Неприятно было там сидеть, так как его партнеры и все прочие посетители устремили на меня взгляды. Выдержал я потому, что пошел к стойке бара, заказал кофе и дожидался, пока передо мной поставят кофейник. Ну вот, теперь всем стало известно, что отношения у нас с отцом напряженные, все видят, что он мириться не желает. Я решился дождаться конца партии, а если он станет разыгрывать следующую, не удостоив меня и взглядом, то встану и уйду.
Подошел тот пьяный, положил мне руку на плечо со словами, что, мол, сын Арно ему друг, и спросил, что я буду пить. В ответ на мое заявление, что крепкого я вообще не пью, он рассмеялся и громко заказал две рюмки водки. Отец, стоя у грифельной доски и записывая свои очки, скомандовал:
- Оставь его в покое.
Прозвучало это угрожающе, особенно потому, что он стоял к нам спиной. Прозвучало так, что он, дескать, дважды повторять не станет. Возникла пауза, пьяный пожал плечами и ретировался на свое место, а вскоре в зале вновь воцарилось оживление.
Закончив партию, отец подошел ко мне. Не говоря ни слова, схватил за руку и повел, как под стражей, в другой зал. А там, отпустив меня, стал спрашивать, зачем я его преследую, и уселся в ожидании ответа. На одном из трех бильярдов какой-то игрок катал шары, стараясь вывести их на определенную позицию и не обращая на нас внимания.
- Как ты ведешь себя со мной? - заговорил я.
- В настоящее время я всерьез воспринимаю любые оскорбления и вранье.
- Ты о чем?
Лицо его просто перекосилось от нетерпения, всем видом он показывал, что старается держать себя в руках.
- Зачем ты сюда явился? - вскипел он.
- Чтобы сказать: тебе звонил Ротштейн.
Кто-то от двери спросил, будет ли он играть дальше.
- Нет, в другой раз, - отказался отец.
Я проводил его в первый зал, он подошел к стойке расплатиться, и я услышал, как он напомнил хозяйке про мой кофе. Та ответила:
- Надо же, он теперь совсем взрослый.
Тем временем стемнело, мы молчали, сворачивая за один угол, за другой. Он шел впереди, я за ним. Остановились на красном светофоре, он взял меня под руку. Сколько лет миновало с тех пор, когда мы вот так ходили вдвоем?
- Начнем с главного, - заговорил он. - Твоих советов я слушать не собираюсь.
- Мне нечего посоветовать, - возразил я.
Мы дошли до Фридрихсхайна, сели на скамейку рядом, перед нами улица, темный парк за спиной. Моя правая и его левая рука все еще сцеплены, словно про них позабыли. Отец спросил:
- А чего хотел Ротштейн?
- Он не сказал. Просто велел передать, что звонил.
- Ты понимаешь, кто такой Ротштейн?
- Да.
Он понизил голос, будто разговаривая сам с собой:
- Знаю, я не очень-то заботливый отец.
Я промолчал. Удивился, конечно, но хватило ума не открывать рот. А он продолжил:
- Не представляешь, какие из-за тебя неприятности.
- Это Ротштейн?
- Да не важно, - ответил он. - Давай спрашивай. Что ты хочешь знать?
Вопросов у меня наготове не было, поэтому я попросил рассказать, как дело дошло до похищения, и по возможности с самого начала.
- С самого начала? - отозвался он с усмешкой. - Может, с самой моей юности?
Взглянул на меня как на ребенка, который пока не готов разобраться в столь непростой истории. Затем встал и пошел прочь, но не торопясь. Казалось, он старается уберечься от какой-то значительной ошибки, однако пошел он почему-то в парк, а не от парка прочь, и как это связать? Такой уж он был, сложный до умопомрачения, в любую минуту у него все - раз, да и поменяется.
Я двинулся за ним, так медленно, что расстояние между нами не сокращалось. Пытался придумать вопросы. Посреди парка, у темного пруда, где днем плавали лебеди, он остановился меня подождать. Я спросил:
- А почему вы не можете просто заявить на него?
