- Сама иди.
- Да нет уж, пойдем вместе.
- Так ты иди, а я приду.
- Нет уж, пойдем вместе.
Поспорив, они ушли одна за другой, но обе в душе решили, что еще вернутся. В их жизни внезапно появилось непонятное им самим напряжение. С первого часа пребывания в доме Зои Андреевны почувствовали они, что прежняя жизнь их нарушена. Они почуяли, что попали, быть может, в страстную полосу существования, что во всеобщем движении, во всеобщей тревоге пришло и им время жить, действовать. Как все вокруг них было полно ожиданием конца, так и они стали ждать. Что-то говорило им, что их было не две, не три, не четыре: что их было без конца и счета, с иглой ли, с шумовкой ли в руке, но захваченных общей жаждой ненависти и разрушения.
Зоя Андреевна чувствовала себя крепче, чем когда бы то ни было, привязанной к крыльям ветряной мельницы. Она находила смутную радость, встречая давно знакомых людей в разоренных комнатах и коридорах "Европы". Каждое утро, когда приходила она в свой угол, где стоял ее стол с разложенными бумагами, с журналами входящих и исходящих, ей казалось, что она ближе к желанной прочности, чем в вечернем хаосе куделяновской квартиры. Здесь были люди, пусть с зеленоватыми растерянными лицами, но связанные с нею одной судьбой; их будущее будет, вероятно, то же, что и ее. О прошлом ей вовсе не думалось: близких по прошлому найти среди них она не стремилась. Эти люди, сидевшие тут же, среди ящиков с неразобранными делами, среди залитых чаем столов, отнимавшие друг у друга стулья, которых недоставало, были ей сейчас ближе всех. Так же, как она, они ежедневно писали куда-то письма, пропадавшие на узловых станциях; как она, они ежедневно ждали ответов. В четыре часа прокуренные комнаты пустели. Зоя Андреевна возвращалась домой и уже издали в окнах видела высматривающее глаза: да одна ли она? да с той ли стороны она возвращается? И тогда просыпалась в ней никогда не томившая прежде тоска, унылое предчувствие чего-то неотвратимого.
Дома знала она четыре пары глаз: глаза Тамары, наглые, словно щупающее все, что бывало на ней надето; глаза Марьи Петровны и Анны Петровны, пробегавшие по ее лицу и рукам, как бегают по трупу крысы; и лживые, ненавидящие глаза Надюшки.
Зоя Андреевна жила в непрестанной настороженности: просыпаясь ночью, она прислушивалась, не стережет ли ее кто-нибудь, не идет ли кто, чтобы застать ее врасплох? Вечером, в коридоре, она боялась, что какие-то руки протянутся к ней из-за шкафов и сундуков или выдвинется вдруг откуда-то полудетская нога и даст ей подножку. "Съехать бы, - иногда думалось ей. - Но куда теперь съедешь?"
За обедом ее не оставляли в покое; ей казалось, что ею перебрасываются, как мячиком, с ужимками, перемигиваниями, усмешками.
- А родители ваши живы, Зоя Андреевна?
- Отец в Москве.
- Ах, вот как. Коммунист, конечно?
Или:
- А за границей бывали вы, Зоя Андреевна?
- Да, в детстве.
- С гувернантками, верно, живали?
- Да.
- А теперь, значит, сами вроде гувернантки служите…
- А муж ваш, Зоя Андреевна, легко развод дал?
- Мы не разведены. Сейчас это трудно.
- Ах, так. Мешает это вам, верно, очень?
Федор Федорович никогда ничего не говорил, только всякий раз дважды солил еду и обнюхивал каждый кусок. Он жил под постоянным страхом призыва, и ему никакого дела не было до Зои Андреевны.
Надюшка обыкновенно начинала писклявым голосом:
- Мама, купи мне медальончик такой вот! - и она пальцем показывала на аметистовый подвесок Зои Андреевны.
- Где нам, Наденька, такие медальончики покупать! Мы люди бедные.
Анна Петровна оживлялась:
- Нам такие медальончики и не снятся. Какая наша судьба?
Зоя Андреевна думала: "Что это? Как мне уберечься? Не может же это так продолжаться?" Но это продолжалось изо дня в день.
