Шон отделался синяками, порезами, парочкой треснувших ребер и переломом обеих ног, навсегда поставив крест на не успевшей начаться баскетбольной карьере в колледже. Благодаря покровительству шерифа Мьюзера удалось снять обвинение в вождении в пьяном виде, а темные связи отца помогли заглушить протесты убитых горем родителей Сюзи. В течение какого-то времени в городке только об этом и судачили, но, подобно любому скандалу в маленьком городе, отбушевав свой срок, он отошел на второй план и постепенно слился с пестрым фоном местных легенд. Без баскетбола смысла в продолжении учебы Шон не видел и предпочел остаться в Буш-Фолс, продолжая укреплять репутацию пьяного дебошира. Он занялся отцовским бизнесом по сносу зданий, где наконец нашел себя, потому что всегда питал склонность ко всякого рода разрушениям. Однажды вечером, выпивая в "Тайм-ауте", ветеран "Кугуаров" по имени Билл Татл, игравший за пару лет до Шона, совершил катастрофический просчет, заявив, что именно команда Шона в выпускном классе ответственна за то, что "Кугуары" утратили чемпионский титул. Шона оттаскивали от него вчетвером, и когда это в конце концов удалось, у Татла был уже проломлен череп. Административного ресурса на Шона у шерифа уже не оставалось, и в итоге тот отсидел семь месяцев из присужденных ему трех лет за нанесение телесных повреждений.
- Он утверждает, что в тюрьме обрел Иисуса, - продолжает с усмешкой Уэйн. - Иисус, очевидно, проповедовал бодибилдинг, потому что из тюрьмы Шон вышел еще здоровее и еще злее. С тех пор прошло пять лет, за это время у него случались стычки с законом, но он по-прежнему остается кугуаровцем, поэтому ему что хочешь сходит с рук, даже убийство.
- Надеюсь, это фигура речи, - говорю я, округляя брови. - Насчет убийства.
- Да, но только отчасти.
- Очень мило.
- Считай, ты уже труп! - согласно кивает Уэйн. - Но это все неинтересно. Ты с Карли уже повидался?
Я удивленно взглядываю на него, но он сидит с прикрытыми глазами, не меняя выражения лица.
- Ты это к чему?
- Это я тему сменил.
- А-а.
- Почему бы не позвонить ей? - говорит Уэйн. - Она уже наверняка слышала про твой приезд.
- Ну, раз уж остальные встречи со старыми знакомыми проходят так гладко…
- Я тебя пока не бил, - говорит Уэйн, открывая глаза. - Поверни-ка вот тут, на Оверлук.
- Зачем?
- Сейчас покажу.
Я поворачиваю, проезжаю полквартала, и тут Уэйн велит остановиться.
- Вот здесь она теперь живет, - произносит он негромко, указывая из окна на небольшой домик в тюдорианском стиле.
- Вот как, - говорю я ровным голосом.
- У нее теперь своя газета.
- Я знаю.
- Она развелась.
Меня как будто подбросило.
- Она была замужем?
Уэйн мрачно кивает:
- За страшным козлом. Какой-то приезжий. Он ее избивал.
- Не может быть. - Все мои попытки изобразить равнодушие рассыпались в прах. Меня словно ударили под дых кулаком. - Она бы не стала такое терпеть!
- Ну, в первый раз стерпела. А во второй загремела в больницу.
- Черт возьми, - тихо говорю я и чувствую, что сейчас заплачу.
- Не то слово, - говорит Уэйн.
И тут до меня доходит.
- Так вы общаетесь?
- Да.
- Значит, она знала, что ты собирался ко мне зайти?
- Она и сама собиралась. Видимо, передумала.
Он поворачивается ко мне:
- Наверное, это к лучшему, судя по тому, чем обернулся вечер.
- А как она… ко мне относится? - нерешительно спрашиваю я.
- Вот тут ничего не могу сказать, - говорит он, снова закрывая глаза. - Знаешь, отвез бы ты меня домой, а то я что-то вырубаюсь.
