испанскую гитару. Иван взял её в руки и наиграл прелюдию Баха. Фолькер сел рядом. У него было резкое открытое лицо человека, испытавшего уйму страстей. Он всё-таки нравился Ивану. Иван сыграл для него еще и Генделя.
Фолькер улыбался его экзерсисам, как детскому рисунку, и всё прихлёбывал из бутылочки.
– Молодец! – похвалил он. – Вторую струну подстрой. И руку так не гни. Дай, я тебе покажу, как надо! – сказав это, он забрал у Ивана гитару, и пронёсся по струнам. – Надо так, чтобы из всего зла человеку осталась только смерть… А всё остальное – это должно искорениться. Вот как надо! – приговаривал Фолькер, отбивая двенадцатидольный испанский ритм. А потом вдруг соскользнул в довоенное танго.
Игра его для профессионала была не чистая, но великолепная для любителя. К этому делу у него имелись большие способности, и можно бы долго слушать…
– Нет, – вдруг сам себе сказал Иван и поднялся. – Всё-таки надо узнать, где Костя! Я думаю, надо позвонить в аэропорт. Мы хотя бы поймём, вылетел он или нет.
– Ну иди, звони, – сказал Фолькер и, встав вслед за ним, пошатнулся.
Голос гитары ещё долго звенел у Ивана в ушах. По дороге домой он пытался пощупать шестое чувство – жив ли Костя, нуждается ли в поисках? Шестое чувство молчало. Из этого Ивану хотелось сделать вывод, что ничего ужасного не произошло.
Вечер он провёл в аэропорту "Домодедово" и, выказав нечеловеческую настырность, добился приза. Теперь ему было известно, что вчера днём Костя прибыл в Москву. Дальше следы терялись.
Следующий день Иван запомнил сонным пятном. Во-первых, потому, что не спал. Во-вторых, потому что ничего не происходило. Звонила Маша, дежурившая возле Костиной квартиры. Позвонил протрезвевший Фолькер и по новой рассказывал, как в детстве он убежал в Питер.
Под вечер Иван решил, что пора обеспокоить Бэлку.
– К тебе случайно Костя не прилетал? – спросил он.
Довольно долго они обсуждали подробности исчезновения и сошлись на том, что Бэлка летит в Москву, а Иван идёт по всем местам, где бывает Костя и на всех стенах пишет: немедленно позвони близким! Веру Сергеевну, маму Кости и Бэллы, решили пока не волновать.
Не то чтобы беседа с Бэлкой сильно ободрила Ивана, но ответственность была поделена. Он лёг и уснул.
А утром проснулся под дождь. Иван услышал его за окном, накинул куртку и вышел на балкон. Тяжести не было. Он попытался наметить зоны поиска, но ничего кроме Костиной квартиры и берега реки не приходило в голову. Иван вздохнул, подставил дождю ладонь и умылся. У него были прекрасные отношения с атмосферными осадками, он мог рассчитывать на их помощь. И теперь, глядя внимательно в лицо тонкоструйному ливню, Иван припоминал, что уже где-то видел похожее ненастье. Нет, не на даче … Весенний лесопарк плыл на него из дождя, и совершенно ясно он вспомнил теперь Костины горестные слова на скамье перед офисом: "Потеплеет – буду жить в парке!"
Иван летел к гаражу, смеясь от надежды, ужасаясь собственной глупости. Ну конечно, в парке! Там Костя провел своё геройское отрочество. Противоливневый капюшон с козырьком! Там их давно пропавший друг пел свои светлые и опасные песни. Там Бэлка впервые взглянула с любовью. И я там был, мёд-пиво пил! Пусть даже это совсем другая история, всё равно – в парк, в парк!
Иван бросил машину у опушки и ступил в мокрый лес без листвы. Он шёл стремительно, на грани бега, и смотрел как можно дальше, насквозь – нет ли Кости. Наконец, показался доминошный домик, скамейка, и Иван замедлил шаги, увидев его живым.
Костя вскочил со скамьи, где вполне уютно расположился со своим рюкзаком и курткой, и помчался к нему по кустам.
– Как же ты меня вычислил? Что, метод дедукции? – засмеялся он, обнимая Ивана.
– Позвонить ты не мог? – грозно спросил тот.
– Прости! – улыбнулся Костя. – Ты понимаешь, я ведь тут не просто так. Я хочу искупить. Пока Женька с Машкой не помирятся – буду здесь, под открытым небом.
– Мама твоя хоть знает, где ты? – перебил Иван, чувствуя, как начинает в висках постукивать кровь.
– У меня мобильник сел, – беспечно ответил Костя. – Вообще-то я её приучил к нерегулярному поступлению информации. Я ей сказал: будешь меня допрашивать – уйду совсем.
– А ещё кого ты приучил… к нерегулярному поступлению? – спросил Иван и взрывная злость на дурака, вымотавшего близким столько сердца, поднялась в нём, вздыбилась алой волной. Иван сжал пальцы и, на мгновение всё себе разрешив, треснул "крестника" в скулу. Это была не пощечина и не подзатыльник – честный удар в морду. На топливе праведного гнева он вышел красивым и резким.