Можно было, конечно, рано уходить и поздно возвращаться, запирать чемодан, молчать, но изменить главного нельзя было, как нельзя было взять билет второго класса до Харькова и уехать, или как нельзя было телеграфировать в Синельниково: "Беспокоюсь. Ответьте срочно, когда сможете быть Ростове". Северо-западный неутомимый ветер дул с дикой силой, кроша людей, колыша Россию. И Зою Андреевну крутил он и мял в своих жестоких лапах, и нес туда же, куда неслись, объединенные страшной бурей, судьбы людей, станиц, губерний.
Прошло двенадцать дней со дня приезда Зои Андреевны, и люди снова стали заколачивать едва раскупоренные ящики, увязывать корзины, чтобы везти их еще дальше. Поезда уже не останавливаясь проходили мимо. Город все более ощущал близость фронта, все гуще наливался народом. Каждый вечер, когда Зоя Андреевна возвращалась, она глазами искала в прихожей письмо, но его не было. Надюшка обычно в это время играла на рояле.
Письма не было и в этот вечер, и Зоя Андреевна прошла к себе. С утра не могла она согреться; мысль об отъезде, о новом бегстве, не страшила ее, но она чувствовала себя опустошенной и подозрительно легкой: когда ходила, боялась, что ее унесет куда-то. Холодно и сыро было на улице, холодно и сыро в "Европе".
- Закрывайте двери, пожалуйста, - целый день только и говорила она. - Какой сквозняк!
Теперь, кутаясь в платок, подошла она к зеркалу и взглянула на себя: лицо было очень розово, глаза воспалены. "Да у меня жар, - сказала она себе, - я простудилась!" Она уронила голову на руки. Как скучно было ей! Никогда, никогда не было ей так скучно! Вещи на комоде, блестящие, стеклянные и металлические, задвоились, задвигались. Зоя Андреевна не могла от них оторваться, так они легко и правильно плясали. Потом невыносимый, омерзительный запах еды потек из кухни. Она подбежала к умывальнику и наклонилась над тазом.
- Обедать пожалуйте! - крикнула Марья Петровна.
Зоя Андреевна, пошатываясь, вышла в коридор.
- Я не буду обедать, мне нездоровится, - сказала она, - можно мне заварить чаю?
- Заваривайте, сколько душе угодно, - пронеслась мимо Анна Петровна, - только если потом проголодаетесь, поздно будет: разогревать обеда вам никто не станет.
Зоя Андреевна пошла на кухню, поставила чайник на плиту и стала ждать. От плиты шел жар, и он был ей приятен, но запах масляного перегара так и не дал ей достоять: она бросилась опрометью обратно, пот выступил у нее на лбу, полный рот набежало слюны. Она вздохнула два раза, прикрыв глаза рукой, и внезапно ее затрясло так сильно, что зубы защелкали на всю комнату.
Она кинулась на кровать и, лежа, стала стаскивать с себя платье. Потом в лихорадке вползла под одеяло и там, задыхаясь, старалась удержать в себе дрожь, подбрасывавшую и ломавшую ее.
- Вы что ж это, чайник поставили, а сами ушли? - где-то крикнула Марья Петровна. - Да он выкипит, да он распаяется! Глядите-ка…
- Они больны! - крикнула в ответ Анна Петровна из-за самой двери. - Климаты им наши не подходят!
Но Зоя Андреевна с упрямством слушала одну себя, не соглашаясь со своей болезнью. Она даже нашла силы вскочить, набросить поверх одеяла теплый платок и пальто и снова лечь.
Голова ее уже болела огненной болью. Удары в висках были те же, что и удары в сердце, те же, что и под коленями, и у запястий. Вся она пульсировала солнечным, тяжелым биением. Она стала по очереди сжимать руками ступни окоченевших ног, чтобы как-нибудь их согреть. Мороз бежал у нее по спине и плечам, а лицу становилось все жарче. Высвободив одну руку, она вынула шпильки и сунула их под подушку. Теплые волосы распались и закрыли всю наволочку.