- Потому что не хотим.
- Боитесь, что наказание окажется слишком мягким?
Он попытался изобразить, что впервые задумался над этим, затем покачал головой и произнес:
- Не здесь.
- Но какие же еще могут быть причины?
Напоследок чуточку поколебавшись, и все же преодолев какие-то свои сомнения, он дал объяснение происходящему - невероятное объяснение. То есть все они - и отец, и Гордон Кварт, и Ротштейн - убеждены, что живут в неполноценной стране, в окружении недостойных людей, которые не заслуживают ничего лучшего. То есть он представляет себе, как меня удивили бы подобные взгляды, и ни к чему было раньше это обсуждать. Мне ведь надо, к несчастью, существовать рядом со всей этой тварью, и какой смысл выставлять на суд окружающую меня среду? Правда, надзирателя наказали бы как полагается, если б дело попало в суд, но по какой причине? Исключительно потому, что страну случайно завоевала вот эта держава, а не какая-то другая. Если бы граница проходила чуточку иначе, те же самые люди придерживались бы прямо противоположных убеждений, что тут, что там. У кого сила, тот запросто внушит свои идеи немецкому отребью, хоть он Гитлер, хоть кто. Потому они и решили взять дело в свои руки. Попади это дело в суд, который заслуживает уважения, им бы такое и в голову не пришло.
Тем временем мы обошли пруд. Глаза мои привыкли к темноте, но ни одного лебедя я разглядеть не сумел. Перебивать отца я опасался: о подобных вещах я никогда раньше не думал, я и сейчас чую что-то неладное. Поразительно, что от меня всегда скрывали столь важные соображения. Его послушать, так это и есть забота, но не кроется ли за ней подлинная причина - пренебрежение?
- Ты получил ответ на свой вопрос?
Я понимал, что мы в неравном положении, я выступал, как дилетант, который имеет наглость поучать профессионала в его области. И тем не менее спросил:
- А вы представляете, что будет, если это дело раскроется?
- Да.
- Не с ним будет, а с вами?
Отец кивнул:
- Да, представляем.
Явно чувствуется: он не рад продолжать разговор, и что мне теперь - сдаваться? Мой страх лишь усилился, я не могу делать вид, будто перестал бояться. И я подыскивал возражения, хотя все старания мне казались в тот день напрасными, как попытка затушить пожар, просто подув на него.
Я сказал так:
- Пусть вы сто раз уверены, что и люди, и правосудие в этой стране полное дерьмо, но у вас-то откуда право тут командовать?
Он почесал голову, я знаю этот жест; другие считают до десяти, а он чешет голову.
- Ладно, оставим, - промолвил он.
- Разве не случается беда, когда люди берут на себя права, которыми не обладают?
- Возможно.
- Разыгрывая судей перед этим человеком, вы не просто нарушаете закон… - Я вынужден был прерваться, необдуманно начав предложение и не зная, чем закончить. Ворота открыты, но мне не войти. Отец дал мне время, возможно чувствуя, что я не в состоянии им воспользоваться. Унизительная пауза. Наконец он произнес:
- Даже если это нелегко, откажись от идеи дать мне совет.
Сунул руки в карманы пиджака и пошел. Издали я видел его седую голову, казалось парившую в темноте. Ничего я не добился.
На поверхности пруда четко различались круги, оставленные рыбами. Сроду больше не ввяжусь в спор с отцом вот так, без веских доводов и без надежды победить. Впервые у меня закралось подозрение, что повлиять на это дело я могу одним-единственным способом, а именно - обратившись в полицию, как он и посоветовал.
***
Лепшицы, Рахель и Хуго, мрачнее тучи: телевизор сломался. В гостиной я торчу вовсе не из любопытства, а из сочувствия, в несчастье надо объединяться. Сижу с книжкой в ожидании новых впечатлений, вот до чего докатился. Днем мне пришлось вместе с Лепшицем тащить телевизор в ремонт, по пути он указывал мне на каждую помеху, на каждую ступенечку. Когда приемщица сказала, что ремонт займет четыре дня, Лепшиц застонал. Но сумел договориться о трех днях.