Костя отлетел немного, но не обиделся.
– Ого! – произнёс он, задохнувшись, ладонь прижав к щеке. – Ты, правда, так думаешь? Хорошо – я исправлюсь. Я поработаю над собой. Работал же я над репортажами! И над собой смогу! – тут он задохнулся совсем и умолк.
Иван хмуро стоял на прежнем месте. "Слава Богу, – думал он, остывая, – всё Слава Богу".
– Слушай, как мне нравится, что ты мне вмазал! – восклицал тем временем Костя, держась за гудящую голову. – Ты читаешь мысли! Я ведь звонил Женьке каждые пять минут и умолял: давай подерёмся! Отлупи меня за Машку! А он говорит – не хочу, нет никакой ненависти. Просто жалко жизни – могли бы с Машкой жить, родить четверых детей, она бы, мол, меня в старости похоронила. А теперь ищи ещё десять лет какую-нибудь дурочку, и всё равно будет не то. Ты понимаешь, – захлебываясь, городил Костя, – у него бабушка с дедушкой поженились очень рано – в двадцать лет, и целую жизнь прожили душа в душу, и мать с отцом то же самое. У них это традиция, и Женька, оказывается, уже был совершенно расположен к Машке, это было для него решённое дело. И тут я! Понимаешь, это ведь жутко, когда твоя любовь-навеки так легко начинает глядеть в чужую сторону. Но и Машка не виновата! Она только потому глядела, что я уж больно заметный! Я как алые паруса – если уж возник на горизонте, на меня нельзя не смотреть. Притяжение творческой личности!
Он говорил без остановки, не имея сил унять череду слов.
Иван встал и, не замечая Кости, только тряхнув плечом, когда тот попробовал его удержать, направился прочь. Он шёл по вытоптанному московскому лесу к шоссе, и терялся в чувствах. Перебродивший адреналин ныл в груди. Хотелось бежать, но не было сил, снаружи ещё посверкивал гнев, а внутри уже поднималось блаженство от сознания, что Костя – совершенно жив! Жив и точка!
"Беречь. Беречь их всех!" – горячечно думал он и, выхватив из кармана телефон, позвонил Бэлке.
– Не прилетай, – сказал Иван. – Нашёлся! Он в парке.
И дальше шагал, чувствуя, что ветер кружит его, как вальс, что радостный Бэлкин голос, как вальс, его кружит.
– Костя нашёлся! – сказал Иван звонко, на всю пустую квартиру, и только потом понял, что мамы нет дома.
Тогда он достал телефон и позвонил.
– Костя нашёлся! Где бы ты думала? В парке! – сообщил он ей счастливую новость.
– Да? – отозвалась мама. – А я, представляешь, шла, и тут у нас, оказывается, фитнесс-клуб! Очень приличный, с бассейном. Я так ободрилась! Неужели снова стану человеком! Уже говорила с тренером. Будешь со мной ходить?
– Конечно, нет! – сказал Иван. – Но всё равно – хорошо, что сегодня у всех всё находится. Пойду узнаю, что нашлось у бабушки.
И он пошел было, но встал на пороге. "Как так? – мелькнуло ему. – Маме всё равно, что с Костей. Как же так жить?"
И вдруг ясно, во все глаза, Иван увидел корень своего одиночества. Рядом с ним нет ни одного человека, кому было бы дело до Костиного спасения. Каждый волновался только за тех, от кого зависел сердцем. "Ах, мама, как же! Ты должна была прослезиться от радости!.. Ну да, это было бы чудо. Это Христос должен быть…" – примирительно подумал он и, выйдя на площадку, зазвонил в дверь к бабушке с дедушкой.
Бабушка, прошаркав по коридору, открыла ему. Иван её обнял и, сильно склонившись, приник щекой к плечу. В этой неловкой позе, пока она ворчала на внука и хлопала по загривку, он рассказал ей, что Костя в парке, живой.
– Отпусти! – наконец, решительно его оттолкнув, сказала бабушка. – Мы смотрим беседу о климате! – и вернулась в комнату, к шумящему телевизору.
Иван нашёл тимуровский выход своему чувству – вымыл на кухне стопку тарелок, стоявших в раковине, и в уме посветлело. Наконец он сформулировал: у него был Праздник Целости Всех Своих.
На волне благодарной щедрости он разыскал в старой книжке телефон Бэлкиного и Костиного отчего дома и позвонил Вере Сергеевне. Костина мама узнала его по голосу, хотя ни разу, даже в пору дружбы с Бэлкой, им не довелось увидеться.
Иван представился.
– Да, да, я узнала, узнала! – испугалась она. – Что с ним?
Иван сказал ей, что Костя в парке, укрыт, сыт. Как человек закалённый, простудится вряд ли.
– Мне бы поговорить с вами! – воскликнула Вера Сергеевна. – Я бы в любое время, когда вам удобно! Если только у вас найдётся полчасика. Если вас не затруднит.
Иван, смущённый её испугом и суетой, сказал, что заедет хоть сейчас.
Они договорились на завтра.
