Я не успел еще договорить, а веки отца уже снова начали опускаться, а белки закатываться.
- Папа! - кричу я, но глаза его снова закрыты, и таким его застают вбегающие в палату сестры.
Вскоре появляется доктор Кранцлер, молодой усталый врач-стажер; он просматривает сложенные рулоны распечаток из аппарата ЭКГ, и особого впечатления они на него не производят. Он задает мне несколько вопросов, но брови его так ни разу и не меняют своего скептического положения.
- Я вовсе не хочу сказать, что вы ничего не видели, - хотя совершенно очевидно, что именно на это он и намекает, - но все графики оставались без изменений. Кроме того, вы утверждаете, что перед этим спали.
- Какое это имеет значение?!
Он снисходительно улыбается и трет глаза.
- Принимая во внимание монотонность ожидания и общий эмоциональный стресс, в котором вы находитесь, нельзя исключить, что вам приснилось, как он открыл глаза, или же просто примерещилось. На самом деле такие случаи не редки.
- Я точно знаю, что я видел, - говорю я разгоряченно.
- Хорошо, - произносит он надменно и идет к двери, - тогда позовите меня, когда снова это увидите.
Я звоню Брэду на мобильник, и он появляется через двадцать минут, едва дыша, несмотря на то, что я несколько раз повторил, что медицина не подтверждает моих наблюдений. Он пристально смотрит на меня, пока я снова пересказываю ему всю историю, хмуря брови и раздраженно качая головой.
- Почему ты сразу не сходил за врачом?
- Я вызвал сестру, - оправдываюсь уже в который раз. - Я боялся его оставить.
- Ты с ним говорил?
- Да.
- Он подавал какие-нибудь признаки того, что понимает, что происходит?
- Кажется, он все более-менее осознавал.
Я ничего не говорю о той одинокой слезе. Я все еще прокручиваю этот эпизод на периферии сознания, и он кажется мне очень личным, чем-то, о чем должны знать только я и отец. Кроме того, я начинаю раздражаться. Брэд, похоже, совершенно убежден, что, будь он тут, все могло бы быть по-другому, как будто отец вторично ускользнул от нас из-за того, что я не смог повести себя как хороший сын.
- Послушай, - говорю я, - он открыл глаза, а потом закрыл. Все! У меня не было времени что-либо предпринять.
- Был бы я тут, - говорит Брэд, качая головой, и недовольно отворачивается. Старое чувство обиды обрывает мои сомнения: передо мной все тот же старший брат - высокомерный и зацикленный на себе.
- Конечно, один только взгляд на твое лицо все изменил бы, - говорю я саркастически.
- По крайней мере, это было бы знакомое лицо, - горько отвечает Брэд.
Ну, вот. Свершилось. На день позже, чем можно было ожидать, но все равно момент исключительно подходящий.
- Прекрасно, - говорю я неожиданно низким голосом, словно отяжелевшим от нахлынувших неясных чувств. Я направляюсь к двери, и Брэд не пытается меня задержать.
Я быстро прохожу через холл, изо всех сил стараясь успокоиться, хотя уже чувствую, что - как ни трудно в это поверить - подступают слезы. Я отыскиваю служебную лестницу, сажусь на ступени и, обхватив дрожащими руками голову, пытаюсь понять, что со мной происходит. У меня внутри все рушится, летит с пьедесталов, попутно раздирая мне внутренности. Мне нужен план, хоть какие-то ориентиры, но в голову приходит только парковка, и именно туда я и направляюсь, когда в вестибюле натыкаюсь на Карли.
Бывшая девушка - как пистолет, спрятанный у тебя глубоко внутри. Он больше не заряжен, поэтому при виде нее раздается только глухой щелчок, может быть, слабое эхо, воспоминание о выстреле. Но иногда оказывается, что ты не заметил последнего патрона, и, все это время пролежав в своем отсеке, при спуске курка он вдруг оглушительно выстреливает, разрывая ткани и мышцы живота, и вырывается на свет божий. Примерно так я чувствую себя при виде Карли. Хотя мы не общались почти десять лет, происходит взрыв, и в ту же секунду все чувства, все воспоминания возвращаются, накрывают меня волной, такие живые и настоящие, как будто все это было вчера.
