За завтраком я узнал, что во второй половине дня он уйдет, но вечером собирается быть дома. В сотый раз он попытался уговорить меня отведать блюдо по его рецепту: два чуть теплых яйца всмятку полностью очистить от скорлупы, положить в стакан, посыпать солью (по-моему, не меньше фунта) и перемешивать чайной ложкой до тех пор, пока не образуется однородная масса желтоватого цвета. Всякий раз он страшно удивлялся, что я отказываюсь.
Только он вышел, как я полез в помойное ведро: в рыбной вони, под кофейной гущей, яичной скорлупой и спитым чаем я искал ключ от дачи, который вчера выбросил - опрометчиво, как я теперь понял. Отец из коридора спросил, чего это я роюсь в помойке, а я влегкую соврал, что случайно выкинул свои записи к экзамену. На миг меня охватило подозрение, что он давно обнаружил этот ключ, а сейчас просто лицемерит.
И какое же облегчение я почувствовал, когда нащупал ключ! Глянув на дверь, я достал его из ведра и положил в раковину. Сначала вымыл руки, испачканные и вонючие, затем вымыл и ключ.
Отец находился у себя в комнате, через прикрытую дверь я слышал, что по радио играет музыка, а он добродушно - редкий случай! - мурлычет себе под нос. Когда я собрался уходить, он приоткрыл дверь и, высунув голову, поинтересовался, нашел ли я листки с записями.
- Нет, увы, - ответил я.
- Ладно, справишься и без них, - обнадежил он.
Итак, всю первую половину дня он будет дома, и я решил съездить на дачу, как только кончится экзамен. Конечно, есть риск встретить там Гордона Кварта или Ротштейна. Что ж, придется сначала разведать обстановку и в случае чего незаметно исчезнуть. Если же охраны на месте нет, я поговорю с пленником. Но мысль о его освобождении мне претит.
Я решил не терять время на работу по биологии, писать буду два часа, не больше. Опасность невелика: в году у меня высший балл, так что даже никудышная письменная провалом не грозит. Но к моим выпускным, видно, приставили ангела-хранителя! Зачитывают тему, а я в ней разбираюсь на все сто: "Клетка как передатчик наследственности". Остальные еще делают друг другу страшные глаза, а я уже строчу. По-моему, впервые за всю школу я заторопился в начале письменной работы, а не к концу. В разгар работы ко мне поступил призыв о помощи от Вернера Клее, тот сидел прямо за мной. Что поделаешь, изготовил ему шпаргалку, и тем не менее мне понадобился лишь час с небольшим на все про все. Пошел сдавать, экзаменатор кивнул мне как примерному ученику. Радостная мысль, что со школой покончено навсегда, у меня даже и не промелькнула.
Спустя несколько дней я узнал, что мой торопливый уход одноклассники расценили как высокомерие. Это мне поведал Вернер Клее, а поскольку я не мог раскрыть ему истинную причину спешки, он тоже так считал. Все остальные, как положено, отправились в кафе и, по словам Вернера, посидели очень душевно, а я, дескать, сам виноват, что оставлю о себе не лучшее воспоминание.
С вокзала я позвонил Марте. Она поздравила меня, хотя я и слова не успел произнести, и сообщила, что меня тоже ждет сюрприз. Я удивился:
- Разве сданный экзамен - это сюрприз?
Она не стала вдаваться в подробности, зато спросила, как там наша дача, до сих пор ли оккупирована гостями. Получив утвердительный ответ, Марта тяжело вздохнула; знала, что мне это понравится. По телефону про свой сюрприз говорить не захотела:
- Только когда придешь!
А потом прямым текстом: ага, ты на вокзале, в трубке слышен вокзальный шум, и куда это ты собрался? Ответ про какое-то отцовское поручение вполне ее удовлетворил, я врал теперь так лихо, будто всю жизнь только тем и занимался.
- Жаль, - всего-то и добавила она, не подозревая, что я готов был отменить свой план. Еще один вздох, и никуда я не поеду, меня просто в жар бросает от любви. Кто-то постучал в стекло телефонной будки.
- Слышу, слышу, - откликнулась Марта. - Так ты будешь к вечеру?