* * *
Вера Сергеевна оказалась похожа на Бэлку – тоненькая и темноглазая. Она жила со своими умершими родителями, взглядывая нежно и часто на фотографии.
То, что Костя ей не по силам, стало видно сразу. Ивана она приняла взволнованно и виновато, как если б он был классным руководителем нашкодившего ребёнка.
Из коридора Иван мельком увидел бледные комнаты и легендарную кухню, выкрашенную в "цвет тоски". Он не раз слышал о ней от Кости, но и представить не мог, что и в самом деле бывает на свете такой оттенок зелёного. На большом подоконнике не приютилось ни одного цветочного горшка. Скромная кухонная мебель, белая на тоскливом, бесцветные шторки…
Чай пили в комнате и разговорились легко. Иван рассказал про бабушку с дедушкой. Оказалось, когда-то Вера Сергеевна работала на фармацевтическом производстве, а потом ушла в аптечный киоск. Заговорили о болезнях и лекарствах. Подкованность Ивана в вопросах старости растрогала Веру Сергеевну, она провела его вдоль увешанных фотографиями стен и познакомила со своими покойниками. Всё это были хорошие люди. Папа – врач, мама – учитель немецкого.
Иван смотрел на Веру Сергеевну, как смотрят на русскую осень – с чувством родства и печали. В ней виделся ему пример нисходящего течения человеческой жизни вообще. "Всё шиворот-навыворот! – думал он с грустью. – Наверняка ведь Бог задумал, чтобы данный человеку урок вёл его – от страдания к радости, от одиночества к единству. А кто-то взял и перевернул. И по сей день, наверно, веселится над шуткой". В какое-то мгновение Ивану стало жаль, что он не родственник Костиной маме, и не имеет права утешать её и рассуждать об исправлении жизни.
В ответ на робкие расспросы Веры Сергеевны Иван рассказал ей о Фолькере, о том, как его жалко, потому что он добр и, вероятно, не перенесёт краха своей утопии. Рассказал о Жене. А о Маше рассказывать постеснялся.
Вера Сергеевна не знала ровным счетом ничего. Каждое слово о сыне было ей, как милостыня. Иван вглядывался и не мог понять – почему Костя изо всех сил отстраняется от такой тихой, не тиранической вовсе мамы? Неужели просто сбежал из печали в жизнь?
Ему очень хотелось спросить о Костином отце. Кто он, не от него ли унаследовал сын свой характер и дар? Но Иван сдержал себя, боясь нарваться на тайну.
За разговором он так слился со странным домом, где выросли два близких ему человека, что совершенно забыл время, забыл приличия и постепенно переложил из вазочки к себе в розетку всё варенье. Это было сказочное варенье из терновника, очень сладкое. Вероятно, оно и оказалось противоядием от грусти.
Костина мама, несказанно ободрённая этим его дурным поступком, полезла было в буфет за новой порцией, но смущённый Иван уже вставал из-за стола.
– Ну а всё-таки, как мне быть с Костей? – тихо спросила Вера Сергеевна, пока он одевался в прихожей. – Может, что-нибудь надо такое… – предпринять?
Иван задумался. Что он мог посоветовать ей? Сделайте так, чтобы жизнь вам полюбилась? Чтобы вы стали бодры и веселы? Это было бы хорошее издевательство.
– Перекрасьте кухню! – от всей души ляпнул он.
И Вера Сергеевна закивала согласно, как будто только об этом сама и думала.
От Костиной мамы Иван выходил весёлый, взбудораженный, вертел в пальцах ключи от машины и ясно видел – кризис отболел. Теперь, в ближайшее время, уже ничего плохого не случится ни с Костей, ни с ним, ни с дедушкой, ни с остальными, кто есть поблизости.
За рулём эйфория прошла, но осталось солнечное послевкусие, как в день, когда он праздновал дедушкино выздоровление и встретил на бульваре собаку.
Он свернул с шоссе и поехал длинной дорогой – успокоить чувства. На дороге этой дома городские и деревенские, склады, перелески и кладбища сменяли друг друга. Это была та черта, где волна Москвы находит на встречную волну природы и возникает мало приятная глазу, но трогающая сердце смесь.
В одной из таких деревень, нелепо приставленных к самой Москве, Иван остановился, из машины аккуратно вылез в лужу, и сразу же плюнул на аккуратность, потому что она не спасала – повсюду плыл талый бензин. Иван прошёлся вдоль снежных остатков, твёрдых, как известняк, вдоль заборов и старых домов – всё это было выкрашено одинаковой густо чёрной грязью. Поверх грязи блестело немного солнца. Это же солнце пекло ему в висок. Иван закрыл глаза – зазеленело, машины просвистывали, как шмели, он с удовольствием послушал их разнокалиберные "вжики".
"Как они здесь живут?" – думал он, глядя на чёрный садик.
А затем увидел, как из соседнего двора, толкнув калитку и перебравшись через ручьи, вышла женщина. Статная, без возраста, она прошла по обочине, зорко глянула в обе стороны и, встав одной ногой на дорогу, принялась голосовать. На локте у неё висела сумка. Под курткой колыхалась на ветру зелёная летняя юбка.