Я еще некоторое время смотрю на дом Карли. Тот факт, что она там, что нас разделяют всего несколько метров и каменная кладка дома, внушает мне какое-то беспокойство. В доме темно, только в одном окне на втором этаже из-за занавески пробивается слабый свет. Окно ее спальни. Она свернулась калачиком на кровати и читает книжку, а может, смотрит телевизор. Какую передачу? "60 минут"? Новости? Или что-нибудь легкое: повтор "Лета наших надежд" или "Сайнфелда"? Интересно, какая она теперь. Я медленно трогаюсь и, развернувшись, возвращаюсь на ту дорогу, по которой мы приехали.
За несколько кварталов до дома Уэйна я замечаю, что его дыхание стало каким-то неровным, и, повернувшись, обнаруживаю, что он уставился в окно и беззвучно плачет. Я неловко отворачиваюсь и смотрю на дорогу. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но из горла вырываются только страдальческие всхлипы, сотрясающие все его хрупкое тело, и он не пытается утереть неожиданно обильные слезы, медленно скатывающиеся по лицу.
- Ну, ну, все будет хорошо, - беспомощно говорю я и похлопываю его костлявую руку, - все будет хорошо.
Прекрасная фраза, особенно когда ясно, что ничего хорошего не будет. В мелькающем отблеске светофоров я вижу искаженное горем лицо Уэйна, измученные глаза за потоками слез, грустное лицо маленького мальчика. Некоторое время мы просто ездим по темным тихим улицам города, не обращая внимания на знаки, до тех пор, пока его рыдания не начинают понемногу затихать.
- До чего ж мне хреново, - хрипло говорит он, в его тяжелое, неровное дыхание с трудом вклиниваются слова, - не представляешь, как хреново.
Я молча киваю, придерживая его за плечо. Через несколько минут он закрывает глаза и погружается в прерывистый сон. Я бесцельно кружу по улицам, пока он спит, и зачарованно слушаю, как шины шуршат по асфальту. Где-то через час я оглядываюсь по сторонам, впервые замечая незнакомую местность, и понимаю, что выехал за границу города, я больше не в Буш-Фолс. Как будто бежать отсюда - это выход, как мне казалось семнадцать лет назад.
Я отпираю родительский дом Уэйна ключом, который отыскиваю в кармане его куртки, и тихонько заношу его в его комнату на втором этаже. Он ужасно легкий, почти невесомый, не просыпается у меня на руках, и в какой-то момент я ясно вижу пожирающий его вирус: такое розовое, мохнатое существо, которое пульсирует и расползается по его внутренностям. Я опускаю его на кровать, стаскиваю куртку и укрываю одеялом, которое лежало в ногах постели аккуратно сложенное. На складном столике у кровати - огромное количество пузырьков с таблетками и кувшин с ледяной водой, кубики в нем наполовину растаяли. Под столиком лежат кислородный баллон и маска, а с другой стороны кровати гудит огромный увлажнитель воздуха. Не считая этих печальных нововведений, комната Уэйна выглядит примерно так, как я помню со школьных лет. Я обнаруживаю два экземпляра "Буш-Фолс", и как раз когда я снимаю с полки один из них, в комнату в банном халате входит мать Уэйна. Уже сильно за полночь, но не похоже, чтобы она ложилась. Я вспоминаю, что Уэйн говорил - по вечерам мать допоздна читает Библию.
- Кто здесь? - шепчет она.
Ее седые волосы уложены в тугой пучок, она вглядывается в темноту, морща тонкие бесцветные губы.
- Это я, миссис Харгроув. Джо.
- Джозеф Гофман? - говорит она, входя в комнату. - Как ты здесь очутился?
- Я просто провожал Уэйна домой, - отвечаю я. - Ему нужно было немного помочь.
Она смотрит на Уэйна, который не сдвинулся с тех пор, как я его внес, и как будто порывается подойти и поправить одеяло, но потом, видно, передумывает и остается стоять, где стояла, со скрещенными на груди руками.
- Ему незачем было шляться по улицам, - хмуро говорит она.
- Просто захотелось воздухом подышать.
- "Воздухом подышать"! - презрительно повторяет она. И тут замечает у меня в руках книгу.
- Ты, значит, стал знаменитым писателем, - произносит она таким тоном, каким она могла бы сказать "тебя, значит, посадили за педофилию".
