- У меня возникли, - говорит он, делая паузу для вдоха и поиска нужного слова, - вопросы.
- Это я понял, - говорю я удрученно. - Делать-то что будем?
Оуэн вздыхает:
- Ну, можно кое-что переписать, и я наверняка смог бы это потом продать, но мне кажется, что это не в твоих интересах.
Я некоторое время перевариваю смысл услышанного.
- Все так плохо?
- Джо, ты хороший писатель.
- О боже, скажи просто, что книга - дрянь.
- Если бы я думал, что она - дрянь, я бы так и сказал.
Оуэн делает еще один глубокий вдох:
- Слушай, мы это уже обсуждали. Ты же знаешь, вторая книжка - это всегда мучение. С ней выходит хренова туча шелухи. Ее нужно написать просто для того, чтобы отделаться.
- То есть мы просто про нее забываем и переходим к книге номер три?
- Не самая глупая мысль.
- А откуда мы знаем, что с номером три не случится то же самое? Я, например, даже не представляю, что с этой-то не так.
- Зато я представляю, - провозглашает Оуэн. - За это ты и платишь мне большие бабки.
- Может, просветишь меня?
- Могу, но для тебя как писателя чрезвычайно важно проделать этот тернистый путь в одиночку.
- Что ты несешь! - говорю я раздраженно.
- Ну несу, да, бывает.
- Тогда зачем ты нужен вообще!
- А вот это, мой друг, совсем другая история, - говорит он, усмехаясь. - Я перезвоню.
Я нажимаю "сброс" и в бешенстве швыряю телефон на кровать.
- Проблемы? - спрашивает Джаред.
- Все те же.
Тут я снова замечаю надпись на его футболке. Знаю, что не стоит, но спрашиваю все равно:
- Что такое Bowling for Soup?
- Группа.
- Никогда не слышал, - говорю. Надо сказать, племянника это совершенно не удивляет. Ну да, ясное дело. Я официально признан старым пердуном.
- А какая группа? - спрашиваю я, твердо намерившись доказать, что я хотя бы примерно в курсе вещей.
- Некая смесь поп-музыки и Юж-Кал-панка.
- Юшка? Юш-кал?
- Южнокалифорнийский, - поясняет он. - Вот если взять панк-рок твоего поколения, типа Ramones или Sex Pistols…
- Эти еще до меня были, - слабо сопротивляюсь я.
- Не важно, - говорит он. - В общем, если их всех взять, только добавить музыкантов посильнее, звукозапись покруче и стихи получше, то примерно выйдет Юж-Кал.
- Как Blink 182?
- Как Blink, только до того, как продались, - говорит Джаред, заворачивает обрезки ногтей в салфетку и швыряет в урну за моей спиной. На какой-то миг я испытываю к нему настоящую ненависть.
- Fenix ТХ? - снова закидываю я удочку.
Джаред удивленно поднимает на меня глаза, и мне становится получше.
- Ты слушаешь Fenix?
- А разве их не все слушают?
Снова звонит мой мобильник, а я завязываю шнурки.
- Можешь взять? - прошу я Джареда.
Джаред раскрывает телефон, и даже из моего скорченного положения в противоположном конце комнаты слышны вопли Натали.
- Упс, - улыбаясь, говорит Джаред и наклоняется, чтобы передать телефон мне. Я слушаю еще несколько секунд, после чего она вешает трубку.
- Слушай, - говорит Джаред, - тебя что, вообще никто не любит?
- Ну, ты вот любишь, разве нет?
Он грустно улыбается мне и говорит:
- Меня можно не считать.
Сообщение о моем приезде попадает в "Минитмен", причем прямо на первую полосу. Джаред вытащил газету из голубого почтового ящика у дороги и теперь бросает ее на кухонный стол, за которым я размешиваю в кружке растворимый кофе.
- Ты опять прославился, - говорит он со своей фирменной улыбочкой.
Заголовок в левом верхнем углу газеты гласит: "Скандально известный писатель возвращается". Под ним помещена размытая копия моего портрета с обложки романа. С тяжелым сердцем я сажусь читать статью.
Вчера, после семнадцатилетнего перерыва, в Буш-Фолс вернулся писатель Джозеф Гофман. Его бестселлер "Буш-Фолс", вышедший в 1999 году, возмутил многих горожан. Роман был написан по мотивам реальных событий, якобы происходивших во время учебы Гофмана в выпускном классе буш-фолской средней школы. Хотя автор настаивает на том, что "Буш-Фолс" - художественное произведение, появление в книге известных событий, а также персонажей, явственно указывающих на жителей Буша, вызвало широкий общественный резонанс. Многие местные жители сочли роман клеветническим, написанным исключительно с целью подорвать репутацию достойных граждан. Автор и его книга были неоднократно осуждены в публикациях нашей газеты, а также в местных радио- и телепрограммах. Недавний выход фильма с участием Леонардо Ди Каприо и Кирстен Данст, снятый по роману Гофмана, только усилил возмущение общественности.
В число отрицательных персонажей книги попал баскетбольный тренер Томас Дуган. "Мне не важно, что он понаписал обо мне, - отметил в свое время тренер, - но то, как уничижительно он говорит о нашей любимой команде, об ее истории, которая так много значила для стольких уважаемых людей, совершенно непростительно. Он оскорбил каждого парня, игравшего за "Кугуаров", и всех, кто болел за команду".
"Этот тип нажил себе состояние на том, что оболгал честных граждан", - сказал помощник шерифа Дэйв Мьюзер, одноклассник Гофмана, который считает, что лично пострадал из-за своего негативного образа в этом романе. "То, что он позволяет себе как ни в чем не бывало появляться в Буш-Фолс, - пощечина всем нам. Пусть узнает, что ему тут не рады".
Возмущена и Элис Липман, глава женского читательского клуба, заседания которого проходят раз в месяц в магазине "Карманный формат". "Когда роман только вышел, мы в клубе выбрали его для группового чтения, и все наши женщины были оскорблены до глубины души. Надеюсь, я встречу господина Гофмана и смогу высказать ему лично, какой он ужасный, беспринципный человек".
У отца Гофмана, местного бизнесмена Артура Гофмана, в прошлый понедельник случился инсульт во время игры на матче в ветеранской лиге "Кугуаров". Хотя свидетели утверждают, что отец с сыном не были близки, но предположительно именно нынешнее состояние отца является причиной возвращения Гофмана в Буш-Фолс.
Подписи у статьи нет - интересно, не написала ли ее Карли? Даже если и нет, как главный редактор она, безусловно, ее видела, прежде чем отдать в печать. Я внимательно изучаю статью в поисках малейшего намека на то, как она ко мне относится, но ничего не обнаруживаю. Выбросив газету, я впервые с тех пор, как приехал, позволяю себе открыто подумать о Карли, чего я до нынешнего момента тщательно старался избегать. Мне требуются определенные усилия, чтобы вспомнить лица женщин, с которыми я встречался несколько недель назад, но лицо Карли я вызываю в своей памяти без всякого усилия.
И теперь, на кухне у отца, я без труда вспоминаю вкус ее поцелуев, выражение ее лица, когда я неловко пытался расстегнуть ее блузку в первый раз, это пьянящее сочетание острого желания и безотчетного веселья. Я сказал ей, что люблю ее, и грудь моя трепетала от того, насколько это было искренне, а она подарила мне долгий поцелуй, повторив те же слова. Мы продержались восемь месяцев, крошечный отрезок на временной шкале, но когда вам восемнадцать и время еще не понеслось таким завихренным, стремительным потоком, каким вот-вот станет, восемь месяцев - это целая жизнь.