Она несет небольшой элегантный букет тюльпанов и гипсофил, и как только я вижу ее, я понимаю, что она пришла ко мне. Она еще не успела меня заметить, и я с трудом подавляю огромное желание метнуться обратно к служебной лестнице и затаиться там до тех пор, пока буря в животе не уляжется. На ней белый свитер, заправленный в короткую серую юбку, такой наряд подчеркивает тонкую талию, она практически не изменилась, только волосы отрастила - раньше она всегда коротко стриглась, и лицо было открыто. Теперь волосы доходят до плеч, потрясающе обрамляя лицо, подчеркивают его простую, изящную красоту. Когда она видит меня, уголки неуверенно улыбающихся губ ползут вниз: она замечает синяки и красные глаза, еще не просохшие после нелепых слез. На мгновение кажется, что она сейчас развернется и убежит, но она машет мне букетом и, приблизившись, кривовато улыбается. За этой улыбкой мне чудится неподдельная теплота, я смотрю на нее, с радостью обнаруживаю у нее в глазах все те же желтые прожилки, и в груди у меня возникает знакомый трепет, такая абсолютно иррациональная эйфория. Ни о чем не думая, я делаю шаг вперед и крепко обнимаю ее.
Я хочу, чтобы это объятие длилось вечно. Чтобы это было такое пылкое, медленно нарастающее объятие, как в кино, когда начинается все неловко и несмело, но потом, по какому-то немому сигналу, скрытые чувства вырываются наружу, и мы сливаемся воедино, и все расставания и обиды растворяются от всепоглощающей силы нашего единения. Объятие из разряда "все, что было кроме этого самого мига, не имеет никакого значения". Однако через секунду, максимум две, становится понятно, что это конкретное объятие вылилось в неловкость.
Карли медленно выдыхает - я явно застал ее врасплох, - но быстро приходит в себя и тоже обнимает меня.
- Отлично выглядишь, - говорю я, выпуская ее и отступая назад.
- А ты нет, - отвечает она, все еще улыбаясь, и передает мне букет. - Это для твоего отца.
- Да, да.
- Да, - неуклюже повторяет она, и я вдруг чувствую тяжесть всех тех дней, что мы провели порознь. - Как он?
- Плохо, - отвечаю я.
Даже в свете по-настоящему тяжелых медицинских обстоятельств меня задевает эта пустячная светская беседа, она - словно школьная линейка по отношению к неизмеримой пропасти между нами, словно камушки, которые бросаешь в бездонный колодец, и едва слышишь плеск где-то в глубине.
- Я думаю о тебе, - говорю я, и голос мой, такой ненадежный в последнее время, дрожит на последнем слове. - Очень часто.
- Многие мужчины на это жалуются, - отвечает она, и мы улыбаемся, но не самой шутке, а просто потому, что она пошутила.
- Как тебе жилось?
- Нормально, наверное. - Она одновременно встряхивает головой и поднимает брови, как будто удивляясь бессмысленности вопроса. Как будто в коротком ответе можно уместить десять лет. Даже если захотеть.
- Ну, я хотел спросить, как ты - на самом деле.
- У меня все хорошо, - отвечает она. - Была пара сложных моментов. Например, девяносто восьмой год был совершенно ужасным, но сейчас все в порядке. А ты как?
- Я, по всей видимости, "скандально известный писатель".
Она смеется:
- Ты-то мог бы уже усвоить, что не нужно верить всему, что пишут в газетах.
- Это ты статью написала?
- Я только редактировала. Первая версия была… жестковата.
- Могу себе представить! - отвечаю я. - В мой дом книгами швыряются.
Карли смеется:
- Это, наверное, литературный клуб. Они вчера вечером заседали и приняли решение в массовом порядке вернуть тебе книги. Ты сколько получил?
- Три или четыре.
- Будет больше.
- Слушай, - говорю я, - а ты получила тот экземпляр, который я послал тебе?