Когда ее перестало трясти и она почувствовала почти отрадную слабость, она легла на бок, закуталась плотно, прижала колени к груди и стала думать. Мысли ее понеслись быстро, и она радовалась их отчетливости, хоть они были и несложны. Глаза останавливались подолгу на предметах, рассеянных по комнате. Возле нее, на ночном столике, лежал пакет, завернутый в старую газету; постепенно увидела она и его.
Буквы запрыгали у нее в глазах. "Если я разберу отсюда вот то объявление, - подумала Зоя Андреевна, - я завтра буду здорова". На мгновение она закрыла глаза, потом открыла их снова и напряженно стала вглядываться в мелкую печать.
"Интелл. господин средн. лет, - читала Зоя Андреевна, - со средств., люб. музыку, ищет подругу жизни не старше 30 лет, весел., скромн., барышню или даму".
"Прочла!" - подумала Зоя Андреевна, и сердце ее забилось еще чаще, а голову еще сильнее заломило. "А теперь второе, которое рядом…" В волнении она вытянула шею. Рядом стояло:
"Вдова, 28 лет, приятн. наружн., хорош, характ., жел. познак. с образов, господ. Цель - брак. Знает языки, люб. детей".
"Да я брежу, - вдруг прошептала Зоя Андреевна, откинувшись назад, - Господи, я брежу… Я больна… Нет, что я, все пустяки… Надо только уснуть, и все пройдет".
Она закрыла глаза. Внутри веки были малиновые и горячие. "Буду думать о нем, - пронеслось у нее в мозгу. - Милый, милый, где-то вы сейчас?" И она тихо прошептала мужское имя.
Свет в комнате не гас всю ночь. Зоя Андреевна во сне несколько раз просила закрыть окна и двери.
Вещи слышали ее слова, но притворялись глухими. К середине ночи волосы ее свалялись, одеяло сбилось на сторону. Она металась долго и сонно, пока под утро спокойствие большого жара не нашло на нее. На стук в дверь ответила она еле внятным стоном.
- Вы это что ж, всю ночь электричество жгли? - спросила Марья Петровна. - Ай! Да вы совсем больны!
Она с опаскою подошла к постели.
- Чем же это вы заболели? Не заразным ли?
Анна Петровна неслышно встала в дверях.
- Ты бы вышла, Маня, ведь неизвестно, что за болезнь такая. В больницу бы надо…
Марья Петровна попятилась.
- Уж не тиф ли?
- Ну, конечно, тиф! - крикнула Тамара, высунув голову из своей комнаты. - Говорила я вам вчера. Это значит, в вагоне укусило их, а они скрыли.
Женщины выскочили в коридор и одна за другой бросились в переднюю.
- В больницу ее! - закричала Марья Петровна. - Она перезаразит всех нас! Надюшка, беги за извозчиком…
Надюшка бросила ранец и кинулась ей прямо под ноги.
- Говорила я тебе, нельзя в нонешнее время пускать народ с вокзала, - усмехнулась Анна Петровна и поправила перед зеркалом прическу, - вот и вышло опять по-моему. Всё, теперь переболеем.
- Не переболеем, авось! - опять крикнула Тамара. - Марья Петровна, так не заражаются: от паразитов заражаются, а на нас, слава богу, паразитов нет, мы, слава богу, по теплушкам не таскаемся. Отправьте ее в лечебницу - ничего с вами не будет.
Марья Петровна беспокойно слушала ее, ухватив Надюшку за плечо.
- Погодите, погодите… Надюшка, рано еще за извозчиком бежать, одеть ее надо. Ты чего радуешься, что твоя взяла? - обратилась она к Анне Петровне. - Только бы мне досадить! Тамарочка, все-то вы знаете, ей-богу… А кто ж ее свезет? Ведь одна она не доедет, вы ее видели?
Тамара, наконец, вышла; серьги ее блестели, лицо было напудрено. Анна Петровна взяла ее под руку с особой нежностью:
- До чего вы сегодня хорошенькая!
Тамара довольно улыбнулась.
- Вы, Марья Петровна, ужасно неопытная. Вы прямо готовы сиделкой сделаться при чужом человеке. Велите ей одеться; Федор Федорович снесет ее вниз, все мы поможем, раз такое дело. А доедет она одна, ничего с ней не сделается.