Я выбираюсь из-за стола, выхожу на улицу и немедленно наступаю на распластанный роман, валяющийся перед входом, однако я преисполнен решимости оставить книги там, где они приземлились. Я отпираю машину и замечаю, что за ночь кто-то исцарапал мой "мерседес" - несколько отвратительных неровных полос пересекают дверцу извилистыми дорожками, срывая слой краски. Изучив эти царапины, неразборчивую клинопись вандалов, я осторожно сажусь в машину, стараясь лишний раз не сотрясать свои избитые ребра. Я трогаюсь с места, продолжая размышлять о том, насколько далеко я, сам того не желая, отдалился от того мальчика, которым когда-то был, и как мало мне это дало.
Глава 16
1986
После случая с копировальной машиной на какое-то время все стихло, но Сэмми был безутешен. То ли он переживал из-за Уэйна, то ли стекло от "Ксерокса" крепко засело у него в заднице, но по школьным коридорам он бродил с бесконечно унылым видом, и от его всегдашней улыбки не осталось и следа. Он больше не пританцовывал, не пел в лицо встречным фразы из Спрингстина. И хотя силу Шон с Мышем больше к нему не применяли, они продолжали мучить его. "Эй, красавчик, как попка заживает? Не грусти, обернуться не успеешь, а тебя уже снова раком поставят".
Сэмми как будто сжился со своей ролью жертвы, с трагической покорностью снося каждую новую колкость, - он решил, что отныне такова его судьба. Что-то в его открытом непротивлении, в том, как стоически он принимал все страдания, провоцировало Шона, который твердо задался целью вывести Сэмми из себя, заставить дать отпор. Шон и Сэмми увязли в трагическом замкнутом круге, покорность Сэмми бесила Таллона, толкая на все большую жестокость, которая, в свою очередь, заставляла Сэмми еще больше замыкаться в себе.
Я старался быть хорошим другом, но очень скоро положение Сэмми стало для меня совершенно невыносимым. Меня злило, что он так упорно держался за роль жертвы, несмотря на все мои попытки помочь ему. Кроме того, у меня теперь была Карли, и на все не хватало ни времени, ни места в голове. Потом уже я утешал себя тем, что все равно ничего не смог бы сделать, и скорее всего, так оно и было. Сэмми охватил фатализм: казалось, ничто уже не заставит его свернуть с уготованного судьбой пути. И все же факт остается фактом: со временем я осознанно начал избегать его, просто из-за того чувства вины, которое вызывало во мне его трагическое малодушие, как будто я был ответственен за его участь, а мне не хотелось быть ни ответственным, ни виноватым. У меня наконец-то все пошло на лад, и я твердо решил радоваться жизни.
У меня были девушка и лучший друг, кому-то может показаться, что это не так уж и много, но лично я о большем и не мечтал. Просто пройти на большой перемене по школьному двору, у всех на глазах держа Карли за руку, - этого было достаточно для того, чтобы наполнить меня таким прекрасным чувством, какого я в жизни не испытывал. Мы сидели за одним столиком в столовой, срывая украдкой короткие поцелуи, а иной раз, когда одними поцелуями просто невозможно было обойтись, укрывались за сценой в актовом зале.
В этом году Уэйн забрасывал один мяч за другим, и мы с Карли ходили на все матчи "Кугуаров", на своем поле и в гостях, и веселились, изображая помешанных фанатов. Так приятно было сидеть с Карли на трибуне, смеяться, кричать, обниматься, хлопать друг друга по ладони всякий раз, как Уэйн закидывал мяч в кольцо, что я совсем позабыл, как ненавидел когда-то матчи "Кугуаров". Теперь они уже не напоминали о моей собственной спортивной несостоятельности - просто было еще одно место, куда приятно привести девушку. После игры мы обычно шли куда-нибудь, чтобы угостить Уэйна ужином в честь победы, и сидели втроем до самого закрытия закусочной, возбужденные, охрипшие от криков и смеха. Потом мы завозили Уэйна и мчались к водопаду; я вел машину, а Карли нетерпеливо ласкала меня, касалась языком моего уха, шепча: "Скорее!".
Мне всегда казалось, что девушки бывают или правильные, или сексуальные. Карли была отличницей, редактором школьной газеты и любимицей учителей. Но та же самая Карли могла взять мою руку и опустить ее в свои расстегнутые джинсы, и крепко-крепко прижаться к этой руке, и застонать, совершенно не помня себя, и до крови укусить мою нижнюю губу.
Каждое утро Карли начинала с того, что, сидя в классе, полчаса делала записи в потертом кожаном дневнике. Ее страшно беспокоила быстротечность вещей, случайная избирательность памяти. Только это нарушало ее обычную безмятежность: она боялась, что какая-то мысль, какое-то чувство будут безвозвратно утеряны во времени или пространстве.
- Сейчас такой возраст, - объясняла она как-то по дороге из школы, - когда мы еще совершенно чисты, мы такие, какие есть. На нас еще не повлияли всякие сложности и заморочки. Я хочу сохранить запись о том, какая я, чтобы потом, в будущем, не забыть, кто я есть. Может, мне удастся не растерять себя по дороге.
Хотя меня и восхищала такая ее сознательность, что-то во всем этом меня смутно тревожило, как будто она была оракулом, видевшим грозные знамения, совершенно недоступные мне.
- Но ты же всегда останешься собой, - возразил я. - Разве нет?
Она вздохнула и задумчиво закусила губу.
- Всякое может случиться, - сказала она. - Может, мелочь, а может, и что-то серьезное. И все это потихоньку изменяет человека, шаг за шагом, до тех пор, пока оттого, кем он был, уже ничего не осталось. Если я собьюсь с пути, мой дневник сохранит в себе запись о том, кто я есть, он, словно хлебные крошки, выведет меня на знакомую дорогу.
- Тогда ты и за мной в своем дневнике приглядывай, ладно? - сказал я. - Приятно знать, что кто-то смотрит, чтобы я не сбился с пути.
- А если мы с тобой расстанемся? - спросила Карли, не терявшая способности трезво смотреть на вещи.
- Это будет означать, что, по крайней мере, один из нас сбился с пути. Ты тогда пришли мне копию этого дневника, и он вернет меня к тебе.
Она остановилась и обняла меня, прижалась лбом к моему лбу и закрыла глаза.
- Хорошо бы, если бы это действительно было так, - пробормотала она.
- Ну, и не такое случается.
- И все-таки, - сказала она, - я думаю, лучше нам не расставаться.
Я чмокнул ее в нос и сказал:
- Согласен.
Глава 17
Наутро мы с Брэдом возобновляем свое неловкое дежурство у постели отца, как будто вчера ничего не было. Он оглядывает мое разбитое лицо и заплывший глаз, и я уже вижу в его глазах некую фразу, но, к счастью, своеобразный внутренний цензор, которого мне так не хватает, не дает словам сорваться с его губ. Он просто кивает и ничего не говорит. Мы потягиваем выданный автоматом кофе, листаем журналы, купленные в киоске на первом этаже, и по очереди делаем неуклюжие попытки завязать разговор, как будто разыгрываем странный гамбит, неминуемо обреченный потонуть в неловкой тишине, нарушаемой только мерным гулом аппарата искусственного дыхания. То, что периодически появляется сестра и меняет заполненный пластиковый контейнер катетера на пустой или записывает показатели на приборах, дает нам передышку - можно наконец хотя бы ненадолго прервать это однообразие, задать какой-нибудь неважный вопрос, обменяться малосодержательными репликами. Сегодня Брэд пришел один, никак не объяснив подозрительное отсутствие Синди, но я благоразумно удерживаюсь от вопроса. Если я чему и научился за последние сутки, так это тому, что везде может таиться ловушка.
Примерно в час дня Брэд, зевнув, объявляет, что ему нужно сходить на фабрику, что-то там проверить. Он пишет на обложке журнала номер своего мобильного, на всякий случай, и уходит, сдвинув брови, погруженный в неведомые думы. Его уход и расстраивает, и, честно говоря, успокаивает меня.
Проходит от силы минут десять после ухода Брэда, когда дверь вдруг распахивается и в комнату входит Дуган. При виде него у меня внутри все сжимается.