- Сегодня, наверное, только и разговоров, что про отставку твоего Брандта, - сказал он.
- Почему это моего? - возмутилась Рахель. Использует благоприятную возможность, чтобы заштопать кое-что из одежды, в том числе и моей.
Весь этот год я не раз задавался вопросом, действительно ли люди вокруг так ужасны, как пытался доказать отец в том разговоре на берегу пруда. Не буду утверждать, что из-за его приговора я стал мучиться бессонницей, нет, но время от времени стараюсь прикинуть, до какой же степени он преувеличивал. Ответа нет и по сию пору.
Никогда я не пересекал границу страны, а потому мне не с чем сравнивать. В этом году мне бы и времени, и финансов хватило на зарубежную поездку, но особого любопытства я не испытываю. Загвоздка еще в том, что тут, внутри страны, я почти никого не знаю. Семейство Лепшиц, Кварт, Вернер Клее, конечно, Марта, ну, еще пара одноклассников, пара учителей, какие уж тут выводы? Может, это и к лучшему. Например, пришел бы я к заключению: отец прав, они действительно неполноценны - и что тогда?
- Ах, Ганс, мы забыли про витамины! - воскликнула Рахель.
Я пошел на кухню за коричневой баночкой, витамины они поглощают неустанно, зимой по три, летом по две таблетки в день. Тот факт, что они еще живы, является в их глазах неопровержимым доказательством эффективности средства.
Рахель с баночкой в руках улыбалась, пытаясь соблазнить и меня:
- Не хочешь разок попробовать?
Я покачал головой, как и всякий раз, когда она задает этот вопрос.
Оторвавшись от газеты, Лепщиц пригрозил:
- Начнет принимать, когда будет уже поздно.
- Знаешь, в чем преимущество витамина С? - спросила Рахель.
Я кивнул, но она все равно пустилась в объяснения:
- Любые другие витамины приносят вред, если принимать их помногу. Накапливаясь в отдельных органах, они со временем могут сослужить дурную службу всему организму. Лишь витамин С обладает удивительным свойством: он не оставляет следов. Можешь принимать, сколько хочешь, а от лишнего организм освободится сам собой.
- Но это вовсе не повод лопать его пачками, - возразил я.
- А я и не настаиваю!
- Не догадываешься, что ему хочется тебя позлить? - заметил Лепшиц.
- В первую очередь он помогает при простуде, - невозмутимо продолжала Рахель. - Посмотри на меня: я уже два года как не кашляла.
- Я тоже не кашляю, - сказал я.
- А вот, например, Лайнус Полинг… Знаешь, кто такой Лайнус Полинг?
- Да.
- Лайнус Полинг принимает каждый день по тысяче миллиграммов чистого витамина С, - раздраженно заговорил Лепшиц. - И как ты думаешь, зачем?
Меня давно мучает мысль, что я мог бы спасти отца, если бы решительно встал у него на пути. Но и поныне я не понимаю, как мне следовало себя вести, даже знай я тогда, что поставлено на карту.
Никто меня не обучал искусству сопротивления, никто не разъяснил, как делать то, что считаешь правильным. В школе я всегда был внимательный тихоня, я уже в первом классе открыл для себя, как легко дается продвижение вперед, если ты согласен с мнением учителя. Преимущество такой позиции состояло и в удобстве: достаточно прислушаться к мнению одного, и ты уже знаешь мнение всех остальных учителей. Высказывание и мысль разделяла, как два мира, стена, и я был бы полный дурак, если б захотел ее прошибить. Я и теперь впадаю в панику, когда надо выразить собственное мнение. К счастью, в подобных ситуациях я оказываюсь редко, это положительная сторона моей замкнутости.
Отец тоже не воспитывал из меня борца. Он, правда, не велел мне держать рот на замке, но и не призывал раскрывать. По-моему, он вообще меня не воспитывал, не испытывал ко мне интереса.