Куделянова медленно пошла в комнату больной. За окнами падал мокрый снег; было без малого девять часов. Она подошла к изголовью, и на мгновенье внимание ее рассеяли волосы Зои Андреевны. "Состригут!" - подумала она. Теребя короткими пальцами цепочку часов и, склонив голову набок, она сладко сказала:
- Придется вам, Зоя Андреевна, в больницу лечь. Тиф у вас.
Зоя Андреевна открыла глаза, провела языком по сухим губам и собрала всю ясность, какая еще оставалась у нее.
- Позовите, пожалуйста, доктора. Я простудилась. У меня совсем не тиф. Я завтра встану.
Марья Петровна отошла на шаг и подняла платье, лежащее на полу.
- Вы никак одеты, Зоя Андреевна? Я говорю: белья, кажись, не сняли с себя? Вот ваше платье. Федор Федорович проводить вас, он человек свободный.
- Пить! - тихо сказала Зоя Андреевна.
- Там вам и пить дадут, - успокоительно произнесла Марья Петровна, делая знаки сестре, чтобы та закрыла дверь. - Там последят за вами. А я не могу: у меня дочь. Я не могу терпеть больных в своем доме - другие жильцы могут протест объявить…
Зоя Андреевна поднялась на локте и побледнела.
- Позовите доктора, - сказала она еле внятно. - Он вам скажет…
Марья Петровна пожала плечами.
- Невозможно, Зоя Андреевна, невозможно, говорят вам. Пока доктор, пока то, пока се. Тиф - вещь заразная… Да и почему вы в больницу не хотите? Что вас там, съедят?
Слезы покатились из глаз Зои Андреевны; видно было, как под одеялом она заломила руки.
- Вы же знаете, - прошептала она, - меня там положат на пол, с тифозными, с ранеными…
- Что она говорит? - спросила Тамара Анну Петровну, стоящую ближе.
- Говорит, что ее действительно вошь в вагоне покусала. Сама, говорит, сознаю, что тиф.
Марья Петровна вдруг подошла вплотную к постели:
- Послушайте! Не силой же вас везти, не маленькая! Вставайте.
Зоя Андреевна почувствовала, как внутри нее начинается вчерашняя сумасшедшая дрожь.
- Закройте двери, - слабо крякнула она, - ох, холодно! ох…
Одеяло, теплый платок и пальто запрыгали по постели.
- Нюта! - крикнула Марья Петровна. - Пойди, позови Федора Федоровича.
Она схватила Зою Андреевну за плечи, сдернула одеяло и стала натягивать на нее сперва платье, потом пальто. Платком повязала ей голову, но надеть туфли показалось ей унизительным. Зоя Андреевна не сопротивлялась. Она только падала у нее из рук, как большая, мягкая, беспорядочно одетая кукла.
Федор Федорович увидел ее высоко открытые ноги в одних чулках, ее разбросанные по постели руки.
- Да она не доедет, господа, что вы говорите, - сказал он уныло и громко и сразу смутился. - Донести ее я донесу до извозчика, только этого мало. Вы посмотрите, она сидеть не может.
Анна Петровна, Тамара и Надюшка вышли из-за его спины.
- Кто ж ее повезет? - испугалась Марья Петровна. - Ведь невозможно нам…
- Мужчина нужен, Федор Федорович, мужчина нужен, - жеманно вскрикнула Анна Петровна.
Федор Федорович не понимая глядел вокруг себя. Красные волосы его торчали в разные стороны, рыжее лицо было тупо и неподвижно. Марья Петровна повернулась к нему.
- Надо доброе дело сделать! Женщина одна, в чужом городе, Федор Федорович. За ту цену, что вы у нас живете, могу я вас побеспокоить? Я на извозчика вам дам, и на обратного тоже.
Марья Петровна открыла сумку Зои Андреевны.
Федор Федорович повернулся к дверям всем своим нелепым, костлявым туловищем.
- Сходите за извозчиком, - сказал он и пошел за шинелью.
Надюшка распахнула дверь на лестницу и съехала на перилах все четыре этажа.
Тамара закурила, разглядывая комнату; Марья Петровна стояла у окна, дожидаясь конца кутерьмы.