- Еще бы!
Только я вышел из будки, как туда устремился тот нетерпеливый человек, держа указательный палец на изготовку, чтобы набрать номер. У Марты места бы нам хватило, но там родители шагу не дают ступить без присмотра. Всем известно, что житель Берлина не может снять номер в берлинской гостинице, и все-таки я бы попробовал, будь у меня побольше хозяйственных денег. Небо, от которого мы так зависим, не думало проясняться, похоже, собирался дождь, и холодало.
По дороге я размышлял, на кого пленник все же рассчитывает, если, конечно, он не оставил надежду вовсе. На меня, наверное, на любого нежданного гостя, на полицию, куда несомненно уже заявили о пропаже - жена, или кто там еще, с кем он живет. Или на милость похитителей. Может, он, как останется один, орет во всю глотку.
И вдруг мне стало ясно, что у него есть все основания бояться полиции больше чумы. Кое- где с бывшими надзирателями обходятся помягче, а здесь, у нас, их считают извергами, ему нечего рассчитывать на снисхождение, здесь его разорвут на куски. Нельзя ему звать на помощь, нельзя доносить на отца, на Кварта и Ротштейна, даже если б удался побег. Можно только молиться, чтобы вдруг не привлечь внимание полиции.
Надзиратель в отчаянном положении, а стало быть, опасность, которой подвергает себя отец, не так велика, как кажется. Что же такое у них в прошлом, если раскрыть тайну опасней для жертвы, чем для похитителей? Держат его мертвой хваткой, вот ужас. Надежда только на их милость, то есть на чудо. А раз в дом приду я, он окажется и в моей власти тоже.
Вышел я в Эркнере из вагона, а электричка в обратном направлении уже стоит под парами, как заманчиво, и всего-то несколько шагов. Но я пересилил себя, не поехал. Пленник так и так у меня в руках, зайду ли я в дом, вернусь ли в город.
На сей раз в лесу не очень сильно пахнет грибами, у сырости свой запах, льет дождь. Но из-за полного безветрия лишь немногие капли пробиваются сквозь кроны деревьев - идешь, как под дырявым зонтиком. Чем ближе дача, тем сильнее мое отвращение к тому запаху, к тому человеку, к тому, что я делаю. Мне будет легче, если здесь окажется кто-то из охраны.
Проскользнув к домику, я под каждым окошком стал прислушиваться к звукам внутри, но ничего подозрительного не заметил и спустя некоторое время окончательно уверился, что пленник в доме один.
Осторожно отпираю дверь. Тогда, при первом моем вторжении, дверь не была заперта изнутри, как думал отец, она просто захлопнулась, я точно помню, именно из-за его ошибки я твердо стоял на своем.
Вхожу в темный коридорчик. Выжидаю, уговаривая себя, мол, нечего волноваться, по большому счету ничего мне не грозит, даже если меня обнаружат.
Долго я вслушивался, но ничего не услышал, кроме частого стука своего сердца. Наконец наступил тот миг, когда страх сменился решимостью, и я отворил дверь в комнату пленника. Лежит, спит. Как я и предполагал, на нем наручники, цепь прикреплена к спинке кровати, ноги опять-таки схвачены кожаным ремнем, обмотанным вокруг одной из железных стоек. Лежит на спине, в единственно возможном положении, и тело странно вытянулось в длину. Запах в комнате сильнее, чем в коридоре. Под кроватью горшок, но к чему горшок, если невозможно пошевелиться.
Окно, завешенное простыней, выходит на задворки, не на дорогу, поэтому простыню я снял. Для этого к окну пришлось придвинуть стул - с шумом, конечно. Но даже когда в комнате посветлело, он не шевельнулся. Я внимательно разглядывал его лицо, и вдруг меня охватил ужас: а если он без сознания или вообще помер? Со всей силы я ударил ногой по кровати.
Веки тотчас поднялись, но больше - никаких движений. Взгляд сразу стал сосредоточенным, однако я не сумел различить ни страха, ни радости, ни удивления в его лице. Засек я только то мгновение, когда он меня узнал. И спросил:
- Вы же сын, так? - Не услышав ответа, он продолжил: - Вы мне поможете?