Спустя несколько месяцев после моего рождения умерла мама, от заражения крови - невероятно, и отец остался с младенцем на руках. Смерть сделала его безразличным ко всему, им ведь было по девятнадцать, когда они поженились. Должно быть, я доставлял ему одни мучения своим криком, своим голодным желудком. Он взял няньку, но не очень-то надежную. Обнаружив, что нянька пьет и порой после обеда отправляется с коляской в пивнушку, а не в парк на прогулку, отец ее уволил. Новую нанимать не стал, ожесточившись и взяв весь труд на себя. Все это я узнал не от него, все это мне поведала Элла, в те времена Элла была единственным человеком, кому он мог раскрыть сердце или, как она однажды выразилась, излить душу. При неотложных обстоятельствах отец оставлял меня у старушки, жившей по соседству, я хорошо ее помню: госпожа Хальбланг, слепая на один глаз, она умерла пять лет назад. Сидела со мной и денег не брала, но принимала подарки - кофе или конфеты. Несколько раз я даже ночевал у нее, спал на покатом диване, к которому придвигали два тяжелых кресла, чтоб я не свалился. Помню до сих пор, как я перепугался, увидев ее однажды утром без зубов.
Какое облегчение, должно быть, испытывал с годами отец, когда необходимость меня кормить и сторожить постепенно отпадала. И вот наконец я могу все делать сам, но у него уже не хватает сил следить еще и за тем, что именно я делаю. Мне страшно нравилось, что я никому не подотчетен. Так и вышло, что жалкие мои воззрения сформировались без его участия. Никогда мне не удавалось заняться чем-либо всерьез: только куда-нибудь ткнусь, как тут же тянет к другому, будто длительные занятия одним и тем же могут навредить. От физики к астрономии, от средневековой истории к музыке, ну и так далее. При этом я убежден, что лишь тот может жить полноценной жизнью, кто посвятил себя одному делу.
Лепшиц читает нам вслух статью из газеты, не спросив нашего согласия, но слушать мы и не собираемся. Смотрю на Рахель, а она, поднимая глаза от рубашки, тоже поглядывает на меня, словно желая подбодрить. Обдумываю, как убить время, когда я выйду из дома; обратный метод, то есть сначала выйти из дома, а потом обдумать, себя не оправдывает.
Рахель, наклонившись ко мне, шепотом спрашивает:
- А сколько лет ты будешь учиться?
- То ли четыре, то ли пять, - отвечаю я. - Надо разузнать поточнее.
- И кем ты станешь? Философом?
- Или вы замолчите, или я прекращаю чтение, - вмешался Лепшиц.
- Я только спросила, сколько лет он будет учиться.
- Читай, читай, - сказал я.
Однако он сложил газету, хотя и без раздражения; похоже, наш разговор интересовал его больше, чем статья. Речь там шла о каком-то инциденте: будто бы вертолет на китайско-советской границе сбился с курса и приземлился не на той стороне, я потом просмотрю газету, узнаю подробности. Нарочито медленным движением Лепшиц положил газету на стол.
- Как тебе известно, я в твои дела не вмешиваюсь, - заговорил он. - Но раз уж мы коснулись этой темы, скажи, почему ты выбрал именно философию?
Он произнес вслух сокровенную мысль Рахели, и та ткнула иголкой в рубашку со смиренным вздохом:
- Решение принято, что уж тут.
- А что вы имеете против философии?
- Я? Против философии? - воскликнул Лепшиц, ткнув себя в грудь всей пятерней. - Просто хотелось бы знать, что с тобой будет потом.
- Не умнее было бы поступить, например, на медицинский? - поинтересовалась Рахель.
- Отец тоже так считал.
- Ну вот, значит, это правильно, - кивнул Лепшиц.
Я объяснил, что и сам не знаю, куда заведет меня учеба, но испытываю к ней интерес. Да, философия волнует меня не слишком, но все же больше, чем другие дисциплины.
- Загадочно, - сказала Рахель.
- Вот уж правда загадочно, - повторил Лепшиц.
- Мне явно не хватает образования, - продолжил я. - Надеюсь, учеба поможет.