Федор Федорович длинными руками обнял крепко Зою Андреевну и понес. Она была в беспамятстве. Ноги ее покачивались и задевали стулья, и тогда она испускала слабый стон и прижималась щекой к старому сукну студенческой шинели. Ее укачивало, и она цеплялась за жесткие рукава.
Уже на тротуаре раскрыла она глаза: снег, падавший ей на лоб, на мгновенье привел ее в себя. Близко-близко увидала она медную пуговицу с орлом, и пуговица показалась ей давно знакомой, родной, любимой, словно была эта метка чья-то, метка друга, возлюбленного…
- Тише, тише, - говорил над ней голос, - не плачьте. Сейчас поедем.
Ее усадили в высокую пролетку и снова обняли. Она ощутила смутный покой от этой последней нежности. Как стало тихо кругом, как спокойно… Но внезапно всю ее дернуло куда-то вперед. Ветер (ах, какой ветер!) резанул ей лицо, понесся на нее с воем, с ревом. Он разорвет ее пополам, он унесет ее! Ах, держите ее! Держите ее, господин студент! Будьте добренький!..
Но господин студент, обхватив ее за плечи, рассеянно смотрит назад, на высокие окна куделяновской квартиры. Там четыре лица прижались к стеклам и глядят. Как искажены, как страшны эти лица! Ай-ай-ай! Никогда не замечал он раньше, что в окнах такие безобразные, такие кривые стекла!
Париж
1927, май
Барыни
I
Высокая плетенка, запряженная ширококостой долгогривой кобылой, остановилась перед крыльцом просторного деревенского дома. Лошадь высоко взмахнула хвостом, прямо по выплывавшей луне. Варвара Ивановна и Маргарита взялись за вещи: не такое нынче время, чтобы зависеть от прислуги. Но в доме уже забегали, распахнулись двери, рыжая полоса света упала в черную траву, и сквозь этот свет две босые девки кинулись к чемоданам. Доктор Бырдин и жена его вышли на крыльцо.
"Дело" доктора Бырдина было в двенадцати верстах от станции. Когда перед самой войной отстроили ветку, от Бологое до Хомутов, считали, что по чугунке не более шести часов езды. Сейчас приехавшие из Петербурга дамы были совсем заморены: ехали, оказывается, больше двух суток, ночи не спали, три раза пересаживались. В Максатихе носильщик поднял Маргариту прямо в окно вагона. Она не успела крикнуть, как соскочила в набитое людьми и вещами купе. Варвара Ивановна продралась через площадку под ругань толпы и улюлюканье бравших приступом соседний вагон солдат - отпускных и дезертиров. Когда вылезли в Хомутах, пришлось цепляться ногами за тела разлегшихся в коридоре баб, за их узлы, за их младенцев, от которых - от каждого - шла лужица.
Приезжих отвели в заказанную еще с Пасхи комнату. Варвара Ивановна осмотрела кровати, чистоту полотенец, висевших над голубым эмалированным тазом, провела пальцем по верхней полке шкафа. Маргарита, не раздеваясь, подошла к раскрытому окну.
Липы, не двигаясь, стояли вокруг дома, и в этой прочной тишине старого сада небо казалось таким близким, со всеми своими звездами, с белым месяцем, уже качавшимся на конце легкого облака. Кусок дорожки был освещен светом, падавшим через голову Маргариты, а на подоконнике уже начинали ползать черные жучки.
В саду, под самым окном, стояли три белые тени, три молоденькие девушки. Их шепоты едва были слышны.
- Так в чем же это счастье, наконец? - спрашивала одна, самая маленькая, лет пятнадцати должно быть, с голубым поясом под самой грудью, с косами, заложенными вокруг головы.
- Ах, Верочка, - и чей-то голос дрожал от волнения, - об этом сказать нельзя, это испытать надо.
Но Верочка заговорила снова, глядя то на одну, то на другую подругу:
- В любви? Но неужели любовь - это все? Какая же она должна быть тогда?
"Вот дуры!" - подумала Маргарита и отошла от окна.
Вслед за матерью она умылась, потом посмотрелась в зеркало и напустила на лоб яркую рыжую прядь, немножко меньше, чем делала это в Петербурге, перед приходом Леонида Леонидовича, но достаточно, чтобы иметь вполне столичный вид. С высокой, у самых плеч, грудью, она была очень стройна и тонка.