Я позвонил в больницу, где мама проработала полжизни. У них плёнка была и была карета. Мы с сыном погрузили маму на носилки, поставили их в машину и поехали. В больнице выгрузили и отнесли в рентген-кабинет. Мама совсем ничего не весила.
- Это шейка бедра, - сказал рентгенолог, только положив маму на стол. - Никаких сомнений.
А я заставлял её ходить с палкой, говоря: "От ушиба ещё никто не умирал. Зато от саркомы - сколько угодно". Я надеялся, что она расходится, и её можно будет отвезти на Космическую - провести очередной курс химии. Я думал, это ушиб.
Мама меня слушалась. Ходила по комнате с палкой, опираясь ещё и о мою руку. Как она становилась, как шагала поломанной ногой, я до сих пор не понимаю. Но становилась и шагала…
С таким переломом в онкоцентр не брали. Я ездил туда несколько раз, но добиться ничего не смог. Тогда я стал уговаривать врача провести курс химии дома. Уговаривал долго и упорно. Она долго и упорно сопротивлялась, говоря, что бесплатные лекарства тем, кто не лежит в центре, не положены, что мне самому придётся покупать дорогие препараты, что это риск и что ей не хочется идти под суд. Много раз объяснив, какой это риск и как ей не хочется под суд, она согласилась. И сделала всё, что можно было сделать в мамином случае и в наших условиях.
А в памяти у меня засело, что бутылки с физраствором для капельницы она привязывала к швабре.
Два курса не помогли. Маме становилось хуже.
Звонила бывшая жена. Спрашивала, как мама. Я говорил:
- Умирает.
- Ты не преувеличиваешь? - спрашивала бывшая жена.
- Ира, я преуменьшаю, - отвечал я.
Спасибо, она поверила и стала приходить. Вполне могла не поверить.
Эля тоже приезжала из своего Верхнедзержинска. В основном по пятницам. Приехав девятнадцатого утром, она сказала, что сегодня ей нужно вернуться. Зашла к маме, побыла с ней, вышла в мою комнату.
- Поезжай на кладбище, пусть роют могилу.
- Ты рехнулась? Она жива.
- Она хочет лежать рядом с отцом?
- Конечно.
- Тогда делай, что говорю. Чтобы вырыть могилу вручную, нужно время. А держать тело дома будет нельзя.
Сам я такого решения принять ни за что бы не смог. И слава Богу, что его приняла Эля. Мне оставалось только подчиниться. И позвонить безотказному Шурику:
- Ты можешь приехать? - сказал я.
Безотказный Шурик сказал, что сейчас он едет выдавать людям командировочные, так как вечером они уезжают в Сумы.
- Шурик! - сказал я. - Очень надо.
Он сказал:
- Хорошо. Я уже сворачиваю на мост.
Дальше Шурик всё делал сам. Сторговался с могильщиками, заехал в гостиницу "Патриотическая", заказал в её кафе поминальный обед.
- На когда? - спросила администраторша кафе.
- На когда, я скажу позже, - ответил Шурик. - Но будьте готовы на завтра.
После нашего возвращения Эля уехала. А я позвонил бывшей жене.
- Ира, - сказал я. - Ты можешь прийти?
- Слушай, я очень устала. Попроси сегодня кого-нибудь ещё.
Так мы остались с мамой вдвоём, и мама начала умирать.
Она уже явно не понимала, что говорит.
Чаще всего она говорила: "Дай, я тебя обману". И протягивала ко мне руки. Я наклонялся к ней, и она меня обнимала. Каждые пять минут она просила пить. Чего не делала уже двое суток. Я подносил ей ложку к губам, а она сжимала их и мотала головой. Потом стала бить рукой по матрасу и кричать: "Нет, так я не хочу". Видимо, боль становилась невыносимой. Я сделал ей два укола трамадола. Они не помогли.
В одиннадцать позвонила бывшая жена.
- Что там у вас?
- Ира, ты же знаешь, что…
- У тебя кто-то есть?
- Кто?
- Так ты один?
- Один.
Через полчаса она приехала. Я сказал ей "спасибо". Она сказала "да ладно".
