- Поливанова. Ну, она универсальный специалист - от коры до спинного мозга. Да она и пробила в план, как же без нее! Так Хорунжий говорит, добрый папаша, я же сама не знаю.
Понятно. Все при деле, все пахали. А третий?
- С третьим вообще темнят. "Ингрида Игоревна решит… Возможно, в интересах института пригласить перспективного новосибирского профессора… или близкого к ВАКу… у нас тоже есть свои достойные…"
- Кого-нибудь из ингредиентов. Того же Лаврионова. Короче, сообразят на троих.
Мгновенная вспышка ярости замкнула мысли!.. Если бы поддаться этому порыву, Вольт бы сейчас ворвался к Хорунжему, набросился бы с кулаками… Надо переждать. Он знал себя: надо переждать.
Прошла минута - и вот уже легче, уже можно обойтись без кулаков. Но все равно - какая подлость! Хуже, чем подлость: самоубийство науки! Если делить монографию, как пирог: по куску нужным людям! А Вольт превыше всего верит в науку!..
Никогда Веринька не была ему симпатична, ее ахи и восторги часто раздражают, и все-таки она - ученый, как ни странно. А за настоящих ученых надо заступаться: они-то воплощают разум, они одни противостоят энтропии. Пустить науку по рукам, превратить в шлюху - гибель всему…
А Хорунжий-то - широкая натура! Не ожидал от него Вольт. Честно - не ожидал. А от Поливановой ожидал? От Поливановой, пожалуй, ожидал.
Не спрашивая больше ни о чем Вериньку, Вольт встал.
Ты куда?
- К Хорунжему. Попробую ему объяснить.
Не очень натурально, как все у нее получается, Веринька всплеснула руками:
- Ах, я всегда верила в твою принципиальность! Но даже эта актерская реплика не остановила Вольта.
Кабинетик Хорунжего находится прямо через коридор, дверь в дверь, так что Вольт по дороге не успел расплескать своих чувств.
Видно, Вольт вошел очень резко, потому что Хорунжий весь колыхнулся и посмотрел испуганно:
- Что случилось?!
Я должен с вами поговорить, Павел Георгиевич!
- А-а… Ну-ну… - Хорунжий успокаивался на глазах. Уж не подумал ли в первую минуту, что пожар в лаборатории? - Да вы садитесь сначала, садитесь. Может, стакан воды?
Хорунжий снова принял обычный свой вид доброго папаши: большой, широкий, усатый. Ох уж эти добрые папаши!
- Павел Георгиевич, Вера Щуко - лучший у нас знаток гипоталамуса. Она должна участвовать в монографии, так будет справедливо. А главное - полезно!
Хорунжий при этих словах Вольта совсем расслабился и даже откинулся в своем кресле.
- Вольт Платоныч, дорогой, вот вы о чем! Ну правильно, я знал, что вы всегда за справедливость. Да я бы рад! Думаете, не рад бы? Господи! Мне же приятно, чтобы автор из нашей лаборатории! Мне бы это везде козырь! Но никак! Ведь распоряжается-то Ингрида Игоревна, она и позицию в плане выбила. И сразу у нее условле'но, что привлекает кого-то из Москвы. Ненахова, кажется. Наши у него защищаются. Вы поймите, такая монография идет раз в десять лет. Или в двадцать. Сколько на нее желающих! А я бы рад. Неужели не рад?
Действительно, добрый папаша. Но Вольт не размяк.
- А вы, Павел Георгиевич? Вы тоже участвуете? Но Хорунжий и тут ничуть не смутился:
- И я. Что ж, Вольт Платоныч, я это авторство, можно сказать, заслужил горбом. Беспорочной выслугой. А Щуко хочет сразу. Выпорхнула - и все ей подай. Когда-нибудь и она заслужит… Я очень ценю вашу принципиальность, Вольт Платоныч, такое редкое нынче качество. Нам такие люди и нужны. Я было подумал, вы о каких-то собственных делах взволновались, а вы - вон о чем!
- При чем здесь принципиальность?! Простой здравый смысл. Почему-то никто еще нужного человека не поставил по блату вратарем в сборную или хотя бы в наш "Зенит", а автором монографии - пожалуйста! Потому и толку от таких монографий! И вообще от такой науки.
Вольт почувствовал, что у него противно жжет в груди, совсем как в бассейне. И под левой лопаткой тоже. Позор!
А Хорунжий оставался отечески благодушен:
- Ах, Вольт Платоныч, разве это зависит от меня? Ингрида Игоревна решает. Ей, может, несолидно значиться на одной обложке с какой-то Щуко. Так что вы напрасно ко мне. Я человек подневольный. Да и вы тоже подневольный, а потому напрасно. Она, по вашей аналогии, старший тренер.
- Нет, она не тренер. Тренера снимают за проигрыши, потому он не поставит в ворота по знакомству - только за класс. А за дутые монографии не снимают, за фиктивную науку не снимают. А если вы подневольный, я скажу то же и Поливановой. Чтобы самому не быть подневольным.
- Напрасно. Послушайте старика: напрасно. Если она решила, неужели переиграет после вашей проповеди?
- Тогда можно в газеты! Мало об этом писали? О таких делах!
- Писали много, а изменялось мало… Ну чего там, вы человек взрослый. Но до того как идти к Поливановой, снова все обдумайте. Хотя бы до завтра. Тем более сейчас ее не застанете, она только что уехала куда-то. Я звонил - уже не застал.
- Значит, пойду завтра!
Вольт не мог сказать иначе, не мог признать, что доводы Хорунжего хоть немного, а подействовали на него.
- Ну смотрите. А все же - обдумайте. Ингрида Игоревна к вам относится хорошо, я знаю. Так стоит ли пренебрегать ее хорошим отношением? Это я всего навидался и по пустякам не обижаюсь, а она женщина амбициозная. Подумайте.
Вольт вышел. В груди и под лопаткой все так же позорно кололо. Кто-нибудь другой пришел бы к нему с жалобами на колотье в сердце, а Вольту пойти было не к кому: таблеток он не признает, а внушения на него не действуют. Нужно было помогать себе самому.
В лаборантской слонялась в волнении Веринька.
- Ну что? Есть еще на свете справедливость?! От этих слов, а еще больше от неестественной интонации Вольту сделалось неловко, Тот первоначальный запал, который погнал его высказывать Хорунжему правду в глаза, окончательно сошел на нет. Он сказал неохотно:
- Ну что-что? Сказал ему. А он свое, то же, что тебе. Валит на Ингриду.
- Еще бы! Потому что знает, к Поливановой никто не пойдет, никто ей прямо не скажет! Каждый сам за себя, каждый надеется, что его не коснется! А меня можно топтать!
Это было явно несправедливо, Вольт не заслужил выслушивать такие обличения - будто не он только что ворвался к Хорунжему, хотя вполне мог бы не вмешиваться.
Почти физически ощущая тяжкое бремя собственной принципиальности, он сказал:
- Ну почему же, можно сказать и Поливановой. Не то что бы он очень боялся Поливановой - хотя все-таки, чтобы пойти к ней с таким разговором, нужно что-то в себе преодолеть, - хуже то, что настоящего сочувствия к Вериньке он больше не испытывал. Он все понимал: что с нею поступили несправедливо, что она хороший исследователь, сделала интересную работу, понимал - но нелепые ее интонации знаменитые эмоции, которые она постоянно демонстрирует, отвращали от Вериньки. Почему говорить в глаза за нее должен кто-то другой? Вольт же не секретарь парткома, чтобы авторитетно выступать от имени коллектива, он представляет только себя, так же как сама Веринька. Кстати, это мысль!
- А ты бы пошла в партком или местком, выложила бы им свою наболевшую душу!
- Ну да, захотят они ссориться с Поливановой. Если ты тоже хочешь уйти в кусты, то скажи прямо, а не прячься за дымовую завесу добрых советов! Конечно, каждый болеет только за себя, заедает всеобщее равнодушие, одна я на эмоциях!
А что она сделала для других со своими эмоциями, за кого заступилась? Вольт не помнит такого случая. Веринька сейчас не в себе, вот и говорит, не думая, надо бы понять и простить, но все-таки странно: стоило Вольту проявить участие - и сразу получил, вместо благодарности.
- Короче, Поливановой сейчас в институте нет, идти не к кому, - сказал он холодно, - а ты пока подумай: если я схожу, это так, бесполезное геройство, а если за тебя заступится общественность - тогда другое дело.
- Заступится она! Настасьеву самому скоро защищаться, станет он обострять с Поливановой. Нет, я вижу, что ни от кого помощи не дождаться, нужно за себя воевать самой! Каждый погибает в одиночестве!
Веринька на секунду закрыла лицо руками, потом смахнула слезинку - где-то Вольт видел все эти жесты, еще когда ходил в кино, - и гордо вышла.
А кстати, непонятно, почему она не хотела говорить при Крамере - ведь сама сейчас пойдет всем звонить. Да и вообще такую новость не удержишь в тайне.
И зачем он вмешался в это дело? То есть когда Вольт почти побежал к Хурунжему говорить правду в глаза, он не думал - зачем. Но теперь, успокоившись, не мог не думать. Неужели он надеялся, что от его слов Хорунжий мгновенно устыдится и сразу же возьмет Вериньку в авторы? Наверное, даже тогда, в запале, не надеялся. Так зачем? Может быть, дело в том, что говорить правду в глаза нужно все равно - хотя бы время от времени? Может быть, это входит в антропомаксимологию - одушевляет те необычайные силы, которые таятся в человеке, чтобы, освободившись, они действовали не во зло, а во благо?
Наверное, лишними были эти рассуждения, но Вольт не мог не анализировать свои поступки, так же как не мог не проповедовать - такая уж натура. Он и сам почувствовал, что своим нудным анализом только нарушил цельность поступка, сам устыдился излишнего пафоса в своих рассуждениях. И чтобы снизить пафос, оторвал с полметра бумаги - у Красотки Инны в лаборантской зачем-то издавна стоит огромный рулон - и толстым фломастером нарисовал карикатуру: человека, явно похожего на него самого, Вольт изобразил в виде сосуда, в котором спрятан джинн - его скрытые силы. Да, джинн, вот только вопрос: добрый или злой? Может быть, нужно разобраться, прежде чем выпускать? Вольт не хотел сейчас думать об этом - он нарисовал карикатуру только чтобы отвлечься, отключиться от Веринькиных эмоций.
Так с карикатурой и вернулся в старшинскую. А там все еще пыхтел Крамер над никому не нужной заметкой в стенгазету. Вот если бы написать про методы подбора авторов монографий! Но всем настолько хорошо известно, что стенгазета не имеет никакого отношения к институтской жизни: в жизни борьба за вакансии, за утверждение тем, за места для статей в сборниках - да мало ли, а в стенгазете - соцсоревнование и дальнейшие успехи, - что и шутить на эту тему банальность. Разве что в юморе кое-что проскакивает. И Вольт посоветовал - тоже, конечно, не всерьез:
- Все еще стараешься? Напиши жуткий детектив про похищение людей. Ингрида пыталась меня похитить.
Крамер с готовностью оторвался от своих писаний.
- А ты не дался? Напрасно, мастер. Когда похищают, надо поддаваться - как невесты на Кавказе. У Поливановой перспективы. Правда, не ты один такой идеалист: мою Татьяну звал к себе сам Милорадов, а она не пошла, говорит: "Там у них тихое людоедство". Здорово сказано, да?
Вольту отнюдь не польстило сравнение с крамеровской Татьяной. А тот ударился в откровенность, хотя никто его об этом не просил:
- Понимаешь, мастер, в женщине должна быть тайна. Квазииррациональное!
О, господи! Еще и квази - просто иррационального мало. А ведь сорок лет человеку - не восемнадцать.
- Ладно, ты извини, мне еще надо посмотреть мои склянки в термостате. Потом доскажешь про квази.
На самом деле - надо. И ведь термостат в лаборантской, но Веринька так задурила голову, что стоял рядом, чуть ли не прислонялся - и начисто забыл.
Заглянул заодно и в животник к Мафусаилу. Почтенный крыс преданно потерся лбом о палец своего благодетеля и занялся колбасным обрезком. Удивительное все-таки дело: хотя полностью переносить результаты эксперимента с Мафусаила на людей нельзя, кое-какие рекомендации бесспорны. Почему же здесь в лаборатории хотя бы, видя чудесное долголетие Мафусаила, никто не интересуется методикой, никто не пытается следовать? Долго жить хочется всем, но приложить ради этого усилия, изменить образ жизни - нет, сразу же масса отговорок, а за всем элементарная лень. Вот если бы можно было попросту проглотить таблетку - современный вариант эликсира молодости! - тогда бы стояли в очереди, выкрадывали пробирки из термостата.
Вольт уходил, а Мафусаил, оставив колбасный обрезок, встал лапами на сетку и смотрел вслед - он не за угощение, он любит бескорыстно.
Ну и зашел снова в лаборантскую, заглянул в термостат. Там все было нормально. Да с тех пор как перешли на разовые английские чашки Петри, не надо и заглядывать, беспокоиться. Ерундовая хитрость: крошечные рубчики, благодаря которым крышка не прилипает и культура в чашке свободно аэрируется. А в наших крышки легко прилипали, аэрации не было и культуры задыхались. Почему не сделать и на наших такого рубчика? Тайна совершенно мистическая, вроде Бермудского треугольника.
Уже закрывал термостат, когда появилась Красотка Инна.
- Здрасьте, Вольт Платоныч.
Только она так умеет - преувеличенно почтительно, а на самом деле насмешливо.
- Добрый день.
- А скажите пожалуйста, Вольт Платоныч, вы уважаете Евтушенко?
Никогда не знаешь, чего от нее ждать. Тем более странно, что не знает же Красотка про Женю Евтушенко, школьную любовь Вольта, не знает, что и сама чем-то похожа на Женю - во всяком случае, тот же тип.
- Да, я его люблю.
Как вы уклончиво! Я вас спросила: "Уважаете?" Зато я люблю и уважаю. Вот, была на его вечере, пробилась сквозь толпу, он мне книжку надписал.
Страсть к автографам всегда была Вольту непонятна. Если бы Красотка была давно знакома с Евтушенко, тогда бы приятно иметь книгу с его подписью - а так? Удостоверение, что Красотка Инна сумела пробиться сквозь толпу?
Но уж не стал произносить проповедь против автографов.
- Да, удачно.
- Ну вас, скучно вы говорите. Будто научный доклад. - (Вот не угадала: научные доклады Вольт всегда делает с увлечением!) - Правильно я сказала: "И вместо сердца пламенный прибор!"
Чего она злится? Уж не думает ли, что Вольт будет вокруг нее увиваться? И так вокруг достаточно таких - увивающихся.
Он пожал плечами и молча вышел. Но в коридоре не мог не улыбнуться.
А по пути домой встретился автобус с почти что счастливым номером: 77–49 - ведь семью семь и есть сорок девять! К тому же и седьмого маршрута.
Из-за автобусного ли номера, из-за воспоминаний ли о Жене Евтушенко, но подъехал Вольт к дому в таком легком настроении, что испортить его не смогли и уворованные снова из ящика газеты. Подумал мимоходом: "Поймать бы! Уж я бы…" - и тут же забыл.
Едва Вольт вошел в прихожую, из комнаты выглянула мама.
- А, ты… - Она была откровенно разочарована. - А я думала, Петюнчик. Он обещал прийти в семь.
- Ну, значит, часов в одиннадцать будет.
- Нет, на этот раз он обещал твердо. Мы с ним сходили в Манеж на выставку, ему очень понравилась моя работа! Вообще он меня очень ценит как художницу, это так приятно.
Тонких намеков мама делать не умеет, а вот такие толстые - пожалуйста: "Петюнчик меня очень ценит как художницу, а ты не ценишь!" Нельзя сказать, что Вольт совсем не ценит, профессионализм мамин он признает, но не объяснять же после такого намека: получилось бы, что он оправдывается. Поэтому он ничего не ответил. Но мама и не ждала ответа: она была счастлива приездом Петюнчика и торопилась поделиться:
- А после выставки он еще и отнес мою папку на выставком! Папку с работами. Это теперь - на зональную. Подумай, какой заботливый: я ему говорю, что здесь рядом, а он все равно: "Ну что ты, мамусенька, тебе вредно таскать тяжести!" Донес папку и пошел погулять, он же так любит ходить пешком по Ленинграду. Сказал, что обязательно вернется если не в шесть, то в семь.
- Ну вот, уже восемь минут восьмого.
- Вот сейчас может прийти. Я не ужинаю, жду его.
- Ну а я, на всякий случай, поужинаю.
В кухне Надя нарезала тонкими палочками картошку - ясно, чтобы все было готово для очередной излюбленной Персом яичницы.
- Приехал? Будешь сам ужинать или ждать Петю?
- Сам. Его ждать - придется сразу завтракать! Тогда садись. Я тебе сделала голубцы. Нине
Ефимовне тоже, наверное, голубцы? Или картошку из солидарности с Петей? Ты ей сколько раз говорил, что лучше ей поменьше картошки, а все равно ест… А своему любимому Пете она знаешь что сказала сегодня? "Вольт мне никогда не носит папку". Вот. Ты же все для нее делаешь!
- Ну и что? Сказала она математически точно: я никогда не ношу ее папку. Не вожу то есть.
- Чего возить, когда до ее любимого Союза два шага. Перейти площадь. Что ж тебе, ради этого приезжать с работы?
- Все это подстрочный комментарий. А папку я не вожу.
- Но зачем говорить? Таким тоном! Даже Петя ей возразил: "Волька работает днем, а я сейчас свободен".
- Ладно, чего мне докладывать.
Хотя Надя все говорит справедливо, Вольту не хотелось выслушивать: что-то нестерпимо банальное в таких коллизиях между невесткой и свекровью!
Послышался звонок, и матушка бегом прошлепала открывать. Но оказалось, что это не Перс, а та же Грушева, верхняя соседка. Вошла и сразу в кухню.
- Здрасьте, добрый вечер! Ой, я вам помешала ужинать? Я на минуту.
- Что вы, Элеонора Петровна, садитесь! Хотите индийского чаю?
Надя, как всегда, обрадовалась Грушевой, зато Вольт - не очень. Понадеялся, что Грушева откажется от чая, но та жеманно согласилась:
- Ну если индийского… Все равно я только на минуту. Я к Вольту Платонычу.
- Ну что вы, как можно так официально? - забеспокоилась матушка. - Вы же Волика знаете, можно сказать, с самого детства!
А Вольту как раз и понравилось, что официально: не хочет он с Грушевой никаких отношений, кроме официальных! Тем более что он не любит вспоминать свое детство, ему всегда неприятны люди, восклицающие со слащавой улыбкой: "Ах, я тебя знаю с пеленок! Я тебя носил на руках!"
Ничего, Ниночка Ефимовна. Я к нему с официальной, можно сказать, просьбой, а потому обращаюсь официально. Да и растут дети. Мы не замечаем, а они растут.
- Да-да, растут, - вздохнула матушка. Еще одна банальная мудрость.
- А мы стареем, да не умнеем. Вы знаете, как меня сегодня надули? Цыганка, девчонка! Продала банку меда за двадцать пять рублей, трехлитровую, а там оказался вовсе не мед. Какой-то густой сироп. Ну немного пахнет медом, правда.
- За двадцать пять?! Новыми?!
- Да сколько ж можно считать старыми, Ниночка Ефимовна. Можно уже привыкнуть за двадцать лет. Деньги новые, да я - дура старая.
Вольт предельно выразительно посмотрел на Надю, Та покраснела.
- И откуда ж она взялась у вас, Элеонора Петровна?
- Позвонила в квартиру. Наверное, прошлась по всей лестнице. А к вам не звонила?
- Нет. Я не слышала, по крайней мере.
- Звонила, - коротко сообщил Вольт.
- Что ж ты, Волик, не рассказываешь?! И что же?!
- Ничего. Не купили.
- Слава богу! А то такие деньги!
- Вольт Платоныч - умный человек, не то что я. Потому я и пришла: как к умному человеку и умному психологу. Вольт Платоныч, у моих хороших знакомых ребеночек с миастенией. Три года, а он не ходит. Такой умный мальчик, прекрасно разговаривает, все понимает! Вы не могли бы с ним заняться?
Вольта удивило, что Грушева так уверенно произнесла название болезни - обычно немедики перевирают безбожно.
- Плохо, что маленький. В принципе бывает, что удается помочь. Но нужна невероятная воля: упражняться часами в течение нескольких лет. Как объяснишь ребенку, что это необходимо? И взрослые-то немногие способны на такое.