- Честно говоря, да.
- Ну, - заявляет она надменно, - я такой мусор не читаю.
- Если вы не читали, то откуда знаете, что это мусор?
- Наслышана, - мрачно отвечает она. - И уж поверь, этого мне хватило.
- Ладно, - говорю я, возвращая книгу на место, - намек понят.
Я спускаюсь по ступенькам и только теперь замечаю распятие и всевозможные изображения Христа, которыми завешаны все стенки. Мать Уэйна следует за мной, бормоча что-то себе под нос. Когда я стою у входной двери, она негромко окликает меня.
- Да, - отвечаю я.
- Я молюсь за твоего отца, - говорит она.
- А как насчет вашего сына?
Она, нахмурясь, обращает взгляд к небесам:
- Я молюсь за его душу.
- Он еще не умер, - говорю я. - Ему нужно сочувствие, а не молитвы.
- Он согрешил против Господа. Теперь за это расплачивается.
- А в Библии, конечно, написано, что женщина, отказывающая своему страждущему ребенку в материнской любви, достойна всяческих похвал.
Глаза ее загораются праведным гневом.
- Джо, когда ты в последний раз читал Библию?
- Я такой мусор не читаю, - отвечаю я. - Наслышан, и уж поверьте, этого мне хватило.
Надо добыть пластырь. Я доползаю до отцовского дома только в полтретьего утра, шатающийся и невыносимо уставший: этот день, похоже, был самым длинным в моей жизни. В аптечке в туалете на первом этаже я отыскиваю заживляющую мазь и марлевые салфетки, но пластыря нигде нет, а рана в левом виске ноет и мокнет. Тут я вспоминаю, что пластырь всю жизнь хранился в аптечке над баком для грязного белья в родительской спальне, и это простое воспоминание вызывает в памяти такой поток образов из детства, что у меня перехватывает дыхание. Я некоторое время жду, пока хаос в голове уляжется, и поднимаюсь наверх.
Спальня отца почти не изменилась: дубовая мебель, грязного цвета ковер, поблекшее бархатное кресло погребено под ворохом старых газет и журналов. Мамин туалетный столик на месте, лосьоны и кремы по-прежнему стоят на подносе с восточным орнаментом у зеркала, к ним не прикасались больше двадцати лет. Если бы мне захотелось открыть ящики ее комода, то я наверняка нашел бы там ее блузки, шарфы и белье, аккуратно разложенные в ожидании ее прихода. Знаю, потому что в первые годы после ее смерти я регулярно наведывался к этому комоду, иногда вынимал какой-нибудь шарф, чтобы вдохнуть ускользающий аромат ее духов. С чего бы вдруг отец стал освобождать комод за эти годы? Его дом превратился в склеп, в котором хранятся разрозненные остатки того, что когда-то было семьей, хранятся, неподвластные ни времени, ни другим стихиям, которые порвали нас в клочья.
Всегда лучше, чтобы пластырь наклеивал кто-то другой. Когда сам отклеиваешь эту белую полосочку, то испытываешь безмерную жалость к самому себе, это действие как будто лишний раз подчеркивает, что в целом мире не нашлось никого, кто бы сделал это для тебя! Я со вздохом склоняюсь к зеркалу, чтобы приклеить пластырь на висок, и обращаю внимание на какое-то отражение. В самом углу зеркала видна дверь в спальню отца, прикрытая наполовину, и с обратной стороны на ней висит плакат в раме. Я оборачиваюсь и, к своему огромному изумлению, вижу, что не ошибся: это прошлогодняя афиша, выпущенная по случаю шумного выхода фильма по "Буш-Фолс". Выглядит она так: на заднем плане изображен бассейн, он обрамлен голыми, широко расставленными ногами и обтянутыми бикини ягодицами - женщина стоит к нам спиной. Между ног у нее виднеется стоящий по пояс в воде Леонардо Ди Каприо, который с дурацким, преувеличенным восхищением глазеет на верхнюю часть ее тела, невидимую зрителю. Под фотографией крупным белым шрифтом написано "Буш-Фолс", а ниже - идиотский рекламный лозунг: "Такое жаркое лето". У Оуэна при виде этого плаката случился приступ смеха минут на десять.