Глава 6
Месяц после двадцатого
Как он прошёл, этот месяц после двадцатого апреля, я не помню. Совсем не помню. Может, быстро, может, медленно, а может, ещё как-нибудь. Я его упустил, не заметил. И не смогу сейчас вспомнить из этого месяца ничего, даже если напрягу все остатки своей памяти. Никаких событий. Помню только - я не мог отделаться от ощущения, что нужно позвонить домой. Мне всё время навязчиво казалось, что это обязательно нужно сделать. И сделать немедленно. И я всё время должен был себе напоминать, что дома у меня никого нет и что звонить мне некому. В тот месяц у меня даже кошки не было. Потому что она ещё не родилась.
День, с которого я опять всё помню - это двадцатое мая. В этот день Эля приехала на семинар. И неделю мы провели вдвоём. Так сказать, по-семейному. Готовили общую еду, ходили вместе в магазины, возвращались домой - я с работы, она с занятий. Здоровались со старухами у подъезда. Старухи нам наперебой улыбались, а за спиной перешёптывались и строили догадки: Эля - это моя новая жена или так, временная подруга на чёрный день.
Нам с Элей нравилось, что они о нас сплетничают, и мы им давали для этого сколько угодно поводов. То пригласили к себе моего сына, то Эля приехала вдвоём с моим приятелем Стекловым - телеведущим, которого все узнавали. А я появился через час и с другой стороны. Потому что в тот день освободился позже, чем рассчитывал. Старухи с замиранием сердца ждали, что будет, когда я войду в квартиру и застану там Элю со Стекловым. Но ничего не было. Старухи наших принципов мирного сосуществования постичь не могли и понемногу в нас разочаровывались.
В субботу мы проснулись поздно. Всю неделю Эля вскакивала в семь утра и бежала на свой семинар. Обогащаться иностранным опытом. Но вчера семинар закончился, и сегодня она валялась в постели обогащённая. Настолько, что никак не могла окончательно проснуться.
Часов в одиннадцать мы всё же позавтракали. Я позвонил в Москву. Поздравил Игоря с днём рождения. Пожелал ему всякого и разного. Сказал: "Не забывай, что ты какая-никакая, а совесть нации, береги себя". Игорь клятвенно обещал беречь и не забывать. Спрашивал, как я и что. Я говорил, что не слишком, конечно, но уже лучше.
- Что у тебя теперь с Ирой? - спрашивал Игорь.
- С Ирой теперь у меня ничего, - отвечал я.
- А с кем у тебя теперь?
- Теперь у меня с Элей. Привет тебе от неё с пожеланиями.
Пока я звонил, Эля начала собирать свою дорожную сумку. Это всегда грустное занятие - собирать сумку. Когда едешь куда-то - ещё ничего, а когда уезжаешь… И нам от вида дорожной сумки и её внутренностей стало грустно. Мне - ещё грустнее, чем Эле. Потому что грустнее, чем уезжать - только оставаться. А я оставался. Оставался один. Один в пустой квартире.
Обедать мы пошли в парк Глобы имени Чкалова. То есть этот парк всегда назывался "Чкалова", потом его переименовали в парк Глобы. Памятник Чкалову у входа - оставили, памятник Глобе - доустановили. Получился гибрид - парк Глобы имени Чкалова. Кто такой Чкалов, теперь уже мало кто помнит, кто такой Глоба - мало кто знает. Большинство населения подозревает, что это астролог, мотающийся по всему бывшему СССРу с гастролями, в ходе которых предсказывает конец всему. Чем собирает стадионы и дворцы спорта. Знатоки-краеведы утверждают, что Глоба - это украинский казак по имени Лазарь, у которого был на этом месте садок вышнэвый биля хаты размерами с парк Чкалова.
А ныне здесь излюбленное место отдыха трудящихся и праздных горожан, а также гостей моего города.
Мы в этом излюбленном месте купили сковородку мяса и два пива. Сидели за столиком, ели острое жаркое, грелись на майском солнце и говорили о необязательном. Целовались.
- Ну прямо как молодые, - говорил я.
- А я и есть молодая, - говорила Эля.
- Да, - говорил я. - Если сравнивать со мной, ты юница.
Эля на моё беззлобное хамство сердилась. Но так, для проформы.
Телефон у неё зазвонил, когда мы уже брели по бульвару. Я тащил на себе её сумку. Ремень резал плечо. Эля шла чуть впереди, покачивала бёдрами. Двигались мы в сторону вокзала. Потому как с вокзала отправлялись маршрутки в Верхнедзержинск.
Эля прижала трубку к уху и послушала, и спросила:
- Когда?
Потом сунула телефон в сумочку.
- Что-нибудь случилось?
- Мишка звонил.
- И?
- Вызов пришёл.
Естественно, я тоже спросил:
- Когда?
- Вчера, - сказала Эля.
Не знаю, почему мне это взбрело в голову, но я сказал:
- Значит, в день рождения Бродского.
Эля промолчала. А я сказал:
- Видно, полоса такая пошла, поэтическая. Дни рождения поэтов следуют один за другим. А мы тем временем живём сами по себе. По своим, так сказать, канонам и правилам.
- При чём здесь дни рождения поэтов? - сказала Эля.
А я сказал:
- Ну как же? Сегодня вот Игорь родился, вчера Бродский.
Идея уехать принадлежала мужу Эли. Пять лет назад (когда о моём существовании Эля не знала даже понаслышке), он подбил её взять анкеты. Ей уезжать не хотелось. А уехать без неё ему не позволяло арийское происхождение.
- Зачем тебе это? - спрашивала Эля. - Тебе, по-моему, и здесь неплохо.
- Неплохо, - говорил муж. - Но томища. А мне свободы хочется. Я свободу передвижений имею в виду. Чтобы вся Европа под ногами. Включая Париж и страны ближнего Бенилюкса.
Своими евромечтами он проедал Эле плешь до тех пор, пока она клятвенно не пообещала его вывезти. Подумала: "Почему бы и нет? Мишке там должно быть лучше, а я перестану зависеть от мужа материально". Надоело ей к тому времени от него материально зависеть. Сильно он всё-таки был прижимист, хотя, конечно, и широк душой.
Да и ни к чему эти анкеты никого не обязывали. Можно было их взять и подать документы, а потом, если что, не поехать, остаться. По нынешним временам всё это можно. "Свобода, бля, свобода, бля, свобода".
Так что Эля съездила в посольство, взяла анкеты на всех, и ко времени просто жизни у неё прибавилось время ожидания отъезда. Причём время просто жизни всё так же бежало и даже летело, а время ожидания, как и положено, тянулось. Два года прошло, пока документы у них приняли, и три - не было из посольства ни слуху ни духу. Эля уже думала - отказали. И совсем перестала вспоминать, что собирается валить. Она и мне об этом сказала вскользь, к слову. Когда общие друзья посвятили нас в свой, точно такой же замысел.
А тут, значит, пришёл вызов. Всё-таки пришёл. Не отказали.
Мы пошли чуть быстрее. Старые акации стояли вдоль бульвара шпалерами. Они закрывали от нас солнце, и нам не было жарко.
До отъезда Эли был у нас ещё год. Это максимум.
Когда он пройдёт, мэр (в городе его называли мэрваська) вырубит все эти акации и продаст их шашлычникам на дрова.
Эля уедет.
И хорошо, что она не увидит, как будут уничтожать бульвар. Уж очень она его любила.
Глава 7
Старые акации
А уничтожали не только бульвар, не только акации, постепенно уничтожали город. Хочется сказать "планомерно уничтожали", но это не так, это неправда. Его уничтожали хаотически. Без какого бы то ни было плана, без какой бы то ни было стратегии или простейшей тактики.
Уничтожали, даже когда что-то возводили, даже когда пытались окультурить. То построили смешной конфигурации домину, которую горожане тут же обозвали мошонкой, то поставили памятник академику, изобразив его босиком и в ночной рубашке.
А однажды мы с художником Колючим обнаружили совершенно новую, не известную нам, городскую достопримечательность. Тоже памятник. Он был тихо, без шума и лишней помпы, поставлен соратниками какому-то генералу ВДВ. Изготавливали монумент, судя по всему, умельцы-дембеля в ремонтных мастерских ближайшей десантной дивизии.
Художник Колючий сделал вокруг генерала два витка, а на третьем упал на землю и стал по ней кататься. Кататься в припадке нездорового хохота.
- Смотри! - кричал хохоча Колючий. - Смотри.
Я посмотрел. Фигура генерала была сложена из трёх отливок, стоявших одна на другой, как шары снеговика. Между собой отливки связывали толстые швы аргонной сварки. А больше ничего необычного и тем более смешного в памятнике я не увидел: мужик в сапогах шестидесятого размера, поверх сапог - штаны с наварными лампасами, выше - генеральская шинель, ещё выше - фуражка. Из спины у генерала торчало нечто волнообразное. При этом, как водится у наших памятников, взглядом он упирался в даль.
- И чему ты радуешься? - сказал я. - Жуть какая-то.
- Это парашют, - кричал Колючий. - За спиной у него - парашют.
- Ну и что?
- А то! Что этот генерал по замыслу скульптора прыгал с парашютом в фуражке, в шинели и в штанах с лампасами. Видишь лампасы? Видишь?
Пока мы осматривали генерала с его лампасами, вокруг нас собралось много больших, тяжёлых мужчин. На их животах и ляжках трещала ставшая тесной военная форма, береты были сдвинуты на затылки. Из-под них дыбились чубы и залысины. Мужчины окружали нас и нехотя молчали.
- Кажется, сегодня день воздушно-десантных войск, - сказал я Колючему.
- Да? - сказал Колючий. Он вскочил и огляделся: - Бежим, убьют!
Мы рванули к центру. Бывшие десантники толпой рванули за нами. И, конечно, в любой другой день они бы легко нас догнали. А в этот - не догнали. Потому что все они были пьяны. Чрезмерно, слишком пьяны. Всё-таки напиваться до такой степени десантники не должны, даже если они бывшие десантники. Но они всегда напивались в свой день именно до такой степени. И это дало нам счастливую возможность уйти от них дворами, а на проспекте нырнуть в литмузей - там на вахте сидел постовой с пистолетом и в бронежилете.
Оказавшись в безопасности, художник Колючий сел на своего конька - что это всё не так смешно, как кажется, что это и есть общий уровень нынешней культуры, что даже при коммуняках он был выше, и всё то же всё в том же духе.
Музейные ему сначала сочувствовали, потом заскучали, и одна из них сказала:
- Шура, какой уровень, о чём ты? Вчера, на открытии выставки Макса Волошина, подошла ко мне журналистка с областного ТВ. Говорит: "Елена Васильевна, если честно, я не знаю, кто такой Макс Волошин, но мне надо сделать сюжет о выставке. Помогите, пожалуйста". Я смотрю, девочка честная, вежливая - стала перед камерой и давай ей рассказывать. Мол, серебряный век русской поэзии, дом Волошина, Коктебель, Цветаева, А. Толстой, пятое-десятое. Девочка всё это внимательно выслушала и говорит: "Спасибо, вы так меня выручили. А нельзя ли теперь поговорить с самим художником?" - научная сотрудница тяжело вздохнула, и её тяжёлая грудь тяжело поднялась и тяжело опустилась на место. - Так она же университет окончила. А ты говоришь "десантники".
Я часто жалею, что многие из тех, кто любит город, не могут из него уехать. Уехать именно для того, чтобы не видеть, что с ним творят его же горожане и что творится с самими этими горожанами.
Нет, серьёзно - от десантников хоть убежать иногда можно. А куда ты денешься от областного телевидения? Или от мэрваськи? Вернее, я-то денусь, а город? Город целиком и полностью в их руках. Именно поэтому дома, который строил брат Достоевского, теперь нет, именно поэтому гостиницу в стиле украинского барокко скрестили с, извините за выражение, плазой, именно поэтому добрались до бульвара с его акациями.
Художник Колючий всю свою жизнь, бесконечно рисовал эти акации. Всю жизнь - одни и те же акации. Весной, летом, осенью, зимой. Маслом, карандашом, тушью.
Когда их попытались спилить впервые, он восстал, обзвонил все телестудии и дал им на фоне обрубков интервью.
- Это же янычары, - кричал он в микрофон. - Они всё уничтожат. Они хотят, чтоб я тут никогда не гнездился.
Телевизионщики, конечно, прикрыли себе зады - выслушали и другую точку зрения. И с этой другой точки туповатый дядя из зеленстроя объяснил им, что никто ничего не уничтожает, что акации, наоборот, путём спиливания омолаживают. И всё тут по науке.
Художник Колючий посмотрел в новостях сюжет и понял, что ничего его крики не дали. Он подстерёг мэра, когда тот приехал на работу, ворвался к нему в лифт и в лифте всё объяснил - и про новых янычар, и про уникальность старых акаций, и про то, что он до президента с "Гринписом" дойдёт, не поперхнётся.
И надо сказать, ему удалось оттянуть расправу. Акации оставили в покое на целый год. Чем этот год топили шашлычники свои мангалы, неизвестно. Но теперь всё уже в порядке, и у них нет недостатка в топливе.
А художник Колючий мне теперь говорит:
- Уезжай отсюда, уезжай! Ты ж знаешь, мне очень жалко, что ты уезжаешь, но ты всё равно уезжай.
Пока у тебя есть такая возможность.
Глава 8
Понты
Скажите, любите ли вы понты так, как люблю их я? И знаете ли, что вообще это такое - понты? Тем, кто не знает, я скажу. Понты - это жизнь. Жизнь определённой части людей, населяющих постсоветское пространство от края до края и от Владивостока до Кушки. Хотя, я думаю, что понты играют важнейшую роль в жизни населения всей планеты. Так как без понтов очень многие люди из числа населения чувствуют себя в жизни скучно. Скучно и противно. Зато с понтами они ощущают свою значимость, переоценить которую трудно, а то и невозможно. Во всяком случае, так им кажется.
Он позвонил в час ночи и назвал пароль:
- Я по объявлению.
- По объявлению? - со сна я решил, что опять какая-нибудь "Бесплатно всё и всегда" по ошибке напечатала мой телефон в разделе "Он ищет его", и теперь недели две жить дома будет невозможно.
- Ты меня не понял, - сказал он. - Я! По! Объявлению! Это, пала, пароль.
Тут я быстренько всё вспомнил и, презирая себя за участие в этой худсамодеятельности, произнёс отзыв:
- Я не даю объявлений.
- В десять, пала, у фонтана, - сказал он.
- Как я вас узнаю?
Он захохотал.
- Я сам тебя, пала, узнаю.
- А мы что, уже с вами на "ты"?
- Не знаю, как ты, а я со всеми на "ты".
Похоже, я таки влип. Столько лет избегал я чёрной работы! Столько лет блюл свою (почти чистую) профессиональную совесть! Я и сейчас бы её соблюл, если б мне так остро не понадобились деньги. Всё-таки нормальные люди с совсем пустым карманом не уезжают. Да ещё в моей ситуации. А тут они сами шли ко мне в руки, деньги. Конечно, такие ребята могли и кинуть, не заплатив за работу. Против них же не попрёшь. Но тут я, как мог, подстраховался. Сказал:
- Только условие: платить каждую неделю. Вы получаете то, что я за неделю сделал, я получаю то, что заработал.
- Не, так не пойдёт, - сказали они, посовещавшись прямо в моём присутствии. - А вдруг ты фуфло сгоняешь? Ты учти, Шеф всё, что идёт от его личного имени, сам читает. Своими глазами. Так что представишь всё по утверждённому прайсу: детство, отрочество, юность и зрелость. Он даст добро - получишь бабки. Не даст - будешь писать до тех пор, пока даст. Но срок - до декабря. В случае каких-нибудь форсмажоров - до Нового года.
В конце концов, договорились до того, что я получаю пятьсот зелёных ежемесячно. А окончательный расчёт - после того, как заказчик примет всю работу целиком.