Я действительно посылал ей одну из первых книжек, напечатанных в типографии.
- Получила, - отвечает она. - В те же выходные прочитала.
- А-а. Отлично.
- Я собиралась тебе позвонить, - добавляет она, и голос ее обрывается.
Я машу рукой.
- Я не ждал, что ты позвонишь, - вру я, - я просто хотел, чтобы ты получила эту книжку от меня.
- Нет, я правда хотела. У меня тогда был такой период, очень тяжелый, и в это время все казалось каким-то нереальным.
Я киваю с понимающим видом.
- Надо бы встретиться, - говорю я, - обсудить, кто чем живет, и все такое.
- Ладно.
- Хорошо. Я тебе позвоню сегодня вечером.
- Только если сам захочешь, - говорит она. - Не чувствуй себя обязанным.
- Я хочу.
Она некоторое время вглядывается мне в лицо, а потом слегка встряхивает головой, как будто бы ей что-то привиделось.
- Уэйн знает мой телефон.
Я смотрю на нее и глупо киваю. Никак не могу осознать до конца, что передо мною - та же Карли, которую моя память так бережно хранила на своем пьедестале. Хоть жизнь ее и потрепала чуть-чуть, в сущности, она совсем не изменилась.
- Ладно, - говорит она, - мне пора назад, на работу.
- Да, конечно.
Она поворачивается, чтобы уйти, и тут я окликаю ее.
- Да? - говорит она, обернувшись.
Я медлю, и только когда фраза уже срывается с языка, понимаю, что это и хотел сказать:
- А ты все та же.
Карли улыбается, и эта улыбка такая искренняя, такая до боли знакомая, что у меня дух захватывает.
- Джо, - говорит она тихо, - ты ничегошеньки не понимаешь.
Я смотрю ей вслед, на изящные линии икр, смотрю, как при каждом шаге сгибаются и разгибаются упругие мышцы. Всегда любил ее ноги. Она рада была меня повидать, в этом я совершенно уверен. Конечно, это ничего не значит для общего положения вещей, но кто его знает. С тех пор, как я вернулся, прошлое вновь стало отчаянно явным, и ожидать можно чего угодно. Я опускаюсь в одно из сцепленных друг с другом виниловых кресел в вестибюле, потому что ноги неожиданно подкашиваются. Сухой остаток всего этого такой: я по-прежнему люблю ее.
Быть может.
Глава 18
Куда уж я направлялся, когда вылетел из палаты после стычки с Брэдом, - понятия не имею. Скорее всего, посидел бы с полчасика в буфете, поостыл и снова поднялся бы к нему. Но после разговора с Карли совершенно невозможно ни жевать размякший под пленкой бутерброд с тунцом, ни возвращаться в тишину больничной палаты и ежиться там под неодобрительным взглядом Брэда. Встреча с Карли всколыхнула во мне что-то давно уснувшее, я превратился в пульсирующий сгусток энергии, который конвульсивно сокращается, беспокойно дрожит и вибрирует от прилива адреналина. В белой больничной стерильности у меня вдруг начинается острый приступ клаустрофобии: если я сейчас же не выйду наружу, то, кажется, начну мячиком отскакивать от стенок. Я оставляю дежурной сестре номер своего мобильного и, взвинченный, устремляюсь к выходу. Уэйн даст мне телефон Карли, и я ей позвоню. Мы встретимся и поговорим, и в конце концов отчуждение начнет улетучиваться, и тогда… Ну, что будет тогда, я представить не в состоянии, но ощущение все равно волнующее, как было когда-то. А пока что, решаю я, запрыгивая в машину, проведаю-ка я Уэйна.
Его мать буркает что-то вместо приветствия и исчезает за кухонной дверью, а меня окутывает удушливой волной паровых овощей и карри. По выражению ее лица ясно, что мое вчерашнее богохульство будет не скоро забыто, а по моей улыбке до ушей и сладчайшему "здравствуйте" очевидно, что мне на это глубоко наплевать.