- Джозеф, - говорит он, снимая в дверях кепку.
- Здравствуйте, тренер, - говорю я, моля, чтобы мой голос не задрожал. Дуган - один из тех людей, одно присутствие которых заставляет вытянуться по стойке "смирно" даже в переполненном физкультурном зале. А уж в больничной палате он выглядит настоящим гигантом, это помещение совершенно не соответствует его размерам и мощи.
Он подходит к кровати и смотрит на отца.
- Он неважно выглядит, - говорит Дуган, - а что врачи говорят?
- Состояние тяжелое, - отвечаю я.
Дуган хмыкает:
- Он хороший человек. И если он знает, что в коме, то наверняка из-за этого злится. Он заслуживает лучшего.
В голосе тренера слышится упрек, но точно я не уверен. Сам факт разговора с ним уже довольно дик. Его глубокий хриплый голос предназначен для обращения к команде, к целому коллективу, и что-то безумное мне чудится в том, что он обращается ко мне одному.
- А Брэд где?
- Ему нужно было отойти на несколько минут в офис.
- Передашь ему, что я заходил.
- Конечно.
Совершенно неожиданно Дуган наклоняется и коротко целует отца в лоб. Потом он выпрямляется, подходит к двери, открывает ее и, оборачиваясь, говорит:
- Шон Таллон может быть очень опасен. Он немного не в себе. На твоем месте я бы держался от него подальше.
- Не поздновато ли, - говорю я, указывая на свое избитое лицо.
Дуган качает головой и смотрит на меня как на идиота:
- Могло быть гораздо хуже.
- Ну, тогда, наверное, с меня причитается за вчерашнее вмешательство.
- Это я ради Брэда, - сердито бросает он. - На него и так достаточно навалилось, не хватало еще, чтобы он сам загремел в больницу из-за Таллона.
- Мне показалось, Брэд отлично справлялся.
Дуган бросает на меня испепеляющий взгляд:
- Я забыл, с кем разговариваю.
- С кем же?
- С тем, кто не рубит ни хрена.
Он выходит из палаты и закрывает за собой дверь. Я ничуть не удивлен, что даже при включенном кондиционере я слегка вспотел.
- Ну вот, пап, мы с тобой одни, - говорю я немного смущенно и сажусь читать "Эсквайр". Через некоторое время я перехожу на "Ньюсуик", и после этого, где-то на середине "Ю-Эс Уикли" я отключаюсь. Мне снится Карли, как это часто со мною бывает, что-то теплое, приятное и бесконечно грустное, и тут я просыпаюсь и вижу, что отец смотрит на меня. Я резко выпрямляюсь, задеваю локтем пластиковый стаканчик, он падает с подоконника на пол, заливая мои сандалии и отвороты штанов чуть теплым кофе.
- Папа, - говорю я хриплым спросонья голосом, - это я, Джо. Слышишь меня?
Ответа нет, но в его отрешенном взгляде, кажется, мелькает что-то осмысленное. Я беру его ладонь, такую большую и грубую по сравнению с моей, и слегка сжимаю. Рука так и остается безвольно лежать, но я замечаю, что глаза отца открылись еще шире, густые брови вопросительно поднялись одинаковыми арками. Я тянусь к нему, медленно встаю на ноги, боясь разрушить чары, и несколько раз нажимаю на кнопку вызова сестры. Его глаза продолжают следить за мной даже в движении, и когда я снова сажусь возле него, я вижу большую выпуклую слезу: она дрожит, набухая на розовой оболочке в уголке его левого глаза. Достигнув критической массы, слеза медленно скатывается наискосок по щеке, по дороге впитываясь в бледную кожу, и наконец исчезает, чуть-чуть не дотянув до виска.
- Все хорошо, папа, - беззвучно говорю я. - Все будет хорошо, - я опять тянусь к кнопке вызова, в панике снова и снова жму на нее, - только оставайся со мной - сейчас кто-нибудь придет.