- Желаем тебе этого от всего сердца! - воскликнула Рахель.
Всё, отцепились, только Лепшиц снова развернул газету с недовольным видом. Старая песенка: обо мне заботятся, изо всех сил стараются, а я за это кляну их про себя почем зря. Помню, лишь один-единственный раз я был благодарен им за участие: они вдруг появились на похоронах моего отца. Хуго Лепшиц специально взял отгул на работе, пожертвовав днем отпуска. А Рахель приготовила званый обед, никого не приглашая, просто на тот случай, если после похорон я не буду знать, куда идти. Мы сели за стол, а на столе горели свечи, и Рахель положила мне на тарелку карпа, и у меня было чувство, что такой заботой никто и никогда меня не окружит.
Тут появляется Марта, она еще дома. Наряд необычный, никаких брюк, зато узкое зеленое платье в цветочек, и выглядит она в нем точно так, как прежде. Направилась прямо к матери, попросила помочь: "молнию" заело. Меня она словно и не заметила, но только я чуточку, на одну десятую, привстал, успокоила:
- Сиди, я вот-вот ухожу.
Неделю-другую назад, первый раз в открытую отправившись куда-то развлекаться без меня, она все-таки смутилась, но постепенно мы все с этим свыклись. Мне-то ничего, в отличие от ее отца. Мне даже любопытно спросить, с кем она встречается, нам всем бы хотелось знать, на кого запала наша Марта. Могу вообразить, как будет истолкована моя попытка навести справки.
Хуго Лепшиц взглядом призывает меня к борьбе. Почему ты терпишь такой позор - вопрос в его глазах, - она от тебя уходит, а ты и пальцем не пошевелишь! Рахель тоже весьма и весьма недовольна, но "молния" не позволяет ей бросать многозначительные взгляды. Если в этом семействе провести голосование, надо ли нам с Мартой вновь соединиться парочкой, то результат будет два на два.
Как только "молнию" наладили, Марта заявила, чтоб мы ложились спать и ее не ждали, распрощалась воздушным поцелуем, ушла. Мы вернулись к своим занятиям, и всем троим это далось нелегко. Половицы чуть вздрогнули, когда дверь в коридоре захлопнулась на замок. Только теперь я сообразил, что, кроме Марты, пока она находилась в комнате, никто и словечка не проронил. Ей это тоже вряд ли доставило удовольствие.
Родителей выводит из себя, что я ни капельки не ревную. А ну-ка я их перехитрю и буду страдать, пока они не согласятся, что у меня нет иного выхода, кроме переезда. Идея показалась мне столь остроумной, что я глубоко вздохнул. И тут же поймал сочувственный взгляд Рахели.
Зазвонил телефон, только я мог до него дотянуться, не вставая. Лепшиц прошептал:
- Меня нет дома.
Лепшиц часто безо всяких причин просит не звать его к телефону. Я взял трубку: мужской голос спрашивал Марту.
- Она уже ушла, - ответил я.
***
Во вторник утром, когда я вышел на кухню, стол был накрыт к завтраку. Отец улыбается, стоя у плиты и опуская яйца в кипящую воду. Мне одно или два? Я потрясен. В корзинке для хлеба свежие булочки, пахнет кофе. Совершенно счастливый, сажусь за стол, а он еще и спрашивает:
- Я не путаю, у тебя сегодня последний экзамен?
Да, так. Разговор пошел непринужденный, про вчерашний вечер ни слова. Отец подробно расспрашивал о поездке к Элле, и отчего мне умолчать о припадке, в результате которого врач получил царапину? Отец заметил, что такие происшествия случаются теперь не так уж часто и это радует. Редко он бывал в столь прекрасном настроении, с чего бы вдруг именно сегодня? У него, мол, твердое предчувствие, что экзамен я сдам запросто, а я ответил, что это слишком смелое предположение. Он потребовал, чтобы я при случае сообщил, какой подарок хочу к окончанию школы. Он резко сменил тактику - вот такое складывалось впечатление. Недостачу хозяйственных денег он тоже не упомянул ни единым словом.