Уэйн предстает предо мной в постели, где он, облокотившись о кучу подушек, сосредоточенно курит огромнейший косяк. Уэйн выглядит бледным и ужасно осунувшимся, глаза глубоко провалились в глазницы, губы сильно потрескались. Он улыбается, и зубы его кажутся огромными неровными сталактитами на ввалившихся бесцветных деснах. Неужели он успел еще похудеть со вчерашнего вечера?
- Как я мог допустить, что ты столько выпил, - говорю я, встревоженный его мертвенной бледностью.
- А ты мне не начальник, - отвечает он с болезненной усмешкой, - а кроме того, на себя посмотри.
Я многозначительно смотрю на болтающуюся между его пальцами увесистую самокрутку.
- Это в медицинских целях, - говорит он. - Клянусь тебе.
Я подкатываю к кровати кожаное кресло от письменного стола и сажусь рядом с Уэйном.
- Не хочу показаться занудой, но не лучше ли тебе отправиться в больницу?
Он фыркает и закрывает глаза.
- Мне рекомендовали хоспис, - говорит он, - но я не хочу валяться в какой-то белой палате, накачанный болеутоляющим и антидепрессантами в ожидании своего конца. Как я вообще узнаю, что умер?
Я грустно киваю, только теперь осознав, как далеко зашло дело. Уэйн мыслит не годами и даже не месяцами. Речь идет о неделях, если не о днях. Ему стоило гигантских трудов одеться и прийти ко мне вчера вечером, а я, идиот, даже не понял, в каком он состоянии! Надо было немедленно везти его домой и укладывать в кровать. А я вместо этого повел его пьянствовать.
- Ты уже видел Карли? - спрашивает он.
- Почему ты все время об этом заговариваешь? - говорю я, хотя сам ждал, пока он спросит.
- Потому что это то, что имеет значение.
- Ну, не только же это.
Уэйн открывает глаза, делает короткую затяжку, выдыхает тонкую серую струйку дыма и слегка приподнимается на подушках.
- Тут, на пороге загробного мира, - провозглашает он с деланой серьезностью, - мне открылась некоторая мудрость, если можно так сказать. Способность видеть вещи с такой ясностью, с какой мне это никогда не удавалось. Видимо, это такой прощальный дар. Типа, на следующий уровень ты не проходишь, но вот тебе утешительный приз, и спасибо за участие.
Он делает паузу и грустно улыбается своей шутке.
- Видимо, когда мой мозг свободен от обычных забот о здоровье, благополучии и светлом будущем, он может наконец проникнуться истинным смыслом вещей. Другими словами, - при этом он бросает на меня острый взгляд, - подумать о том, что на самом деле имеет значение.
- И что же на самом деле имеет значение? - спрашиваю я, и дым от его второсортной травы пробирает меня так, что колет в горле.
Он улыбается и, не отвечая, смотрит в окно. Солнце низко висит над крышами в лиловом небе, и дневной свет быстро растворяется в светло-розовых вечерних тонах.
- Помнишь тот день, когда мы прогуляли уроки и поехали на электричке в город: ты, я и Карли? - говорит он.
Я киваю:
- Конечно. Мы пошли в зоопарк в Центральном парке, а потом в кино.
- На "Назад в будущее", - говорит Уэйн, вспоминая с закрытыми глазами. - Кроме нас, в зале никого не было.
Внезапно я отчетливо вижу, как посреди сеанса Карли проходится колесом между рядами пустого кинозала, а потом вприпрыжку бежит обратно с сияющим от возбуждения лицом, а мы с Уэйном аплодируем. Я забыл этот случай, и теперь, когда я его вспомнил, к горлу подкатил комок.
- Мы потом купили куриных ножек в "Кентаки Фрайд Чикен", - говорю я. - Целую гору в поезд притащили и всю дорогу объедались.
Уэйн кивает с улыбкой.
- В это время с Сэмми творилась вся эта фигня, - говорит он. - Я все отказывался признать, что я гей. У меня тогда был тяжелый год. Я был напуган и растерян, носил в себе эту тайну, которой ни с кем не мог поделиться. Но в тот день нам всем было так здорово, лучше, чем если бы это был выходной.