Куда уж мне распоряжаться жизнью и смертью, ощущение такое, что из нас двоих в помощи больше нуждаюсь я. Два дня после той первой встречи я постоянно себе повторял, что нельзя поддаваться жалости, зато теперь не испытываю жалости вовсе. Ясно одно: если я его отпущу, то только ради отца. Я с удовольствием сказал бы, что явился сюда не из симпатии к нему, к пленнику. Меня раздражает не только вонь, но и его неподвижность. Задаю вопрос:
- А еще кто-нибудь приходит сюда с вами разговаривать?
- Еще кто-нибудь?
- Ну да, кроме моего отца и тех двоих.
- Нет.
- А те появляются регулярно?
- Дважды в день.
- Когда именно?
- Утром, а потом во второй половине дня или вечером.
- Сегодня они уже были?
- Был один, лысый, по имени Эрик.
- Один?
- Утром всегда приходит кто-то один. Сунуть еду, подставить горшок. Не говорит ни слова. Во второй половине дня они приезжают втроем. Допрашивать, как они выражаются, - бывает, и до глубокой ночи.
- Сколько раз вас кормят?
- С кормежкой-то еще ничего. Но думаете, мне разрешается встать? Я тут валяюсь уже пять дней. Даже бумаги не дают, грубо говоря, чтобы задницу подтереть. Не хуже вас чую, какая вонь в этой комнате, но что я могу сделать?
Он заговорил громче, на глазах проступили слезы. Не думаю, что он взывал к моему милосердию, нет, просто он и сам был потрясен происходящим.
- Значит, это началось пять дней назад? - уточнил я, и он кивнул в ответ. Попроси он меня развязать ему ноги, я бы с готовностью согласился.
Я опять пошел к окну, на сей раз намереваясь открыть створку. Свежий воздух - это раз, но еще я хотел убедиться в том, что кричать он не осмелится.
Только я взялся за шпингалет, как услышал его голос:
- Зачем вы открываете окно?
- А почему бы нет? - ответил я.
На белом крашеном подоконнике виднелось пятно, прожженное сигаретой, неделю назад его не было. Я подвинул стул к кровати и сел. Где-то недалеко залаяла собака, он поднял голову, как смог, и тихо произнес:
- Зря вы открыли окно.
- Вы не хотите привлекать внимание?
Хмыкнув, как будто оценил шутку, но не счел ее настолько удачной, чтобы рассмеяться, он вновь опустил голову на подушку.
- Это дело сложнее, чем вам представляется.
- В каком смысле?
- Вы понимаете, что будет с этими людьми, если меня найдут?
- Именно поэтому вы не желаете, чтобы вас разыскали. Так, что ли?
- Не говорите громко, - попросил он. Ладно, я закрыл окно, а он опасливо спросил, не собираюсь ли я уходить. Нет, не собираюсь.
- Разумеется, я думаю и о себе, - сказал он.
- Вам-то чего бояться, если вас найдут?
- Не прикидывайтесь дурачком.
Больших усилий стоила мне просьба о том, чтобы он сохранил втайне мое появление, но что поделаешь, пришлось ее высказать. Он обещал, хотя и с ухмылкой. Правда, тут же принял серьезный вид и снова спросил, не за тем ли я пришел, чтобы ему помочь.
- Как вас зовут? - осведомился я.
- Арнольд Хепнер.
Не знаю, как бы я сумел его освободить, даже если б захотел. Наручники такие прочные на вид, что смысла нет с ними возиться. Может, молотком или камнем удалось бы перебить железную стойку, к которой они крепятся, и тогда Хепнер встанет, но со скованными руками. Не буду же я сопровождать его от дачи по лесу и по городу до самого дома.
- Так вы не намерены меня выпустить?
Вдруг меня возмутило, до чего же грубо его связали: тебе, зверюге, ни сантиметра воли! Ясно, двери на замке недостаточно, отсюда запросто можно сбежать, но почему не связать его таким образом, чтобы он мог сидеть как человек, поворачиваться, ходить по нужде? По-моему, им можно поставить в вину чрезвычайную жестокость.
Я высвободил его ноги. И узнал кожаный ремень, который сам когда-то носил. Пленник поднял ноги повыше, чтобы облегчить мне задачу. Путы оставили два рубца на его узких щиколотках. Я постарался запомнить и стойку, и как был замотан ремень. Ботинки у него новые, подметки потерты только в середине.
Когда я уселся на стул, он шевельнулся, лег поудобнее, подтянулся кверху, так что голова уперлась в спинку кровати, согнул руки в локте и попытался размять ноги гимнастикой. Постанывая от облегчения, он некоторое время был занят исключительно собой. Я решил, что после завяжу ремень посвободнее.
- А руки? - спросил он.
- Руки я освободить не могу, - ответил я.
- Когда захочешь, кое-что получается.
- А я, может, вовсе и не хочу.
Он долго испытывал меня взглядом, это было неприятно, а потом сказал:
- Понимаю. Вы не хотите нанести отцу удар в спину.
Выйдя на кухню, я попил воды из-под крана, взять какой-нибудь наш стакан оказалось выше моих сил. Не понимая, чем я занят, пленник крикнул:
- Вы ведь пока не уходите?!
Кухня утопала в грязи, повсюду немытая, покрывшаяся плесенью посуда, на столе зачерствевший хлеб и вздувшиеся ломти колбасы, на блюдцах и тарелках раздавленные окурки, из недопитых пивных бутылок воняет кислятиной. Мне подумалось, что разруха есть неизбежное следствие данного мероприятия; я и теперь так думаю. Не раз мне приходилось выслушивать замечания отца, мол, перед отъездом с дачи я плохо убираюсь. Закрыл глаза и увидел нас с Мартой, лежим друг у друга в объятиях.
Вернулся в комнату, и лицо у него прояснилось. Он теперь сидел прямо, руки за голову для опоры. Два дня назад он утверждал, что его пытают. Напомнив об этом, я потребовал разъяснений.
Взгляд его обрел многозначительность, словно призывая меня готовиться к худшему.
- Избить - это они с удовольствием.
- Кто?
- Я вынужден признаться, простите, что ваш отец хуже всех.
- Только он вас бьет?
- Нет, но он - особенно часто и сильно. Лысый тоже бьет, один Кварт ни разу меня не тронул. Мы же с ним знакомы. Мы бываем в одной и той же пивнушке.
- А других вы увидели здесь впервые?
- Точно так. Кварт заманил меня сюда, предложив поиграть в скат. А скат я люблю.
- За что же они вас бьют?
- Они задают вопросы, а не ответишь, как им надо, - сразу кулаки в ход. Но я, увы, не ясновидец.
- Бьют, а куда именно?
- Чаще всего в грудь, в живот. По лицу тоже, но ладонью, не кулаком. Задерите мою рубашку, тогда увидите, что такое синяки.
Он, по-моему, говорил правду. Может, это и покажется невероятным, но я испытал облегчение оттого, что более жестоких пыток к нему не применяли. И сказал:
- У вас там, надо полагать, было по-другому.
- Вы про что?
- Про вас. В Нойенгамме.
Взгляд удивленный и даже оскорбленный, будто от меня он никак не ожидал подобных слов. Но возражать не стал, промолчал, меньше всего ему хотелось меня разозлить.
Заметив, что под столом валяются очки, я их поднял; одна из металлических дужек надломилась. Спросил, не его ли очки, он кивнул в ответ. Очки я сунул обратно, под стол, и решил задать еще несколько вопросов - не столько про самого пленника, сколько про моего отца.
- Объясните, зачем они вас допрашивают. Хотят что-то выяснить? Или есть другая причина? Ведь они могли просто донести на вас в полицию. Как вы считаете, зачем вас сюда привезли?
Он пожал плечами. Потом заговорил:
- С утра до ночи я только об этом и думаю. Были бы мы лично знакомы, в смысле - были бы они заключенными из Нойенгамме, тогда понятно. Но мы сроду друг друга не видали, и вот через тридцать лет - на тебе! Знаете, какое у меня подозрение?
Он глядел так пристально, что я отвернулся, и тогда он опять раскрыл рот:
- Подозрение такое, что это мания преследования. Не хочу никого обидеть, но разве это объяснение не логично? Они по сию пору в окружении, они думают, мы только и ждем случая, чтобы снова затолкать их в барак. С пеной у рта им доказываю, что в те времена я был пешкой, не больше. А они нипочем не верят.
- Ваше дело рассматривалось в каких-либо органах? - перебил я.
- Никакого дела на меня нет.
- Тогда почему вы боитесь позвать на помощь? Он собрался было ответить, потом еще раз собрался, но умолк. Я встал, взял ремень и сделал ему знак, что пора укладываться в кровать. Безропотно подчинившись, он подтянул ноги ближе ко мне.
Покуда я, перехватив его щиколотки, привязывал ремень к кроватной стойке, он принялся меня заверять, что сокрушается по поводу событий тех злосчастных лет, хотя лично не несет за них ответственности. А как пошел плести, что ночами не смыкает глаз, мучаясь воспоминаниями о концлагере, так я со всей силы затянул ремень. Он понял и тут же заткнулся.
Окно я завесил простыней, стул поставил на место, а больше ничего и не требовалось. На лице его отображалось смятение. Все вопросы, которые я мог бы еще задать, вдруг показались мне пустыми. Ничего я не добился, ничего не узнал такого, что хоть кому-то важно. Позже я понял, ради чего ездил на дачу: ради себя, я сам себе доказывал, что не спасовал перед жутким этим делом.
Оказалось, я привязал его не к той стойке. Стал раскручивать ремень, а он мне от всей души:
- Ох, слава Богу!
Но промолчал, когда я заново стал крепить его ноги к нужной стойке, и держался тихо, как в первый раз.
- Надеюсь, вам ясно, что неприятностей вашему отцу я устроить не смогу? - спросил он, когда я закончил. - Ну, если выйду отсюда.
- Да, ясно.
- Зачем вы вообще пришли?
На всякий случай я осмотрел и кухню, хотя там точно ничего не трогал. Пройдет много времени, прежде чем мы с Мартой сможем вновь сюда приехать, даже если б он сгинул прямо сегодня. Вычистить, проветрить - куда там, этого мало, но что ж еще? Из открытой банки с конфитюром вылетела здоровенная муха. Он кричит, зовет в свою комнату. Вторая половина дня наступит еще не скоро.
Стою опять у железной кровати, а он:
- Есть предложение.
- Мне пора!
- Я готов заплатить вам. Принесите сюда напильник, а лучше хорошие кусачки. Знаете, что такое кусачки?
Не та была минута, чтобы демонстрировать свою щепетильность. Раз я хочу, чтобы он не выдал меня отцу, то не стоит лишать его надежды на мою помощь. Потому я и спросил:
- На какую сумму вы рассчитываете?
- За долгие годы я кое-что собрал, я готов отдать вам все накопления. Между нами, я даже рад таким образом подвести черту под своим проклятым прошлым. Поверьте, я не буду считать это потерей.
- Сколько? - переспросил я.
- Пять тысяч марок, - был ответ.
Мне показалось, будто сначала он хотел назвать другую сумму, побольше, и я сделал вид, что обдумываю его предложение. Вот для него волнующий миг.
- С грехом пополам я наскребу еще тысячу, - добавил он.
Тут у меня мелькнула мысль столь абсурдная и недостойная, что пришлось ее сразу отогнать: его на волю, а денежки себе. Я ведь все равно подумывал, не освободить ли его, а значит, могу это сделать без лишних хлопот. Разве не справедливо, что его деньги достанутся мне? Примерно так я размышлял.
А он заговорил снова:
- По моим предположениям, в итоге меня прикончат. Конечно, план их не в этом, но дальше- то как? Скоро они сами знать не будут, куда меня девать. Потехи еще на день, на два, а потом им станет в тягость ездить сюда регулярно. Думаете, они меня тогда развяжут? Как бы не так, они не пойдут на такое.
В его опасениях есть резон. Размышляя тут сутки напролет, он понял, что дело может кончиться плохо. Позднее я удивлялся, что меня нисколько не трогало, как он цепляется за жизнь.