- Господи помилуй! - выдохнул он наконец с сильным южным акцентом, который он всегда изображает в таких случаях. - Какая прелесть!
- Это же пошлость! - возмутился я, задетый его снисходительным тоном.
- Восхитительная пошлость! - воскликнул Оуэн и снова покатился со смеху. Мне было совсем не до смеха, я пытался представить, что подумает Люси Хабер, когда увидит этот плакат.
И вот вам, пожалуйста: он совершенно необъяснимым образом висит на двери отцовской спальни. Я пристально смотрю на него, пытаясь какими-нибудь аналитическими методами определить смысл того, что он здесь. По какой причине отец мог бы повесить у себя афишу к фильму собственного сына? Я вижу единственный возможный ответ, и он ошарашивает: гордость. Отец мной гордился. Город стоял на ушах после выхода книги, местные газеты пестрели гневными передовицами и письмами открещивающихся читателей. Через два года, когда вышел фильм, десятки новостных и развлекательных изданий снова подняли бучу, и журналисты толпами повалили в городок - писать о нем заметки и интервьюировать тех, с кого были написаны герои фильма. С кем бы ни говорили репортеры - все поливали меня грязью. Шериф Мьюзер даже попытался инициировать коллективный иск против меня. И вот во время всей этой вакханалии мой отец, с которым я практически ни разу не разговаривал за десять лет, взял эту киноафишу, вставил в рамку и повесил у себя в спальне, чтобы видеть ее каждый вечер перед отходом ко сну.
С растущим подозрением я бегу вниз, в отцовский кабинет. И там, рядом со шкафом со спортивными призами и баскетбольными наградами в рамах, полученными отцом и Брэдом, стоит стеллаж из "Икеа", в котором я обнаруживаю пятнадцать экземпляров "Буш-Фолс" в твердом переплете и еще штук двадцать в мягкой обложке, с той же афишей спереди. На шкафу лежит большая плоская книга - оказывается, это альбом для самодельных архивов, такие можно купить в канцтоварах. Я дрожащими руками раскрываю его, и переплет издает громкий треск. Аккуратно наклеенные по центру каждой страницы, под защитной пленкой красуются всевозможные обзоры "Буш-Фолс": тут и "Нью-Йорк таймс", и "Энтертейнтмент уикли", и "Минитмен" и прочие местные издания. В верхнем левом уголке одного из обзоров виднеется небольшой штамп "ВМТ медиауслуги". Он нанял специальное агентство, чтобы отслеживать публикации обо мне. У меня подкашиваются ноги, и я опускаюсь на кушетку у стены, не выпуская из рук альбома. Кушетка пахнет отцовским табаком и лосьоном после бритья. "Что за черт!" - громко говорю я, а по щеке у меня скатывается слеза и капает на обложку из кожзаменителя. За ней стекает вторая и третья. Я смотрю на три мокрых пятна на обложке, пытаясь понять, что все это значит. Но прежде чем я что-либо понимаю, меня целлофановой пленкой окутывает сон, и последнее, что я слышу, - это глухой звук падения альбома на пол.
Глава 15
Первая летящая книга появляется на следующий день в восемь утра. Летящую книгу не так просто узнать по звуку. Легкий, дребезжащий шелест проносящихся по воздуху страниц, а затем - глухой удар книги о стекло панорамного окна в гостиной перед приземлением на лужайке. Я скатываюсь с кушетки в кабинете отца, меня подташнивает и шатает, я мутным взором выглядываю в окно, ожидая увидеть на лужайке очередную разбившуюся птицу. Вместо этого меня встречает мое собственное лицо, горделиво улыбающееся с суперобложки "Буш-Фолс". Раскрытая книжка валяется обложкой вверх, верхняя часть корешка оторвана в результате столкновения со стеклом. Улица перед домом совершенно пуста.
За спиной я слышу ровное дыхание, оборачиваюсь и обнаруживаю на диване Джареда - он спит в гостиной, одетый в джинсы и черную футболку с надписью Bowling for Soup. Не помню, чтобы я видел его тут вчера, но поручиться не могу.
- Привет, Джаред, - бормочу я. Наверху четыре полноценные кровати, но мы оба спали на диванах.
- Привет, - отвечает он, не открывая глаз.
- В школу опоздаешь.
Он открывает один глаз:
- Тогда, наверное, и ходить незачем? - На этом месте глаз снова закрывается.
Не собираюсь спорить. Поднимаясь наверх, чтобы принять душ, ненадолго задерживаюсь, чтобы сбросить шорты и пару раз безуспешно попытаться вызвать рвоту над унитазом. Лучи света как иглы вонзаются в глаза, поэтому я моюсь в темноте, облокотившись о холодный кафель, чтобы проснуться. Горячая вода обрушивается мне на голову, облегчая боль, бурными потоками стекает по лицу и плечам. Я думаю обо всем сразу: об Уэйне, об отце, о найденном вчера альбоме. Невозможно поверить, что до вчерашнего дня все они и Буш-Фолс вместе с ними были такой давней частью моей жизни, скорее, далекими воспоминаниями. А теперь они грозят поглотить меня, и выстроенный за семнадцать лет защитный барьер растворяется в воздухе как мираж.
Я захожу в свою спальню, чувствуя себя бесконечно старым, меня мучает похмелье, с меня капает вода, а на постели у меня сидит Джаред и стрижет ногти на ногах.
- Ты погляди на себя, - говорит он с улыбкой, разглядывая мое разбитое лицо и синяки на ребрах.
- Сам погляди, у меня сил нет.
- Знаешь, - продолжает он хладнокровно, - статистика доказывает, что если отбивать хотя бы некоторые удары в драке, то результаты бывают более благоприятными.
- Приму к сведению.
Снизу раздается новый удар, мы вместе высовываемся из окна и видим исчезающий за углом зеленый микроавтобус. На лужайке теперь валяется второй экземпляр "Буш-Фолс", неподалеку от первого.
- Что там такое? - спрашивает Джаред, нисколько не обеспокоившись, лишь с некоторой долей любопытства, и снова принимается за стрижку ногтей.
Звонит мой мобильник, Джаред поднимает его с тумбочки и кидает мне. Это Оуэн, интересуется, как у меня дела. Я отчитываюсь о состоянии отца, и он хмыкает и поддакивает в нужных местах.
- А в остальном как? - спрашивает он с нажимом. - Ну, в смысле, как твое возвращение в Буш-Фолс?
- Полное безумие.
- Я знал, я знал! - радостно вскрикивает он. - Ну давай, рассказывай.
Я коротко перечисляю все события прошедшего дня, слушаю ахи и охи Оуэна, а Джаред смотрит на меня с восторгом и фыркает, когда я дохожу до сцены прерванных любовных игр с его участием.
- Итак, подытожим, - суммирует Оуэн, даже не пытаясь скрыть своего веселья. - За последние двадцать четыре часа ты вернулся в родной город, где практически все тебя ненавидят, предстал, пусть и несколько неуклюже, перед своими родственниками, прервал половой акт, нарушил закон, два раза подвергся оскорблениям, встретился с больным другом и как следует с ним нажрался. Я ничего не упустил?
Сказать ему про летающие книги? Я решаю пока этого не делать, потому что еще не понял, как к этому относиться.
- Да вроде все, - говорю я.
Оуэн тихонько свистит.
- Интересно, чем ты планируешь заняться сегодня.
- Ты так говоришь, как будто все, что было до этого, я планировал!
- Au contraire, mon frère. Впервые за бог знает сколько лет ситуация прекрасным образом развивается вне твоего контроля.
- Черт возьми, ты это к чему?
Но ему уже нужно бежать.
- Слушай, я опаздываю, потом поговорим.
- Постой.
- Чего?
- Ты закончил ту рукопись? - нерешительно спрашиваю я.
- Забавно, что ты называешь ее "та" рукопись, - откликается Оуэн. - Большинство писателей, страстно увлеченных своим делом, используют притяжательное местоимение - "моя" рукопись.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Похоже, ты уже дистанцируешься от своего труда.
- Ты меня достал. Скажи, прочитал или нет?
- Прочитал.
- Ну и?..