Он отворачивается от окна и смотрит на меня.
- Мы так много смеялись в тот день, все трое. Это мне больше всего запомнилось. На один день я совершенно позабыл о своей тайне и просто радовался жизни, впервые за долгое-долгое время.
Я киваю, и на глаза у меня наворачиваются слезы. Сидя возле Уэйна, я вдруг отчетливо вспоминаю весь тот день, ощущение от него, - и чувствую себя тогдашним. Морозный осенний воздух, гул Манхэттена, замечательное чувство таинственности - от того, что мы там, где быть не должны, - и покрасневшие от холода в зоопарке щеки Карли.
- Это был действительно важный день, - произносит Уэйн с нажимом. - Было еще множество других дней, тоже значительных, но совсем не так много, как могло бы. Я часто про это думаю: что именно заставляет обычный день так много значить и почему таких дней с годами становится все меньше.
- И какой же ответ? - спрашиваю я.
- А все очень просто. Мы делали то, что нам хотелось, а не то, чего мы от себя ожидали.
Он откидывается на подушки и делает долгую, жадную затяжку, стряхивая пепел в чашку на тумбочке.
- Бот что я тебе скажу, - говорит он высоким и скованным от травы голосом. - В конечном итоге - а именно к нему я сейчас и подобрался - ничто не имеет значения, кроме того, что действительно важно. Не то чтобы это была какая-то новая мысль: ты это как бы знаешь, но не осознаешь до конца. Потому что если бы осознал, то не сидел бы сложа руки. Черт, если бы я только мог снова вернуться туда…
Его голос гаснет, и он так долго ничего не говорит, что я уже решаю, что он уснул, но тут он наклоняется вперед и делает глубокий вдох.
- А сейчас я хочу вызвать дух героя одного мультфильма, - торжественно заявляет он.
Я показываю на косяк:
- Что у тебя там?
- Джо, не лезь, я говорю мудрые вещи.
- Прости.
Уэйн поворачивается на бок, чтобы лучше меня видеть. Пока он устраивается поудобнее, с кончика папиросы срывается серая горстка пепла и исчезает в складках одеяла.
- Помнишь старый мультик про койота, который гонялся за птичкой? Там койот несется по вершине хребта, добегает до обрыва и еще некоторое время продолжает бежать, а потом вдруг смотрит вниз и обнаруживает, что бежит по воздуху?
- Ну?
- Знаешь, - говорит он, - мне всегда было интересно, что было бы, не посмотри он вниз. Оставался бы воздух все таким же твердым, пока он не добежит до противоположного края? Я думаю, оставался бы, и еще я думаю, что со всеми нами происходит то же самое. Мы устремляемся вперед, через обрыв, не сводя глаз с тех вещей, которые имеют значение, но потом нечто - какие-то страхи, неуверенность в себе - вынуждает нас посмотреть вниз. И тогда мы понимаем, что бежим по воздуху, нас охватывает паника, и мы разворачиваемся и сломя голову несемся назад. А если бы не смотрели вниз, то просто перебежали бы на другую сторону. Туда, где находится то, что имеет значение.
- Я понимаю, что ты хочешь сказать, - говорю я. - Но у нас с Карли все было так давно. Люди меняются.
- То, что имеет значение, не меняется, - говорит Уэйн, поворачивает сигарету другим концом и со знанием дела засовывает в рот тлеющий кончик. - Мы это когда-то называли "запуск светлячка". Так вот, просто расстояние до того, что имеет значение, становится все больше и больше. Между вами все еще определенно что-то есть.
- Она так сказала?
- Возможно, я немного читаю между строк, - признается он, вытаскивая косяк изо рта и гася его в чашке, - но послушай, Джо, ты же ничего не теряешь.
Мы смотрим друг на друга, и я снова чувствую подступающие слезы, впрочем, может быть, дело в травке, дым от которой проник уже во все уголки комнаты и заполонил ее своим приторным запахом.
- Я ее сегодня встретил, - говорю я. - В больнице.
Уэйн смотрит на меня во все глаза: